Миссия

Я брат драконам и спутник совам.
Книга Иова





1



Весна на Палмер была ранней и коммодор Магнус Уэйд не находил себе места - одинокий звездный скиталец средь бескрайней холодной ночи в поиске ночлега и успокоенья. Он до бесконечности обустраивал свой дом, свое последнее пристанище, пытаясь вдохнуть жизнь в каменные стены, порталы и балконы, мозаичные полы в гостиной, скрипучий гравий в парковых аллеях, озеро, голубевшее под заснеженной грядой гор на горизонте. Он искал сходства с земным пейзажем и порой ему казалось, что он почти обретал его - вечерами, когда Ксеон, одно из cолнц здесь на Палмер, заходило за горизонт, а второе, Ксарр, еще бросало свои прощальные лучи на долину. Тогда он погружался в воспоминания о своей недавней жизни на Земле (он предпочитал это имя официальной номинации Вигонт, принятой на Магистрали); ему думалось, что это теплая земная вода вспыхивает там на горизонте голубым светом, и ему было хорошо… Он часами ходил по аллеям парка, пытаясь собрать воедино свои воспоминанья, но, увы, не было покоя в его душе. Город лежал внизу, простираясь во все стороны пока хватал глаз, весь в огнях и световых разрывах – казалось заново рождается звездный мир и Палмер несется вдоль Второй Магистрали, бешенно кружась среди других, сорвавшихся с орбит, планет… Как там на Земле, думал Магнус, как те, кого не любит никто? Он тосковал, никогда прежде адаптация не проходила так тяжело. Ночами ему снились горные ущелья, наполненные пением птиц и голосами людей, долины, разбегающиеся во все стороны от снежных вершин, розовевших под тусклым осенним солнцем, быстрые реки, текущие в голубые моря и … Магнус Уэйд жил там среди людей, радуясь близости вод и небес.




2



Магнус Уэйд не узнавал Лондона – так он изменился. Улицы, парки, люди, сама атмосфера – прежде чарующая и возбуждающая, теперь словно клейкая серая масса заполняла регулярные городские пространства. В этот свой приезд согласно легенде, старательно разработанной для него европейской резидентурой, он предстал перед британской публикой «in his capacity of the eminent far-space expert and famous sci-fi writer»[1] (см. “European Weekly News” [2] за 14 мая 2000 года), автора удивительных романов «Who is Who in Paradise»[3] и «Conqueror's Diary»[4] – оба вызвавших настоящее замешательство в издательтвах и кино. Говорили, что юная Лиз Шелтон, недавно с блеском сыгравшая одну из его космических героинь, объявила о предстоящей помолвке с Уэйдом. Другие говорили, что помолвка уже состоялась и речь идет лишь о составлении брачного контракта… – Конечно же ни у кого нет ни малейшего сомнения в том что гении живут вечно, - томно улыбался с экрана известный кинообозреватель на ВВС-1, – но речь ведь идет о физической жизни, которая, увы, не безгранична даже у такого еще крепкого на вид молодца как доктор Уэйд… Но, тем не менее, не было б легкомысленно с его стороны оставить все это огромное состояние неопытной и непредсказуемой Лиз Шелтон?..

Между тем, вскоре стало известно, что имя Уэйда уже неоднократно упоминается в анналах британской истории, начиная с середины восемнадцатого века (как раз времени первой учрежденной Миссии на Земле). Дальний предок Магнуса Джон Уэйд был, как выяснилось, знаменитый философ и профессор в Кэмбридже, друг и оппонент Дэвида Юма[5]. Затем Крэйг Уэйд, его сын, богатый лондонский негоциант, ставший известным благодаря посредничеству в тайных переговорах между Наполеоном Бонопартом и герцогом Веллингтонским [6] . Здесь родовая линия Уэйдов почему-то неожиданно прерывалась почти на целый век вплоть до начала двадцатого века... Наконец, отец Магнуса Николас Уэйд, выдающийся физик-теоретик, живший в молодые годы в Париже и переехавший затем в Америку, принимал, как говорили, участие в работах над атомной бомбой.

Естественно Магнус Уэйд понимал, что все его предыдущие посещения Земли, слишком активные, чтобы остаться незамеченными, следовало надлежащим образом адаптировать к историческим событиям, к которым они имели непосредственное отношение, однако, как ему казалось, был явный перебор в той publicity campaign [7] , что разгорелась вокруг его имени в этот приезд. Он определенно не желал мириться с неудобствами и издержками столь утомительного образа жизни, навязанного ему легендой.

Незаметно ускользнув из отеля, Магнус бродил вечерами на Embankment[8], потом поднимался к Trafalgar Square[8] посмотреть в сумерках на терпеливых каменных львов, облепленных туристами и детворой, или садился на автобус где-нибудь в районе Temple, улыбнувшись маршалу авиации Харрису, стоящему высоко на постаменте напротив Justice Palace[9] - тот ему кого-то напоминал усами и строгим взором, нацеленным на самолет в темнеющем небе - и часами кружил по ночному Лондону. Ему нравилось бывать на Tower Bridge, откуда он спускался в парк на набережной посидеть и покурить, поглядывая на крепость на противоположном берегу в тени узких небоскребов Royal Interplanetary Bank[10] из темного стекла и металла. Ему казалось, что здесь наконец был найден разумный архитектурный компромисс между старым и новым - в отличие от многих других мест, которые ему, положа руку на сердце, хотелось сжечь, взорвать или обратить в обширный зеленый луг. Ему нравилось забредать под сумерки на Catherine Docks, трогать руками яхты на многочисленных пирсах вокруг, улыбаться прохожим…

Тем временем жизнь в Лондоне шла своим чередом. В интервью, данном респектабельной “Sentinel”[11] , он еще раз удивил общественность и специалистов необычностью своих воззрений.

- Dоктор Уэйд, как вы относитесь к бракам между генетически отдаленными индивидами здесь у нас на Земле?
- У меня это не вызывает энтузиазма, однако, скорее как потенциальная опасность, которая многократно возрастет когда земляне выйдут в открытый Космос… Впрочем, я не пуританин и думаю, что где-то должна проходить граница…
- Граница между сексом и любовью?
- Если хотите, однако в широком смысле… так чтобы вы могли сказать, что эта женщина при некоторых других обстоятельствах могла мне быть сестрой или дочерью… Лично у меня такого чувства никогда не возникало.
- Wow, надо ли Вас понимать буквально?
- Как таблицу умножения.
- Отлично, Dоктор Уэйд, давайте теперь о другом… Вы так много всего видели, так интересно об этом пишете. Чтобы Вы сказали, если бы где-нибудь в Галактике, скажем в Вашем раю из «Who is Who in Paradise», Вас спросили: “What’s the hell going on down there in the Earth?”[12]
- Увы, ничего утешительного, Элен… За всем видимым многообразием жизни здесь на Земле отчетливо просматривается три-четыре основных инстинкта… Один из них определенно движет Вами сейчас.
- Какой же, доктор Уэйд?
- В газетном варианте это называется «трахнуть кого-то и уцелеть»…
- Вы пугаете меня, доктор Уэйд. Впрочем, не одну меня. Послушайте, вот что пишет один известный критик по поводу вашей «Conqueror's Diary»: “Всем, кто не читает по слогам, скоро становится ясно, что это отнюдь не волнующая романтическая повесть, а скорее пугающие хроники рассерженного и разочарованного безумца”… Что вы на это скажете?
- Ничего, кроме того что иногда следует читать по слогам для большей доходчивости, особенно в столь почтенном возрасте…

Вот все в таком роде… А над головами летели самолеты с освeщенными иллюминаторами и в зеленом Эгаме (Egham, графство Surrey), где Магнус проводил часть своего времени, консультируя Space Institute[13] , они летели особенно низко, пугая зайцев на обширных зеленых лугах. Эбанайзер Грин, директор института, недавно having come to power[14] (так он это называл, заразительно улыбаясь), предоставил ему полную свободу. – We are very happy to enjoy the good fortune of having you with us, Dr. Wade, - сказал он на обеде в честь Магнуса, - while we are all aware of your tight schedule here in London…[15]

