С трудом перенося декабрь, январь, февраль
и все, что проникает без спроса в ширь и в даль,
и вверх, и в глубину своей холодной массой,
люблю все больше я и лето и весну,
и осень теплую, когда в саду, в лесу
еще деревья все шумят зеленой расой.
Есть в летних вечерах особенный надрыв,
щемящая печаль, когда любой порыв
расценен, как нарыв скрывающейся боли
в глубинах не души, – душа не может стать
предметом спора вслух. Пора нам всем узнать,
что поле брани – плоть все чаще против воли.
Люблю все больше свет, пропущенный сквозь цвет
небесной синевы. По истеченьи лет
приглушенным тонам отдать бы предпочтенье.
Но есть еще тот мир, который от лучей
не может убежать. И он во мне. Врачей
не стоит привлекать для этого леченья.
Субстанция зрачка мне говорит о том,
что небо есть зрачок, что в небе голубом,
как в памяти моей все зримое осталось
и то, что перешло в незримое, в мечту.
Есть параллельный мир, и мысли не в цвету,
но в яблоках уже, что с ветками расстались.
Так будем же хранить добытое вчера:
хрустальный сувенир прозрачного утра
и золотых лучей крупицу за крупицей,
и драгоценных дней недлинный, впрочем, ряд,
и то, на что упал случайный снова взгляд,
из темноты ночей живые вырвав лица.