Евгению Коновалову
Мой братишка неуемный,
снова пьющий ветра брагу,
где же в городе бездомном
дом твой – шумная общага
или улочка, где снова
музыкант богоподобен?
Утро льет тебе парного
молока тумана… в обе,
воздух сжавшие, ладони
умещаются утраты –
ночь и детство… Утро тронет
нежным светом, звонким матом
стены Спасского собора…
Где твой дом, отшельник века –
где-то в звездах? под забором?
в тишине библиотеки?
у реки, где берег полон
лежебоками-камнями?..
Жить так просто и так больно,
если путать ночи с днями,
если с чаяньем безумца
петь стрижиные печали...
- “Образумься, образумься,
амбразуры замолчали”, -
подавал рассудок голос,
или что там голосило,
но щетинилось, кололось,
но частило сердце сильно…
Где, скажи, твоя итака,
где же выход непокою?
Отчего так тянет плакать
вновь над Одена строкою,
над «Воронежской тетрадью»,
над пражанкою Мариной?..
Расскажи мне, Бога ради,
на какой, на комариной,
пошехонской дальней топи
есть заимка для поэта? –
там он пьет целебный опий
свежевыжатого света,
там он время простирает
не по датам, а в просторе,
там врасплох его с утра и
застигает луч сатори...
Но молчит мой постоялец
расхворавшегося марта –
одержимость состояться
самый смертный вид азарта.
Завтра – новая кривая
вывозить возьмется кругом –
половинку каравая
отломи, братишка, другу.
Я, как ты, ищу по свету
дом и пью хмельную брагу
одиночества и ветра –
бедокур и бедолага,
и в моих ладонях сжатых,
смерчем выбивший фрамугу,
воздух стиснулся утраты.
Дай мне руку, дай мне руку…