Магнус только улыбался и кивал головой. Он был большой проказник этот доктор Уэйд. Когда он того хотел, он неторопливо считывал с лиц людей, в жизни или на телеэкране (порой это было даже проще – так близко наезжала камера) все их судорожно оберегаемые желания и надежды, их прошлую жизнь или даже их будущее... О, это было так просто наблюдать за жизнью людей. Любая их случайная встреча, любое соприкосновение предварялось половым узнаванием и визуальной оценкой. Затем следовало несколько более продолжительное лингвистическое общение, целью которого было, похоже, внушить друг другу мысль о собственной неизбежности и необходимости с этим считаться... Он погружался в мысли и желанья людей с такой пугающей легкостью, что порой укорял себя в неких противоправных действиях... Элен из “Sentinel”, очевидно, имела проблемы с оргазмом – так напряженно и нетерпеливо звучал ее голос («Ну когда же, когда же, наконец...» слышалось Дариусу). Глядя на нее, он посылал свою мысль за пределы газетной студии, где они беседовали, откуда она нескоро возвращалась к нему, заплутав в окрестных барах и кафе, куда Элен, похоже, часто совершала опустошительные набеги в поисках неизведанных эротических переживаний... Эбанайзер Грин был просто бумажный человек, полное ничто. И, удивительно, все знали это, хотя при этом он был директор Центра космических исследований, цитируемый соавтор бесконечного числа коллективных работ, член Королевского общества и прочее и прочее. Его жена Юдора была совершенно ему подстать. Обожание, которым светились ее светлокарие глаза, устремленные на мужа, унылый вегетарианский обед на столе и беспредметный разговор обо всем на свете могли сразить кого угодно, но только не Уэйда. Он глядел на них с неиссякаемым дружелюбием, посылая снова свою неустанную мысль парить и путешествовать. Но, увы, она возвращалась теперь довольно скоро в виде неразличимых обычным слухом извинений – «Что делать, Dr.Уэйд, судьба не сложилась, но ведь как-то надо держаться на плаву...».

Вечерами Магнус попрежнему бродил по Лондону, обычно начиная свой путь c Waterloo Station, куда он приезжал около семи на пригородном поезде из Эгама. Он избегал людных мест, полиции, телевидения, опасаясь быть узнанным и окликнутым в толпе. Он шел, слушая гомон птиц и голоса людей, городские шумы, уличных музыкантов, задевавших его слух грубостью и несовершенством исполненья, хотя и не отвлекавших от собственных размышлений. Он испытывал острое удовольствие, когда идея еще витала в воздухе, неуловимая, неслышная, легкими крылами – вослед заходящему солнцу. То были редкие мгновенья, исцеляющие слепоту. Почему, думал он, общность столь партикулярна, нет ли тут самообмана, или мы задаем вопросы в форме ответов? Он каждый раз поражался удаче совпаденья - как может мало-мальски общая идея предсказывать конкретную структуру, почему… почему на Магистрали такое удивительное разнообразие жизни? Счастливый, он шел дальше, стараясь не поддаваться радражению при виде недавно запущенного над Темзой колеса обозрения, London’s Eye[16] , и некоторых других town’s new attractions[17], обезображивающих великий город. Tate Gallery[18], только что открывшаяся для широкой публики после длительной реставрации, поразила его пустой претенциозностью работ both in painting and sculpture[19]. Он скептически улыбался чугунным творениям Луиса Буржуа – «I do, I undo, I redo»[20]– и был строг и безучастен оказавшись там наверху среди зеркал забвения. Уставший и растроенный, он сидел за чашкой кофе в East Room[21] на седьмом этаже, а внизу был Globe[22] и набережная, и Saint Paul[23] наискосок через реку … и жизнь шла своим чередом.

Встреча с Алексом, его лондонским резидентом, немного и приятно отвлекла его. Ночью оба его косноязычных, но вкусных голоштанных молодца выбежали к ним в гостиную и он повесил им на грудь деревянные фигурки веселых космических хищников. Он отдыхал с ними перед броском на Север – бродил по обширным садам вдоль Hampstead Road, водил детей в зоопарк, смотрел футбол на стадионе Wembley и наблюдал ночной Лондон, когда Алекс вывозил всех в центр, довольный и счастливый. Впрочем, здесь он непонятно сникал – как-то сразу забывались все его житейские достижения: дом, сад, одинокая звезда над тополем, жена, дети, книги. Их со всех сторон обступал Город, большой, незнакомый, по-ночному таинственный. Текла Темза внизу, мерцая непроницаемой глубиной, а наверху текла другая река из стекла и металла, поднимая к небу свои безграничные и безжалостные воды…

Неожиданно для Алекса, ограждавшим его от настойчивого внимания публики и прессы, он принял приглашение сделать доклад в Center of Mathematical Sciences[24] в Кэмбридже. В действительности Магнус Уэйд сам искал подходящего случая дать специальный семинар, для того чтобы в результате слегка направляемой им общей дискуссии появились на свет, а потом, надо надеяться, закрепились в земном научном обиходе первые, пусть поначалу совершенно невинные, подозрения о возможном существовании дополнительных (кроме известных четырех) измерений пространства и времени во Вселенной … способ, которым он анонимно pushed forward many ways of thinking[25] здесь на Земле в соответствии с плановыми заданиями Миссии. Кэмбридж с его непогрешимой академической репутацией как нельзя более подходил для этой цели.

Семинар был назначен на конец недели, так что он опять гулял по Лондону – пройдя в один из дней всю дистанцию Queens Walk вдоль Темзы и оценив ржавеющую мощь крейсера «Belfast», стоящего на вечном якоре возле London Bridge, посидев в баре напротив за холодным лагером и хрустящими сэндвичами, поднявшись затем на «St George», красно-черный парусник Франсиса Дрейка[26] , и окончив прогулку привычно на Catherine Docks.

Он не переставал удивляться изобретательности землян, их энергии, их способности персонифицировать историю, бесстрашно населяя прошлое героями и праведниками, которых в действительности никогда не было или было очень мало, как впрочем везде на Магистрали. Чем живут эти неуемные существа здесь на обочине Вселенной, думал он, какова их версия, изнанка, оправдание той жизни, которую они ведут, или смерти, которой они так страшатся… ему хотелось найти имя, цель, секрет этого странного мира.

Он бродил по тихим аллеям St John Wood Church [27] со столетними могилами людей, многих из которых он знал лично по прошлым визитам. Он вздыхал в покое и согласии – он уже привык к тому как скоротечно время здесь на Земле. Он чувствовал это на себе – раньше, когда ему приходилось задерживаться здесь на десятилетия. Он искренне сожалел, когда в очередной приезд уже не заставал кого-нибудь из тех, с кем был особенно дружен и откровенен, например, Дэвида Юма, которого он серьезно считал одним из самых светлых голов на Магистрали… доброго друга и собеседника, уже третьий век покоившегося под Calton Hill в Эдинбурге…

«If any purpose of nature be clear, - вспомнил он их последний разговор, - we may affirm that the whole scope and intention of man’s creation, so far as we can judge by natural reason, is limited to the present life … Hence immortality - solely derived from the point that the powers of man are so much greater than the needs of this life and thus suggesting a future scene in which they could be employed – is nothing but an illusion… even if the powers are such as yours, Dr. Wade …»[28]

Наконец, он поехал в Кэмбридж, где, как и раньше (сорок лет назад), ему отвели большой residence-flat[29] в Christ College[30] и он долго ходил по знакомым сумрачным комнатам с обитыми под потолок стенами, на которых висели потемневшие от времени портреты of English Men of Science and Letter[31]. Потом, приняв ванну и выпив кофе, он вышел погулять и ему стало хорошо при виде неторопливой жизни вокруг, средь мирных стен of old kind Cambridge[32], в этот долгий летний вечер без помех и потрясений. Он долго шел по St Andrews Street, далее по Sydney Street и Bridge Street, потом немного по Madalene Road и Southampton Street пока не увидел Isaаk Newton Institute[33] и за ним Center for Mathematical Sciences[34], где назавтра был назначен Семинар…

И который действительно состоится в переполненном зале с нетерпеливой молодежью и недоверчиво покашливающей профессурой, со старым Питером Арроу, который, словно просыпаясь, будет каждый раз вскрикивать «You are saying terrible things!»[35]. Тем не менее, ему удастся заронить сомнение в адекватности атавистического восприятия размерности пространства с тем чтобы активные молодые люди, Джоуи Алланак, например, могли со временем найти ей верную формулировку.

