Мой друг Горацио, когда средь суеты
все так же мерзко на душе, и ты
так далеко, что нечего и грезить
с тобою встретиться, я умудряюсь в десять,
как говорят, без задних ног уснуть,
чтоб разболтать уже другую суть
в пробирке сна и тешась до рассвета
иным звучанием вопроса и ответа,
которые я не услышу днем,
мне кажется, что нам побыть вдвоем
все ж удалось, и я средь сновидений
почти что счастлива, ночные славя тени.
Но ночь кончается и наступает день,
и превращаюсь снова я в мишень,
и многие хотят попасть в десятку,
и вспомнив Ахиллесовую пятку,
я сожалею, что моя пята,
мой друг Горацио, совсем, совсем не та,
чтоб представлять собой неуязвимость,
и к вечеру уже моя ранимость
становится почти что роковой.
Не трудно догадаться, что покой
меня бы мог спасти. И поздний вечер,
о знал бы ты, какие молвит речи.
Страшит не то, что солнечный закат,
что на луне идет на брата брат
при сумерках еще почти прозрачных,
и ветер-греховодник в месте злачном
с ольхи сдирает желтую листву,
и падает звезда, и бедную плотву
ест поедом прожорливая щука,
и с помощью своих мохнатых щупальц
хватает ночь всех незаснувших в плен,
а страшно то, что все живое тлен
не избежит ни в счастьи, ни в несчастьи,
и весь наш мир расколется на части.
Вот почему я спать спешу и сплю
до полудня. Я сновиденья длю
до той поры, покуда голод волчий
в своей животной простоте..., короче
не станет мою внутренность терзать.
Какая проза после снов жевать
и пить, и испражняться, оскорбляя
эстетику своих желаний, зная
что изменить мне не дано себя.
Мой друг Горацио, наверняка тебя
такие ж мысли посещают тоже
и ты, как я, спешишь забыться в ложе.