Под Москвой, вдали от бед, в утлой крохотной сторожке,
жил да был один поэт - парень странный, но хороший.
Всех пожитков - чемодан. Плюс тетрадочка для песен.
Был поэт не по годам гениален, но безвестен.
А еще среди утла, пыли, копоти и света,
в доме бабочка жила у безвестного поэта.
Ай да крылья - огонёк!
Что за усики и ножки!
Был поэт не одинок в утлой крохотной сторожке.
Но однажды старый вор, профессор по части взлома,
заглянул к поэту в дом - а поэта нету дома.
Вор осёкся: «Вот так да... Что ж тут взять, хоть ради шутки?
Разве только чемодан... Плюс тетрадь - на самокрутки...»
Чемодан он и тетрадь сгрёб без совести зазренья,
проворчал: «Ядрёна мать!» - и пропал из поля зренья.
Но за ним, как будто в бой штурмовая эскадрилья,
устремились тенью злой ножки, усики и крылья.
Ночь за ночью,
день за днём,
грозным символом позора
наша бабочка тряслась над душой у горе-вора,
что-то яростно ему в ухо грязное кричала,
прокричав же «от» и «до», начинала всё сначала.
И, поверьте мне, с тех пор - вот ведь лихо-то какое! -
наотрез лишился вор в жизни счастья и покоя:
жгли ладонь ему рубли, кошельки в ребро стучали,
на любом краю земли враз его разоблачали.
Вор мужался, вор терпел, а когда терпеть устал он,
отойти решил от дел - всё же был не из металла:
чемодан он и тетрадь сдал в отдел прокуратуры,
и навек поклялся стать представителем культуры.
Прокуроры свысока все грехи ему простили,
помутузили слегка и немедля отпустили.
Ну, а бабочке они от души пожали лапки
и торжественно её засушили в красной папке.
А поэт вернулся в дом, весь безоблачен и светел,
булку съел, запил вином и пропажи не заметил.
Был задумчив он и тих - вдалеке от жизни злостной
битый час царапал стих на коробке папиросной,
строфы скручивал из фраз, тасовал тире да точки...
Жаль, дойти смогли до нас
лишь четыре первых строчки:
«Под Москвой, вдали от бед,
в утлой крохотной сторожке,
жил да был один поэт -
парень странный, но хороший...»