CMS, только что построенный, сверхсекретный, блистающий чистотой и академической отчужденностью, он покинет в семь вечера и дорога назад к вокзалу (он настоял чтобы его не провожали) ему покажется долгой и трудной. Он вспомнит, что спал мало, погруженный в воспоминания о прошлом визите сюда в Кэмбридж и обдумывая назавтра наиболее доступную and provoking[36] форму доклада на Семинаре. Рано утром его разбудил стюард, принесший обильный завтрак, потом он долго сидел у деревянных стен строгий и безмолвный… Обратная дорога в Лондон займет целых два часа так как по рассеянности он сядет в поезд, делающий большой крюк in countryside[37] , и верный Алекс подберет его около десяти на Liverpool Street.

Между тем, весть о его феноменальной лекции в Кэмбридже быстро разнеслась по Лондону и в один из дней, несмотря на все препятствия, воздвигнутые Алексом, перед ним предстал знаменитый Джереми Мансфилд, его давний знакомец, ведущий телепрограммы «VIS-A-VIS» на CBS[38] в Нью-Йорке.

- Доктор Уэйд, все только и говорят что о вашей лекции в Кэмбридже, - сказал он. – Мы в Штатах получаем сотни писем и телефонных звонков каждый день, в которых наши зрители выражают свое восхищение по поводу ваших книг и фильмов, Sir, и все они жаждут видеть вас на CBS. – Он на мгновенье удивленно умолк, похоже, не обнаружив ожидаемого энтузиазма в Уэйде.
- К чему этот пафос, милейший мистер Мансфилд? – шутливо парировал тот. - В моих ближайших планах не значится, насколько мне известно, поездка в Соединенные Штаты - он посмотрел на Алекса, который, стоя в дверях, нетерпеливо переминался с ноги на ногу в ожидании конца этого неожиданного визита.
- Мы были бы счастливы предложить вам любой формат, который вы пожелаете, Sir, – интервью, дискуссия или выступление по общенациональному телевидению... Кроме того, - Мансфилд сделал паузу перед как воспользоваться последним, но решающим аргументом, - Джейсон Бардин, Sir, один из наиболее почитаемых писателей Америки, готов встретиться с вами в нашей программе «VIS-A-VIS», - голос Мансфилда звучал попрежнему уверенно, но, по правде, он несколько преувеличивал, говоря о готовности Джейсона Бардина.
- Боюсь, что это не меняет дела, - устало отвечал Магнус, - хотя, вне всяких сомнений, я высоко ценю творения Мистера Бардина, особенно его последнюю книгу «Когда-нибудь в один прекрасный день»[39], - заключил он. Однако, видя как его собеседник расстроен, добавил: - Не принимайте близко к сердцу, Мансфилд, ничего личного против CBS или этой встречи - просто сейчас, не сочтите за каприз, практически нет времени. - Он улыбнулся, прощаясь: - Может быть, в будущем - посмотрим...

В воскресенье, свой последний день в Лондоне, Магнус Уэйд снова поехал в центр, на этот раз на метро – один, несмотря на протесты Алекса. Он вышел на Leicester Square, выпил кофе на открытой веранде ближе к Piccadilly Circus, спустился к Saint James Park и пошел к Buckingham Palace, наблюдая людей, заполнивших аллеи и газоны, и лебедей, плавающих в пруду. Возле Westminster Abbey кто-то обратился к нему с просветленным лицом: «God only gives a chance, not a full comfort, does not He?»[40]. Он глядел как трепетное августовское солнце вяжет зеленые кружева на Constitution Hill и шел дальше. Ему вспомнилась поверье, бытовавшее когда-то на Магистрали: новорожденный с первым криком вдыхает чью-то только что освободившуюся душу и носит ее всю жизнь, совершая часто поступки, себе и окружению необъяснимые. Может быть, устало подумал он, это душа, унаследованная мной, не давала мне покоя всю жизнь и я хотел все большего и большего. Всем казалось, а сейчас порой кажется и мне, что я переоценивал себя, претендуя на то, что по праву не могло мне принадлежать, но что, возможно, было частью послания великого духа угасающему миру на Магистрали… Give me back my dreams[41], пел уличный музыкант на Hyde Park Corner.




3



Он ехал на север, путь его лежал к Эдинбургу, где его должен будет подобрать F-237, шаттл , обслуживающий Вторую Звездную Магистраль. А пока зеленые холмы весело бежали ему навстречу и вниз по их склонам со звоном неслись ручьи в оврагах, поросшим лесом, и бесконечное спокойствие было разлито в незнакомом мире вокруг… Временем разрушенный Penrith[42] сменял торжественный Carlisle и дорога бежала дальше к Motherwell. Горы устремлялись к горизонту и зеленые луга венчали их купола. Поезд фактически ехал по склону хребта и там далеко-далеко внизу время от времени узким лезвием отражал Солнце берег Океана… Он надеялся, что Кен Филдер, глава европейской резидентуры, встретит его несмотря на поздний час. С экрана смотрело его беззаветно преданное лицо.

- We have some delay, Ken[43].
- Have you , Sir?[44]- От его манеры постоянно переспрашивать веяло казарменной почтительностью.

Молодой лес (недавние посадки) энергично поднимался к вершине хребта и, обогнув его, поезд теперь выезжал на долину – обиталище долгих летних сумерков. В домах по обе стороны дороги уже горели огни - предверие сна , час трапез здесь на обочине Магистрали в виду капитального города Глазго…

Ночью его разбудил дождь. Он лежал и слушал его, потом встал и вышел на балкон, и увидел звезды. Сначала он не поверил - так это ему напомнило родной Палмер. У балкона стеной падал дождь, а на горизонте, над горами, ярко горели звезды. Мне это снится, сначала подумал он , но слева почти на головой он увидел Сириус, далее Деву и Колесницу Возничьего. Нет, то был не Палмер, далекий, недоступный, тайный ларец памяти памяти, к которому он прикасался так редко.

Queen Margaret Hall[45] , где его поселили, возвышался над городом и yтром, идя across the Botanic Garden[46] (маршрут был указан на карте, которую дал ему Кен Филдер накануне) к университету, он с удовольствием поглядывал вниз на дальние шпили, упиравшиеся в тучное низкое небо, тесные улочки, сбегавшие вниз к просторной Great Western Road[47] , веселые лица студентов, спешащих на занятия.

In the Department of Physics and Astronomy[48] он встретил Дэвида Сазерленда и Гордона Мурхауза, теперь уже honorary fellows[49] . Они узнали его – все трое часто виделись раньше в пятидесятые годы, когда Гордон и Давид были еще совсем молодыми людьми, только-только с университетской скамьи здесь же в Глазго.

- We are still here[50], - с легкой грустью говорил ему Гордон, а Дэвид, с тем же как и раньше лицом удивленного подростка радостно, ему кивал. Магнусу было приятно их видеть - ему редко приходилось встречать кого-либо дважды здесь на Земле.

Он сидел у себя в офисе, скептически поглядывая на экран с плановыми заданиями Четвертой Миссии по Европе: «… развитие интеллектуальной сферы … стимуляция новых идей … коррекция опасных тенденций … исследование потенциально интересных случаев … регулярные отчеты в Консулат … невмешательсвтво … умеренность … безопасность … безопасность … безопасность …». Ему доставило удовлетворение, что его недавнее осторожное высказывание о смешанных браках на Земле and beyond[51] не осталось незамеченным. Вот что писал в той же “Sentinel” «один из самых блестящих умов современности» (Уэйд улыбнулся) в продолжение этой сокраментальной мысли: “Scientific research has not yet made clear to what extent human attitudes toward other people who are perceived as different (and toward other organisms) are governed by inherited, hard-wired tendencies developed long ago in the course of biological evolution”[52] … Ну что ж, зерно брошено, теперь дело за временем только. Нетерпеливость землян ему хорошо была известна. Нигде более по обе стороны от Второй Магистрали он не встречал существ, способных браться за проблемы, требующих целой жизни, а часто и жизни нескольких поколений. Ему вспомнились Коперник и Колумб, в свое время поразившие всех кого он знал на Магистрали - от пилотов до проконсулов областей.

