Протухло лето у Рабочего
посёлка, море взяв в тиски.
Желе медузье в камнях корчится,
изнемогая от тоски.
Зажав носы руками кроткими,
вино тележками везут
перебродившие курортники
туда, где вялится Гурзуф.
У Карабаха тропка сморщится,
ужмётся в мелкий эпизод,
пыхтя, к турбазовским сверхсрочницам
ужом на пляж переползёт.
Из репродуктора на зданьице
медпункта вкрадчивый рефрен
шипит. Жирует галька, в здравнице –
честное лежбище сирен.
Спасатель Жорж на них не пялится,
у Жоржа сердце изо льда.
Не казанова он, не пьяница
и виды разные видал.
Его забава – пятна-катышки
неугомонных кораблей,
блестят на нитке баржи-ракушки,
как амулет за пять рублей.
Дельфины, словно стая сумчатых,
на суше пуганых войной,
развесив юркие бурунчики,
летят над мраморной волной.
Толпа, виденьем возбуждённая,
валит с игольного мыска,
как будто в новенькой будёновке
Будённый голым проскакал.
Цепочка зрелищ непрерывиста,
делов – до вечера дожить,
"Эммануэля" не предвидится,
зато – «Сокровища раджи»
да дискотека с рок-н-ролом и
массовиком без тормозов,
а для здоровьицем надорванных -
по крымской вечный "Вечный зов".
А ночью - в парке провожания
и пр.
Фальшиво притаясь
под фонарём, с татаркой Жанною
прыщавый вьюнош (это я)
впились друг в дружку, будто в кролика
всосался чувственный удав,
как мирный вермут в алкоголика,
в мозоль изящную - сандаль…
Но меньше тягостной риторики!
Где в годы те могли прочесть,
как на советской территории
теряют совесть, ум и честь?
Представить лучше вместо лапанья -
с кругами тёмными у глаз
мою подружку, что в Елабугу
к супругу едет через час,
а я, с неделю как не мальчик уж,
грызу в бессилье локоток
и вижу, как её лобзает муж
в губы несносный завиток.