На уровне посланных на хер…
Тепла, дайте тепла, дайте тепла, ну дайте! Шестимесячная погоня за теплом оканчивается очередным провалом. Я прижимаю к груди груду теплого белья, только что снятого с батареи. Белье быстро остывает. Стоит мне прижать к себе горячий предмет, он отдает тепло за полминуты, теплый – секунд за пять. Лампы гаснут при моем появлении, газ беспомощно шипит, когда я включаю конфорку, у одеяла не хватает смелости – к рассвету оно отползает в угол комнаты. Носки исходят слезами, а перчатки – сухим электричеством, мех на отвороте шапки встает дыбом, шарф выбивается из-под воротника и машет хвостом каждому проезжающему автобусу. Разогретая еда падает в желудок холодной.
Дом моей мечты – посередине стоит газовая плита, радостно дышащая голубым пламенем, в двух шагах от нее – кровать под белоснежным сугробом пуховых одеял, в радиусе вытянутой руки огромный горячий чайник с ромашковым чаем и пара бутылок красного вина, так, на всякий пожарный.
Теперь волосы пахнут теплыми духами – специи, ваниль, всякое такое. Из того времени холод дотягивается до моей шеи звонкими пальцами, пахнущими сандалом. Запахи…
Я беру с собой в постель розы: шрамы срезанных шипов, малахитовый сатин листьев и приглушенный алый аромат. Мокрые стебли пачкают простыни. В моей адидасовской сумке лежит кухонный нож, которым я разрезала праздничный торт, пара черных чулок, десяток свечей-таблеток. День переламывается пополам с хрустом отечественного печенья, и пахнет точно также, подгорелым хлебом. Ладони липкие от шампанского, которое мы открывали в женском туалете: один держал пробку, другая – бутылку, половина шампуня густым гейзером ушла на пол.
Мы шарахаемся в потемках в поисках собственного белья в комнате, которой так пошли бы белые гардины. Наши тени сидят в кухне за столом, пьют чай каркадэ.
Пока я курю под фонарем во дворе дома-колодца, мой силуэт разворачивается во весь свой непропорциональный рост и, скаля зубы, шипит по-кошачьи на поздних прохожих. Через подъездную арку влетает «шестерка», спугивая шипенье алыми габаритными огнями.
Кровать раскачивается подо мной, точно лодка. В каждом цитрусовом соке ощущается стойкий привкус водки. Крепко держа за запястья, он прижимает меня к простыням – под его поцелуями мое тело становится невесомо легким.
Кожа пахнет мылом – я прижимаюсь к ней щекой, губами, провожу языком вниз вдоль позвоночника. От пламени свечи вспыхивают мои волосы и ресницы. I bleed. На левом предплечье с внутренней стороны черный след от ушиба. Меня пробивает на слезы – все чертова Zемфира. Дождь барабанит по балконному козырьку. Мы валяемся на матрасе, курим кальян. Спиной я чувствую Юркин оглушительный heartbeat.
Он ведет меня за руку по алее спуска. Полнолуние. Я вспоминаю свои детские яблочные вылазки, он – свои, показывая мне, где, через дорогу, росли раньше плодовые деревья. Мы покупаем тот самый сумеречный чай, кислые красные цветы. «Ты ешь розы.» Другой продовольственный набор: бутылка водки, упаковка грейпфрутового сока, пакет молока, два лимончика и кусок мыла. Молоко – для его матери. Я слушаю J Lo (‘Get Right!’) в машине, запаркованной в тупике возле родительского подъезда.
Я его не люблю – не люблю – не люблю… мне бы бегать по комнатам с этим огненным восклицанием, но нет, я не перестаю названивать, чтобы назначить встречу или просто перекинуться парой слов. На третий день я начинаю скучать, мои руки блуждают по моему телу, а язык просит алкоголя. Стоит же мне сложить его воедино, как паззл: цвет глаз, и морщинки, и стремительность движений, предплечья и голос, примерить запах и крестик на цепочке, постоянно попадающий мне в рот, и критику, и наплевательство, и фактический background – как я чувствую всепозволительную свободу, хотя, задним умом – надо дорожить, и тут же об отсутствии заботы, и бла-бла-бла, опять хочется выпить, и сигарету, и все по кругу.
Нарушенная хронология, несопоставимость событий и слов. Примитивная нагота тела, точно вырезанного из мыла, прикрытого одеялом ниже пояса. Не по сезону низкий в голосе ветер. Добавьте задернутые шторы и стук сердца под ключицей, пальцы, гуляющие по пояснице.
Я вытягиваю изо рта за тонкую цепочку хренов золотой брегет – мне пора, oh, my, I'm fucking late! Белый кролик получает по щекам от червовой королевы раз, другой, третий. Мои двухметровые атласные уши полыхают коммунистическим заревом – свежее проявление материнской любви.
Верстаю рассказ, наспех – наспех – наспех, улыбаюсь разбитыми губами. Счастье предстает винегретом цветов – от черного до карминового, через пепельно-серый и захлебывающийся закатно-розовый, и как они не составляют правильного перехода, так путаются день ото дня чувства, и хрустящими кусками штукатурки ложатся на лист мысли – иллюзия беленого потолка, олицетворяющего сезон.