Он гулял подолгу по старым кварталам Глазго, заглядывая в эркерные окна бельэтажей – чем живут эти люди, спрашивал он себя. Консулат особо интересовалa Шотландия - это маленькое зеленое пятнышко, обдуваемое ветрами Атлантики, это содружество вольнодумцев, столько давшее земному прогрессу… Аргейлы Сазерленды, Максвеллы… Третьий день подряд он останавливался у большого окна, за которым сидел седой человек с энергичным, хотя и несколько усталым лицом, слушавший Моцарта; веяло покоем и отрешенностью внутри и играли зеленоватые блики в высоких потолках. Воскресенье пришло просторным и солнечным и Магнус бродил по центру, останавливаясь у конных статуй, пока не достиг Ратушной площади, где высоко на колонне, непринужденно, как и подобает истинному аристократу и царедворцу, стоял Уолтер Скотт[53].

Рано утром в понедельник он проснулся от резких криков чайки, нырявшей вперед-назад в пространство между корпусами Queen Margaret как раз напротив его окна. Он усмотрел в этом дурной знак, окинув мысленным взором оставшиеся здесь на Земле дни… Ему еще предстояло съездить в Эдинбург, на самый север лета (как он про себя его называл). Именно Эдинбург предполагался в качестве постоянной резиденции новому губернатору, тучному молодому ящеру с Альфа IV со звучным земным именем Ли Сандерс, прибывающему в скором времени на Землю с более широкими полномочиями чем это допускалось установками Магистрали до сих пор. Очевидно, Консулат очень недоволен ситуацией на Земле, думал Магнус, раз они решили призвать генерала Сандерса, известного своей жесткостью и прямолинейностью… А разве, с другой стороны, не наблюдал он вокруг одну и ту же картину и теперь и прежде – нескончаемые войны, непримиримую религиозную вражду, оголтелую преступность, беспредельный эгоизм богатых (и людей и стран) и всеотрицающий нигилизм бедных? Увы, этому списку не было конца...

Он ходил по открытой узкой веранде, опоясывающей Kelvin Building[54] на самом верху под крышей, там где находился его офис. Внизу веером разбегались улицы и средневековые башни вокруг словно взлетали к открывшимся небесам. Вечер был удивительный, текли голубые сумеречные реки по улицам, рождались большеголовые младенцы и пели песни девяностолетние старики. Воздух можно было потрогать руками, а в синеву погрузиться навеки… Мы разрушим этот хрупкий мир, с тревогой подумал он, мы разрушим его до основания, даже не заметив этого, или в уверенности, что творим благо...

Как-то поздно вечером, возвращаясь после работы домой в Queen Margaret Hall, он услышал Summer Time, блюз, знакомый ему еще по прошлому визиту здесь на Земле. Доносившиеся из-за каменной ограды звуки были безупречны: труба шла то впереди, то позади оркестра, вольно и неприкаянно, и музыканты, приглашенные в этот стариный особняк с высокими - в этаж - окнами, творили чудеса. Магнус слушал и улыбался, вспоминая собственную игру много лет назад на площади San-Marco в Венеции, когда, поддавшись соблазну и приглашению тапера, он поднялся на сцену и, на ходу разминая пальцы, подошел к фортепьяно…

Он играл, погружаясь в свой мир там на Палмер. Он летел высоко над зелеными холмами и полуденное светило поблескивало на его сильной эластичной чешуе. Другие ящеры летели следом и плотный воздух рвался на куски под их энергичными крылами. Он играл и теперь море было внизу и шли дорожки пяти лун по нему. Он играл, пока его не остановили, что-то наперебой говоря, выставив вперед микрофоны, и многотысячная толпа, собравшаяся на площади, кричала, свистела, неистовствовала, желая знать его имя …

Он вспомнил и другие свои проделки, вызвавшие столько нареканий в Консулате… Среди них победу на Tour de France в 1911 году, когда, вскинув чей-то (оказалось некоего Olivier D’Artuard[55] , получившего злосчастную травму) оставленный на обочине велосипед, ринулся в гонку… Магнус бродил по газону перед домом, слушая музыку, грустил, вспоминая прошлое.

Внезапно вторгшийся на Британские острова атлантический циклон принес холод, одиночество и беспросветные северные heavy rains[56] , и верный Кен Филдер отложил запланированную поездку в Эдинбург на воскресенье. Он приехал в Queen Margaret в тот самый момент, когда Магнус болтал с двумя студентами из Гренобля, жившими по соседству, так о всякой всячине, поражаясь их молодому задору и кромешному невежеству одновременно.

Они выехали уже в четвертом часу и в пути их нагнал дождь и уже не отпускал до самого озера Loch Lomond, где они собирались сделать остановку. Они вышли из машины и долго ходили у серых спокойных вод под низкими лиловыми облаками. Магнус всматривался в противоположный берег, но там ничего не было видно – лишь белый туман, сползающий к воде. Ближе были острова, большой и малый. На большом стояли дома и жили люди и он позавидовал им – такое очарование было вокруг. Они зашли в бар «Duck Bay Marina», стоящий на берегу, и Кен показал глазами на трех смуглых пилотов со Второй Магистрали, пивших пиво и со степенным достонством, словно вельможные беи из Египта, беседовавших друг с другом.

- Они прилетели за вами, Sir, - сказал Кен, - и пробудут здесь сколько потребуется. Я им разрешил показываться только в маленьких городах вроде этого Gelensburgh, как это мы всегда делаем в подобных случаях.
- Будут еще пассажиры на Магистраль, Кен?
- В основном туристы и миссионеры, Sir, включая нескольких задержанных, нарушавших Конвенцию о Невмешательстве. Некоторые из них еще находятся в розыске. Ничего особо серьезного, не считая одного весьма настораживающего прецедента...

Он посмотрел на Магнуса, вздохнул, окинув взглядом зал, и потом серьезно продолжал:
- На Земле опять появилась одна из парнасских дев, Sir, второй раз за последнее время. Тогда, десять лет назад, она называла себя доктор Ингрид Шольц и была подругой известного американского писателя Джейсона Бардина. Здесь на Земле мистически настроенные критики окрестили ее музой Бардина – она появилась как раз накануне выхода его нашумевшей книги «Когда-нибудь в один прекрасный день», а потом внезапно исчезла... Вы ведь читали эту книгу, Sir?
- Замечательная книга, Кен, должно быть одна из лучших в текущем столетии... А что же муза, - улыбнулся он, - она так молода и хороша собой?..
- О да , по земным критериям она просто идеальна... Впрочем, вы должны были видеть ее на обложке книги – ее случайно сфотографировали где-то на приеме, не подозревая, что в скором времени этот образ станет символом космических одиссей для всех, кто хоть раз в год поглядывает на небо.

