И что это вдруг на него нашло – кажется, примерно так недоумевал эффектный обнинский комментатор. Мог бы и спросить, между прочим. Хотя, если всех спрашивать, не постебаешься от души. Но в самом деле, как меня угораздило сложить оду нашему знаменитому подмосковному городу науки ("бл*дства и скуки" – непременно присовокупляют местные острословы, соответственно меняя и первую букву в названии города)?
Каюсь, смолоду гнездилось во мне некое подсознательное влечение к официозной лирике. Наверное, банальное сублимированное извращение, сродни мазохизму. Или, если пытаться себя приподнять задним числом, эдакое утонченное издевательство над режимом. Как бы то ни было, лет в двадцать, будучи уже достаточно антисоветски подкованным и ориентируясь худо-бедно в настоящей поэзии, я изредка все же зарифмовывал, а то и публиковал в местной прессе – хоть не под своим именем, и на том самому себе спасибо – пару-тройку вполне верноподданических четверостиший. Когда через несколько лет я услышал, как в Обнинске над центральной площадью, по которой вяло маршировала праздничная демонстрация трудящихся, разносится мое позабытое, но теперь вдруг гулко радиофицированное творение, меня чуть не стошнило.
Возможно, отголоски той юной страсти всколыхнулись и подвигли меня прославить родной город. Но вообще-то тут был случай особый.
По соседству со мной, в такой же точно холодной угловой малогабаритке, в панельном доме "гостиничного типа" обитал великий композитор Леня Тимошенко. Тот самый, которого сейчас называют российским Жаном-Мишелем Жарром. Но и в то время мой сосед уже себе промоушн делал не слабый, мелькал на ТВ, то тут, то там, и ясно было, что славный наш отель для него лишь временное пристанище и вообще в этом городе он надолго не задержится. В шестнадцатиметровой комнате, какая мне и одному казалась тесноватой, благополучно размещались не только сам Леня с женой, созревающей дочерью и породистой кошкой, периодически тырившей съестные припасы с окрестных лоджий, но и настоящий рояль, так сказать, в натуральную величину. Последний в любое время дня и ночи мог начать исторгать раскатистые звуки, снисходившие на музыканта, как он уверял, непосредственно из космоса. Акустика была идеальной, но я безропотно терпел вынужденное наслаждение вселенским искусством, тем более что жили мы по-соседски дружно и маэстро регулярно выручал меня червонцами до получки.
Только что мы с Леней, перейдя от житейских стыков к творческим, сваяли песенку "Искры на ветру", чуть было не ставшую национальным хитом. Теперешний его проект выглядел еще грандиознее. Не иначе как созвездия, изощренной фалангой выстроившись в небе над Обнинском, вселили в гения полифонии навязчивую идею – написать гимн города. Якобы местным властям такой символ позарез нужен, неугомонный мой сосед с ними обо всем договорился, мы сделаем песнь века, ее мгновенно возведут в искомый официальный ранг и впредь будут распевать здесь на всех углах, исключительно стоя. Меня брали сильные сомнения, поскольку и сам я пару лет депутатствовал, пока не разогнали всю эту страну советов, и даже заседал одно время в городской топонимической комиссии, лично участвуя в наречении пресловутых площадей Преображения и Треугольной, но ни про какие остро необходимые гимны ничего там и близко не слышал. Да и просто ломало всякую помпезную чушь из пальца высасывать.
Космический медиум, однако, вцепился в меня мертвой хваткой, суля вечную славу местного масштаба, публикации массовым, насколько возможно в стотысячном городе, тиражом и огромные гонорары от власти. На этот счет он тоже имел совершенно железные гарантии.
Месяца два удавалось мне Леню успешно динамить под разными придумываемыми на ходу предлогами. Правда, все труднее становилось честно смотреть ему в глаза, в очередной раз одалживаясь до получки. Да и работы у меня на тот момент, по-моему, не было, какая уж тут получка. Но держался стойко.
И вот однажды он снова позвонил в мою дверь:
– Слушай, ну напиши быстрее, что тебе стоит? Время-то идет. Всё уже на мази, я везде договорился. Споет Кобзон. Или, может, Магомаев, я еще посмотрю.
Тут мне стало ясно, что крыша у Лени поехала окончательно и спорить бесполезно. Я молча кивнул. А потом обреченно присел на свой единственный предмет мебели – сломанный диван – и минут за сорок накидал текст на обратной стороне какого-то старого черновика, не то просроченного счета на квартплату, которую я несколько лет не вносил. Заданный стихотворный размер, или рыбу, как говорят песенники, я уже затвердил назубок, поскольку давно сочиненную Леней величавую мелодию слышал многократно, хотя и не вполне улавливал – должно быть, из-за отсутствия слуха.
В заказанную межгалактическим композитором пару куплетов с припевом я щедро втиснул никем в итоге не замеченные псевдомистические намеки на лестницу в небо, каковой мне всегда почему-то виделась трехсотметровая обнинская метеомачта, на звезду-полынь, воплощенную в ядерном реакторе, и чудесное спасение. Косвенно помянул Александра Исаевича, так на его счастье и не поселившегося в свое время в городе-заповеднике, хотя к тому дело шло. Прописал отдельной строкой доживающую свой век строительную корпорацию, выделившую мне жилье рядом с отечественным Жаном-Мишелем и потому заслуживающую особой авторской благодарности. Ну и про березы, конечно, немного, как без них?
Леня был счастлив. Утвердили гимн в мэрии действительно без заминки. С Кобзоном вот только не сложилось по каким-то не известным мне доселе причинам. Записал песню местный самодеятельный баритон, общий приятель авторов, по совместительству торговавший ботинками. Ее даже прокрутили разок на каком-то городском сборище на стадионе. Как мне рассказывали, динамики так фонили, что понять вообще ничего было невозможно. Может, оно и к лучшему. И тут же про новоявленный официальный символ благополучно забыли. Про баснословный гонорар, естественно, тоже.
Мне этот текст, наспех написанный, заведомо сто лет никому не нужный и порой, если вдруг вспомнят не к ночи, упрекаемый – наверное, заслуженно – в казенной сентиментальности, все же иногда, как ни странно, кажется главным, что я сделал для родного города, прежде чем с ним распрощаться. Если я вообще что-нибудь для него сделал.
Есть еще надежды островок
И свет мечты
На земле, исполненной тревог
И суеты.
В том краю, где каждый дом знаком,
Пройдем свой путь.
Город наш, рожденный под замком,
Свободным будь.
Город-заповедник, город-лес
С Федоровской вышкой до небес,
На земле зажглась твоя звезда,
И казалось: будет греть всегда.
Защити сегодня от беды,
Чтобы не был горьким вкус воды.
Миру покажи
Строек этажи.
Жить нам не по лжи.
Да благословят наш край вовек
Борис и Глеб,
Чтоб имел здесь каждый человек
И кров, и хлеб,
Чтобы юный город у реки
Среди берез
Бурям и невзгодам вопреки
Счастливым рос.