Магнус вспомнил этот коллаж на обложке книги Бардина – дивная античная девушка с огромными печальными глазами на фоне безграничного звездного неба.
- Так в чем же ваша головная боль, Кен? – шутливо спросил он. – Какую опасность представляют для нас эти странствующие юные монахини с Центурии, звезды, которая находится чуть ли не на другом конце Магистрали? - Он летал в молодые годы на ее четвертую планету и ему показывали гору Парнас, где была резиденция легендарного женского ордена, известного - и в метрополии и за ее пределами – своими отважными девами, дарительницами светозарной любви и божественного вдохновения.
- Все дело в книге, Sir... В ней, как вы могли заметить, мистер Бардин высказывает весьма мотивированное подозрение о присутсвии на Земле некой космической цивилизации, говоря далее о негативных последствиях такого, в особенности длительного, присутствия, если бы оно имело место... – он посмотрел на Уэйда, словно ища у него поддержки от этих нелепых обвинений. – Так вот, - продолжал он, - при всем уважении к выдающемуся интеллекту мистера Бардина мы думаем, что именно Ингрид Шольц питала и направляла его подозрения о нашем присутствии здесь на Земле, стимулируя написание этой, быть может великой, Sir, но несомненно разрушительной книги...
- Человеческий ум очень необычен, Кен, - сказал Магнус в задумчивости, - Джейсон Бардин и сам мог придти к этому заключению... Между прочим, мне недавно предложили встретиться с ним в теле-шоу на CBS...
- Я бы поостерегся на Вашем месте, Sir. Мистер Бардин, как видно, человек от природы мнительный и неуравновешенный. Кроме того, последние десять лет он нигде не показывается и никого не принимает и, как говорят, серьезно болен... - Он на мгновенье прервался, потом озабоченно продолжал: - Встреча с вами может спровоцировать его на новые деструктивные высказывания, которые в силу его фантастической популярности, услышат и запомнят миллионы телезрителей.

Уэйд кивнул и внимательно посмотрел на Кена.
- Так с какой же целью появилась здесь эта Ингрид Шольц во второй раз?
- Едва ли мы это узнаем, Sir, пока не задержим ее. Однако, это будет нелегко – похоже, они научились там на Парнасе отводить наши поисковые поля... Мы не смогли сделать это десять лет назад, но у меня такое чувство, что в этот раз мы ее не упустим...

По решительному тону, с каким сейчас говорил всегда осторожный и осмотрительный Кен Филдер, Магнус понял, что это приказ из метрополии, приказ генерал Сандерса. Его, Уэйда, мнением, как видно, здесь не интересовались...
- Я надеюсь, что Вам не придется долго этого ждать, Sir...
Главное для них теперь, подумал он, это не допустить ее встречи с Джейсоном Бардином, однако, держа его все время как приманку. Тогда рано или поздно ловушка захлопнется... Если же они ее потеряют, то им останется только одно – неитрализовать Бардина... Неужели они готовы зайти так далеко?.. Глубоко внутри у него вдруг шевельнулось недоброе чувство к Кену Филдеру.

Они вышли на открытый воздух и направились по деревянным мосткам к машине.
- Возникли некоторые изменения в вашей программе, Sir… - сказал после небольшой паузы Кен, - Консулат рекомендует вам посетить также Германию и Швейцарию… Это не должно занять много времени - просто ваши впечатления, ничего более, Sir…
- Опять появились проблемы в Германии, Кен?
- Скорее они могут появиться, если не либерализовать их иммиграционные нормативы. Видите ли, Sir, Германия - большая страна с однородным населением, традиционно склонным к категорическому нравственному императиву. Часто ложно понятому, как показали известные события в прошлом. У нас и сегодня остаются некоторые опасения. Мы сейчас серьезно работаем над этим, Sir…
Магнус улыбнулся.
- А Швейцария? Скажите еще Австралия, Кен… Что могло произойти в Швейцарии?
Кен Филдер улыбнулся в ответ.
- Именнно это нас и тревожит, Sir… Нейтральный патриархальный островок в объединенной Европе, живущей свыше полувека без войн и потрясений. Более того, это потеряло всякий смысл и для самих швейцарцев. Мы стимулировали проведение национального референдума по этой проблеме, который должен состояться в конце октября… Вы сможете это наблюдать лично, если поедете…
Магнус снова кивнул.
- Отлично, - вздохнул с облегчением Кен Филдер и включил зажигание, - я все подготовил, Sir… Вас будут принимать Max-Planck-Institut[57} в Мюнхене и Федеральный Университет в Берне …

Они поехали дальше в дождь и наступающую темень пока не увидели просторные чистые воды Клайда, неторопливо влекомые к морю, и белые корабли в косых струях дождя и туман, ниспадающий к воде, и голубой просвет в облаках на вершине горы… облик давней любви, обет забвения. Дорога бежала дальше к отяжелевшим от воды густозеленым холмам и невысоко над ними время от времени проглядывал лунный серп, тайный часовой у владений дождя.

Они остановились на ночь в гостинице в маленьком городке Haymarket и утром, после завтрака, Уэйд поехал в Edinburgh на поезде – один, отослав Кена Филдера назад в Glasgow. Тот было запротестовал, но, встретив твердую решимость Уэйда «И никакого иного сопровождения, Кен!», повиновался беззаговорочно.

Кен Филдер ехал назад, хотя и слегка расстроенный, однако, пребывая в философском расположении духа, все чаще посещавшем его в последнее время. Почему, думал он, мир не стареет вместе со мной?.. Это была неудачная мысль, скажет он себе потом, но все-таки почему, почему? И Haymarket, и Falkirk, и Gelensburgh словно только появились на свет – столько вокруг энергии и задора … и холмы и поля полны тайн и готовы для новых рождений … Почему мир уходит от меня, продолжаясь в ускользающем иносказании?... Он был несколько озабочен неотвратимо надвигающейся старостью. Здесь на Земле с ее на удивленье коротенькими годами и многосложной планетарной химией. Только теперь, уже пережив несколько поколений землян, он вдруг почувствовал что-то неладное и собственной оболочкой, которой он так гордился. Признаки, пока еще неявно выраженные, походили на те, которые он в избытке наблюдал у пожилых людей в Соединенном Королевстве и за его пределами: округлые, утратившие законченность черты, пигментные пятна, распрограмированные волосы, дрожащие руки, протянутые в никуда, потухшие глаза в смоле и пепле - он мог бы до бесконечности продолжать этот скорбный список… «Старость это деперсонификация, - записал он в дневнике скупо и предметно, как и подобает старому воину, - путешествие назад к исходной неподвижности и безразличью … автобусная остановка на проспекте Смерти, QE 20 EX, Great Western Road». То был его собственный домашний адрес в Glasgow.

Магнус Уэйд прибыл в Edinburgh около одиннадцати утра, было солнечно, дул легкий ветер с моря. Он вышел из поезда и, миновав привокзальную пощадь, стал подниматься на Calton Hill с недостроенным еще век тому назад военным мемориалом. Победа над Наполеоном, думал Уэйд бродя среди развалин, повергла англичан в чувство, которое можно было бы назвать геростратовой формой гордости, если пользоваться земными аналогиями[58] … Наполеон Бонопарт, маленький кареглазый человек, чья неукротимая энергия едва не стоила ему Уэйду, коммодору Второй Звездной Магистрали, профессиональной карьеры.


Он вспомнил чрезвачайное заседание Сената, созванное сразу после того как известие о сражении под Аустерлицем достигло Метрополии. После долгих прений голоса разделились. Уэйд и его немногочисленные сторонники требовали не вмешиваться в положение дел на этой далекой планете, утверждая, что ситуация там остается безопасной и управляемой, и что подобные коллизии уже случались в далеком прошлом, когда Земля еще находилась во введении Первой Магистрали.

- В конце концов, это разумные существа, - настаивал Уэйд, - возможно самые удивительные на Магистрали. Они налету схватывают наши намеки и подсказки, а зачастую отвергают их в пользу своих догадок, более релевантных для их планеты и их образа жизни. Дайте им шанс самим сделать выбор… или мы стремимся к тривиальной унификации жизни на Магистрали?
- Вы их придумываете, коммодор, - устало отвечал ему проконсул и потом, словно заряжаясь энергией зала, полемически продолжал, - разве это не существа с фатально пониженной регенеративной функцией, вынуждающей их отдавать половине времени пище, сну и половым потребностям? Разве они в массе не суеверны, не консервативны и не полны разрушительных инстинктов? Разве не зависимы от малейших колебаний внешней среды? И, наконец, разве их жизнь не слишком коротка для того чтобы опыт поколения был адекватен эпохе, а его выбор всегда означал прогресс? – Подобие горькой усмешки появилось на его восковом лице. – Разве я, а не вы, коммодор, должны давать эти пояснения высокому Сенату? –

Он, казалось, потерял интерес к Уэйду и, обратившись к залу, продолжал в свойственной ему нейтральной манере. - Время больших империй на Вигонте закончилось. То что происходит там сейчас – это рецидив прошлого. Их появление, по причине пока еще несовершенной модели наследования поколений, следует ожидать и в будущем. – Он сделал паузу и затем выпрямившись (словно сбросив непомерную ношу), заключил: - Столько абсолютной власти в одних руках – в конечном счете это никогда не приносило пользы, нигде на Магистрали…

Через час было принято решение о зонном вмешательстве, то есть о прямом воздействии на регион – мера исключительная в колониальной практике Второй Магистрали. Это означало, что все резиденты на Земле получат прямые указания о непосредственном участии в происходящих там событиях с целью неитрализации, хотя по возможности постепенной и гладкой, феномена бонопартизма в Европе и за ее пределами.

Вечером Уэйд был вызван в Сенат снова. Его провели в кабинет проконсула, тот стоял у окна, высокий и очень худой, чем-то напоминая ему отца. Он был краток и строг:
- Только заслуги Вашей семьи и Ваши личные заслуги, коммодор, позволяют мне отклонить предложение Сената об отстранении Вас от дальнейших полетов в колонии Магистрали…
- Но, Sir… - Магнус Уэйд смотрел перед собой отсутствующим взглядом, - разве принятое утром решение не рождает больше вопросов, чем ответов?
Его, казалось, неудержимо влечет к пропасти. Проконсул вскинул на него глаза.
- Извольте исполнять свой долг, Sir, сообразуясь с высшими интересами Магистрали, а не с юношеской слабостью, которую Вы, похоже, продолжаете испытывать к Вашим ресипиентам там на Земле…
Он выглядел сильно рассерженным, но так как обычно сердятся на собственных детей. Потом вдруг с неожиданной грустью добавил:
- Ваш отец одобрил бы мой выбор, а не Ваш…
Отец Уэйда, великий консул, герой и легенда Магистрали, ныне покоился на родовом кладбище на планете Палмер.


Магнус Уэйд смотрел на горы вокруг, выбирая маршрут для недолгой прогулки. Вдалеке голубел горный кряж и он, растворившись в теплом воздухе, полетел к нему. Внизу был луг, на котором мирно паслись овцы, дальше шоссе, запруженное автомобилями, и дома на склонах гор. Он миновал речку, с гулом выбегающую из сумрачного ущелья, и приземлился на ее противоположном берегу. Он увидел тропинку, ведущую наверх к вершине, и пошел по ней, радуясь покою и нежаркому Солнцу, проглядывающему сквозь высокий кустарник на склоне. Через несколько минут, однако, он услышал голоса и музыку, доносившуюся из туристских палаток, раскинутых невдалеке… Он полетел дальше. Он искал одиночества, но не находил его. Его повсюду встречало короткое «hello» – никто даже не поднимал головы чтобы взглянуть на него. Никогда раньше не видел он столько людей на горных вершинах. Планета была перенаселена и Консулат считал, что в том была и его вина. Интересно, как они собираются это теперь изменить, подумал Магнус. Возле одиноко стоящей на склоне горы St Anthony Chapel[59] было свободней и он немного посидел на теплых камнях. Справа внизу было озеро, дальше далеко за ним море, холодные северные воды средь суровых скал и земель.

Он вернулся в Edinburgh, сказочный город-корабль, несущий крепости-паруса на своих холмах, и покой вернулся к нему. Он поднимался по Royal Mile и пил кофе в итальянском ресторане напротив Cathedral, где когда-то молодая королева Мэри Стюарт неловко объяснялась со Scottish Parliament[60] , он гулял по Prince Street и заходил в острозеленый Garden и Royal Castle возвышался над ним гордо и неприступно, он лежал на траве рядом с тенью, отбрасываемом молодым принцем Джорджем на каменном коне, и глядел в небо, он шел дальше и гордые шотландцы взирали на него со своих постаментов и несть было числу королевских скипетров и сабель. Он шел и шел, прощаясь с городом навсегда, и была могила друга в конце того пути, могила Дэвида Юма.

Он стоял с обнаженной головой, строгий и печальный. «Бессмертие, - произнес он вслух, словно продолжая тот давний неоконченнгый разговор,- его нет в нашем иллюзорном могуществе, Дэвид, верно… еще хуже - его определенно нет и в нашей воле к жизни, разве не так? Нельзя войти в свою жизнь дважды, а другая жизнь нам в сущности неинтересна…»

На Royal Mile упали сумерки, было тихо, ближе к крепости играл уличный музыкант, менявший время от времени флейту на саксофон, светлоглазый парень с темными распушенными усами. На обратном пути в Glasgow красный закат плясал на твердом небе – ему стало хорошо от Linlithgow и далее.

В последнюю неделю он почти не выходил из офиса, готовя intermediary report[63] для Консулата. Он просматривал отчеты региональных резидентов, делая пометки на полях. Они сменяли друг друга на экране, в целом спокойные и нейтральные по Западной Европе и в то же время - резкие и требовательные по Восточной, в особенности по России. Руский резидент монах Евстафий из церкви Святой Троицы в Москве порицал Консулат за бездействие и призывал к неотложному зонному вмешательсву «дабы не разрушились последние устои православия и государственности … ибо, - писал он далее, - много сих нищих, пребывающих во власти и много других властных – в нищете духа, алчных – в благодати, зависимых – в слове, нетерпеливых - в любви, печальных – в застолье, уставших - в пути, а все вместе – в суете и мраке внешнем…». Он размышлял минуту-другую насколько реально в сложившихся условиях зонное вмешательство, и перешел затем к другим сообщениям.

Ему попалась на глаза докладная записка Филдера о замене тела.
«… Мотивация, возможно, выглядит не очень убедительной, - писал честный Кен Филдер, - хотя, Sir, определенные основания – налицо. Прежде всего весьма солидный срок оболочки, в которой я имею честь пребывать. Временами я даже чувствую определенную деградацию духа, обусловленную уже явно немощной плотью». Уэйд вздохнул и продолжал читать: «… Другой аспект, Sir, состоит в том, что вследствие столь заметного старения оболочки я теряю необходимый личный контакт с большей частью ресипиентов, связанных с женскими организациями, шоу-бизнесом, прессой. Таким образом, вот еще одна причина, Sir, для перемены тела в рамках класса 1 + +».

Он вызвал Кена Филдера – через секунду появилось его преданное лицо на экране.
- Мне бы хотелось побывать в России до возвращения на Магистраль…
- Да, Sir? - Кен Филдер замялся, потом после продолжительной паузы продолжал, - в данных обстоятельствах я бы не рекомендовал, Sir… Ситуация фактически становится маргинальной в России.Наши обычные коррекции оказались безуспешны. Отец Евстафий, Sir, просит о зонном вмешательстве уже несколько лет. Предполагается, что губернатор Сандерс будет заниматься этой проблемой.
- Однако, решение еще не принято и такие решения, как вы знаете, принимаются крайне редко.
- Совешенно верно, последнее было принято по Франции два века тому назад.
Уэйд понял, что Консулат намеренно устраняет его от этой проблемы и, как ему казалось, догадывался почему. Похоже, Кен Филдер это сейчас подтвердил. Он кивнул и улыбнулся ему.
- Я намерен поддержать Ваше ходатайство о замене оболочки, Кен.
- Спасибо, Вы очень добры, Sir… и я должен, - его голос непривычно дрожал, - я...
- Можете не продолжать, Кен… - он уже сожалел о сказанном и сухо добавил, желая вернуть разговор в привычное русло, - I hope you will enjoy a work with governor Sanders...[65]
- Will I, Sir?[66]

Наутро он отвез его на Glasgow Central[67] к скорому поезду в London, откуда Уэйд, спустя день, должен был вылететь в Munchen. Они стояли на перроне, было шумно, вокруг сновали люди. Уэйд отстраненно улыбнулся.

- Вам известно нынешнее положение дел в Консулате, - сказал он с еле заметной грустью, - похоже, мы едва ли еще увидимся, Кен…
- Мне бы не хотелось в это верить, Sir, - его лицо, казалось, на мгновенье потеряло обычное выражение безграничной почтительности, - Я буду Вас ждать, Sir, сколько бы не потребовалось …

Он стоял на перроне один, еще несколько минут после отхода поезда, потом поехал к себе домой на Great Western Road.




4



Магнус Уэйд дышал воздухом раздора, летевшим с Балкан. Внизу розовела неплодородная земля и в ее трещинах-ущербинках темнела неподвижная вода. Откуда ей было тут взяться, думал Магнус, но она была и от нее далее уже куролесило жизнью, зеленью, поселками среди изрезанных нив и кустарников. Теперь самолет летел над Югославией, облетая Белград с севера и внизу голубел Дунай среди полей, паркетной кладкой бегущих к горизонту... Ничего такого, отчего Магнус мог почувствовать покой и единение с Создателем. Поля действително на удивление напоминали свеженастланный паркет, но словно в доме, отстроенном накануне войны или землетрясения... Теперь справа был Будапешт, а слева Загреб и, видимо, далее в дымах осенних – Адриатика. Потом появились Альпы с густо зелеными, как на детских рисунках, долинами, лучами разбегавшимися в разные стороны, и каменными вершинами-плоскогорьями, уснувшими в ожидании долгой снежной зимы...

Он прилетел в Мюнхен на два часа позже положенного времени и после обычной привокзальной сутолоки (офицер на контроле долго крутил в руках его паспорт, разминая пальцами страницу с фотографией, пока Магнус раздраженно не спросил: «Would you like to look at my invitation?»[68]; офицер отказался, протянув ему паспорт назад – «Danke shon!»[69] ) выбрался на S-Bahn Flughafen[70] и сел в поезд, идущий в город. Выйдя на Rozenheimer Platz[71], он взял такси и поехал на Grunwalder Strasse, 32. Здесь находился пансион для отставных резидентов Миссии, не пожелавших, по тем или иным причинам, вернуться домой на Магистраль.

Он спросил у привратника о Викторе и Нине Стерн, бывших некогда резидентами в Москве. Они оба, как и Магнус, родились на Палмер, хотя большую часть жизни провели за его пределами. Он помнил их молодыми, это было так давно, там на Палмер, где они вместе мечтали о космосе и дальних странствиях. Потом Виктор стал одним из лучших пилотов на Магистрали, а Нина серьезным адаптологом, специалистом по космическим формам жизни. В своем время именно Магнус рекомендовал их Консулату для резидентуры на Земле, однако, потом надолго потерял их из виду. Он знал только, что они захотели остаться вместе и после отставки в России. Похоже, их сильно связывали общие воспоминания о нелегких годах, проведенных в этой огромной и холодной стране.

Они встретили его, как ему показалось, со сдержанным любопытсвом, хотя через минуту ему открылась глубокая зима с уже выветрившимся интересом к жизни вокруг. Не надо было приезжать сюда, подумалось Магнусу, все давно и прочно забыто, легенда о прожитой жизни темной непроницаемой капсулой навеки покоится где-то там в глубинах их потревоженного сознания. Он вглядывался в их резко проступавшие черты с горьким темным пламенем на губах – жизнь миссионерская прошла и прозвенел звонок... у врат отверстых небытия. Люди вокруг, администрация и прислуга, были добры и терпеливы к ним... Безотчетный биологический заговор живущих, подумалось Уэйду, без насилия или императива, но полный унизительной снисходительности.

Он поехал в Max-Planck-Institut c тяжелым чувством. Его встретила деловая фрау Юргеляйт и через двадцать минут он уже ходил по своей двухэтажной резиденции, с окнами, выходившими в английский парк, Englisher Garten, и был рад, что, наконец, опять один.

На другой день он большую часть времени провел у себя в офисе, не считая скучного ланча с директорами Тео Градским и Харви Фризом, во время которого те пытались рассказать ему об исследованиях, ведущихся в MPI, впрочем, как ему показалось, довольно традиционных и малоинтересных.

В более широком контексте это была одна из загадок, занимавших его в последнее время. Почему немецкая натуральная философия (Кант, Гегель, Шопенгауэр, Гаусс, Риман, Мах, Гильберт, Эйнштейн, Гейзенберг – он мог до бесконечности перечислять эти замечательные, хотя и труднопроизносимые имена), научившая землян общему и отвлеченному мышлению, пребывала ныне в стагнации и прозябании?..

Назавтра ему предстояла встреча с профессором Дюрром, учеником великого Вернера Гейзенберга, открывшего здесь на Земле квантовую механику, «and then having become an outcast worldwide due to the suspicions that he might have taken part in the atomic project under nazi’s in the time of Second World War»{72] , как писала об этом “New York Times” в канун его столетнего юбилея. А пока он гулял по Englisher Garten под неярким осенним Солнцем – давно опавшие листья ломались под ногами и мир вокруг угасал в предзимнем смирении...

Гансу Дюрру было за семьдесят и было видно, что старик любит поговорить... Магнус слушал, не перебивая, однако, все более поражаясь тому сколь несовершенны и беспредметны были последние искания великого Вернера... Думать, что спонтанное нарушение симметрии подобия нуклонов внутри атомных ядер (неожиданно обнаруженной им во время войны), могло породить безмассовые фотоны, кванты света... надеяться что нелинейное взаимодествие элементарных субчастиц-спиноров может дать хоть сколько-нибудь работающую модель материи, совместную с наблюдаемой феноменологией... надеяться на чудо... нет, положительно все это было смесью ошибок и прожектерства, и не более того... увы, даже при самом благожелательном отношении...

Старик распалялся все больше – седые кудри и борода, мясистый нос и грустные, не познавшие шумного успеха (как его учитель), глаза. Он был настоящим реликтом этот профессор Дюрр, обожавший своего учителя, бывший его уставшим духом здесь на Земле. – Профессор Гейзенберг не был героем, как впрочем все мы ученые - восклицал старец, - но он никогда не позволил бы себе сотрудничесва с наци, никогда... Магнус доподлинно знал, что так оно и было. Но сейчас перед ним стоял Дюрр - докторская степень в Беркли... совместные исследования с Эдвардом Теллером, «отцом водородной бомбы»... затем работа с Вернером Гейзенбергом над такой, казалось, привлекательной, хотя и несколько туманной, идеей о происхожднии света... Ганс Петер Дюрр, погибший в густой тени своего великого учителя... Магнус вздохнул, как это было знакомо, как печально... О нет, лучше общий мир за окном, пусть беспокойный и спонтанный, но полный тайн и символических деталей, подумал он, нежели отдельная и уже непоправимая человеческая судьба...

Он часами бродил по городу – от Odeon Platz , где он обычно выходил из метро, до Ludvig Maximilian Universitat далее до Marien Platz, запруженном туристами и детворой. Он слушал квартет Вивальди прямо на улице, ведущей к HauptBahnhoff, наслаждаясь искусством первой скрипки, свободой, которую дарует строгий Прогас, покровитель профессионалов... Магнус искал простоту и гармонию в окружающем его мире, но не находил их. Мир был случаен, структурно сложен и непостижим в своей партикулярности. Люди рождались и умирали, и в этих знаках было что-то возвышенное, но сама жизнь была безмерно глупа и банальна... Тео Градский старчески однозначен, Харви Фриз говорит голосом, не корректируемым собственным слухом... Мир криклив, партикулярен и недоступен в своей тривиальности...

Расстроенный, он снова и снова выходил в Englisher Garten с твердыми сухими аллеями, погрузившимися в наступившее предзимье. Далеко за облаками плыла Луна в забытьи и прострации. Он шел по главной аллее до моста, под котрым полноводно текла речка, один из притоков Изэр, за ней серебрились поляны под лунным светом, далеко справа громыхал город. Магнус присел на скамью, закурил. Жизнь окончена, подумал он, для человека с моими желаньями эти инспекционные поездки в колония метрополии – насмешка и банальность... Я не умер на лету как коммодор 2А5, я не унесен в открытый космос на неуправляемом судне как 2А8, я не погиб как 2А11, спасая жизнь на одной из планет на Магистрали...

Он вспомнил отца, их последнюю встречу много лет назад на наружном терминале Магистрали, где крейсер Магнуса проходил предполетный осмотр, а отец возвращался в столицу после визита на Альфа IV. Оба знали, что это их последняя встреча. Магнус улетал на Ларр (так называли Солнце на Второй Магистрали) – впервые так далеко от метрополии. Они обедали вдвоем в пустом зале, отец был оживлен и открыт, видно было как он рад этой встрече. «Наша жизнь, и моя и твоя, продолжится в той другой, которую ты, возможно, найдешь там, на планетах Ларра, - сказал он напоследок. - Не дай ей угаснуть, как бы сильно она ни отличалась от жизни, что здесь. - Он посмотрел на него: – Я люблю тебя, - сказал он тихо... - есть вещи, с которыми не может справится даже время, - он смотрел на него словно издалека, - и потом, кто знает как оно течет за пределами Магистрали?.. - Он поднялся, высокий и сильный - как в детстве, когда покидал дом там на Палмер. - Мне пора, спасибо за обед, - они обнялись и он пошел к выходу, где его ждали члены консулата и охрана. Магнус смотрел ему вслед, неотрывно пока не закололо в глазах... Ресторан на терминале Вессел работал всю ночь. Он подозвал стюарда...

То был вечер отражений и, побывав снова в пансионе у четы Стерн и повидав приехавшую из Парижа Анастасию, их дочь, замкнутую в себе удручающе полную девочку-даму (которой Магнус когда-то давно, во времена третьей Миссии, подарил куклу-робота в русской матМагнуске, и она, эта кукла, водила восхищенную девочку по комнатам той, теперь уже почти забытой московской квартиры), он долго бродил по центру от Ludvig Strasse до Rathаuse, и затем, спустившись было к поездам, но поднявшись назад, до Odeon Platz... Еще светило Солнце и крупный мужчина на другой стороне улицы пел оперную арию серьезным профессиональным баритоном, и Магнус подумал, что вот так, без инструмента, он, пожалуй ничего не заработает. Он подошел к нему близко и посмотрел на шляпу, лежащую на тротуаре перед ним. В ней, как Магнус и предполагал, лежало всего несколько монет. Он посмотрел по сторонам и положил туда банкноту в сто марок, и затем быстро пошел прочь, не желая зреть его растроганного удивления и благодарности. Интересно, подумал он, будет ли он теперь продолжать свой кошмарный solo-концерт, или уйдет восвояси, «заработав» столь большие для только начинавшегося вечера деньги. Обернувшись через несколько минут, он увидел как мужчина без тени смущения готовится петь дальше, очевидно, решив, что даже при столь неслыханной удаче с этим тронутым русским (кто еще поздней осенью так сорит деньгами в Мюнхене) лишние две или три марки ему явно не помешают. Магнус задумчиво улыбнулся и пошел дальше, наблюдая уже наступившую ночную жизнь на улицах сего удобного, бутафорского городка, не отпускавшего его.

Его поражала какая-то безисходная отверженность немцев все больше и больше. Была неизъяснимая просительность в их взглядах, их демонстративной добропорядочности, даже в благопристойном бунтарстве молодежи, которую он недавно наблюдал в манифестации студентов перед административным корпусом Ludvig Maximilian Universitat... Он вспомнил старого Ганса Дюрра, вчерашний ужин с ним в итальянском ресторане с “salmone” и “shardonney”. Ужин и ночной разговор - неловкая просительность, желанье до конца объяснится и робкая надежда обрести собеседника и друга.

Вернушись, наконец, домой, он снова, охваченный неким смутным беспокойством, вышел на воздух... в этот раз на просторную открытую веранду, что располагалась прямо над входом в Englisher Garten. По ночному ясному небу бежала Луна по диагонали к Ориону. Далеко на юге еще светлели Альпы в снегах и синеве. Он долго стоял, вглядываясь в холодные сумеречные пространства над головой...

На следующий день он полетел в Дортмунд «to give a seminar and see the old friends»[73], как писала ему обстоятельная Сюзанн Зейтц, резидент Миссии здесь в Германии, а заодно – профессор психологии в университете Дортмунда. Внизу плыла ухоженная зеленая страна, предметно обозначившаяся в конце пути огромным новым аэропортом в Дюссельдорфе. Далее, как и полвека назад, железно прогромыхали омываемые дождями безликие города Duisburg, Essen и Bohum (повидимому, и тогда была поздняя осень) и, наконец («Next halt Universitat!»[74]), он вышел из поезда, уже изрядно уставший. В маленькой частной гостинице «Wolf» хозяйка, толстая фрау с чепцом, поднялась с ним на самый верх и открыла комнату. Он принял душ, переоделся и, следуя назидательному совету Сюзанн, пошел обедать в ресторан «Wiewaldi» тут же через дорогу от гостиницы. Девушка-гречанка принесла ему добрый немецкий schnitzel и бокал красного вина Hause-Marke Rotwein, которое показалось ему очень вкусным. Все было хорошо и он пошел прогуляться к университету и обратно. Пятьдесят лет, прошедших после его первого визита, оказались заполненными новыми зданиями, огромными зелеными газонами и абстрактной урбанистской скульптурой в виде колец и прямоугольников на них... Было сыро и он скоро отправился домой спать.

Наутро был семинар с цветом немецкой философской мысли в Дортмунде, который Магнус Уэйд в свойственной ему намеренно полемической манере начал словами:
- I seem to have got up today in a pessimistic mood and coming here to this seminar I was thinking that how many efforts were made to understand the time, and, eventually, how unsuccessful they all proved to be[75] … - и, сообразуясь далее с традицией восприятия времени здесь на Земле, представил свой критический обзор, как ему казалось, в достаточно доходчивой, хотя, возможно, и несколько вызывающей форме.

То был волнующий рассказ о времени... времени строго детерминированном и временем статистическом... времени финитном и инфинитном, и времени, текущем вспять... времени скором и времени медленном, переходящем в вечность... времени одномерном и времени многомерном, объединившимся с пространством... времени одиноких звезд у начала холодных пространств и времени далеких галактик, не ведающих о прошлом... времени эволюционном, созидающим жизнь и времени системном, ею управляющим... времени историческом – «как это было» и мифологическом – «как это могло быть»... времени дерзновенного невежества и времени столь усмиряющей мудрости... времени неизбежных утрат и неутешающих обретений... времени поздних цветов на лугах превращений...

Затем он отвечал на вопросы, которые он скорее угадывал в неясной интонационной манере немцев, говорящих по английски. Профессор Ритц был замкнут и высокомерен, как и полвека назад, приват-доцент Хиршфелд пытался демонстрировать свою осведомленность... Его старинный приятель Манни Псафас, все еще успешно сочетающий свое греческое происхождение и американское подданство с философской кафедрой в Германии, сиял от счастья, слушая Уэйда, и теперь, после доклада, многозначительно поглядывал на своих студентов и сотрудников в зале, словно призывая их быть более активными having given such a kind fortune[76]. Все постепенно переместились в холл, большей частью к столикам с кофе и пирожными. Разговор скоро вошел в привычное русло бесед провинциальной академической публики. Однако, Магнус мог заметить, что ему, похоже, удалось возбудить некий новый интерес к проблеме Времени (разумеется, к той ее части, что уже витала в воздухе и в той мере, в какой это дозволялось правилами и установками Миссии). Это угадывалось и в настороженных глазах Франца Ритца, не проронившего ни слова, и в особом оживлении молодых людей, с жаром и намеренно громко говоривших о каких-то несущественных пустяках (впрочем, как на это было посмотреть). Ему импонировал молодой доктор Андерс, вернушийся недавно домой из Соединенных Штатов, живой, неутомимый, даже с некоторым чувством юмора.

- You can keep the manuscript in the case of your desk for a decade and nothing happens – говорил он, смеясь, - however, when at last you decide to publish it, there immediately appear a couple of papers around which are quite similar to that of yours... most amazing, is not it?[77] - бородатый, выразительный Андерс казался неисчерпаемо энергичен…

Вечером Псафас повез его в греческий культурный центр в Дортмунде и Андерс хотел было поехать с ними, но потом в последнюю минуту почему-то передумал. В ресторане негромко играла музыка, кругом сидели греки - большие и малые, целые семьи с детьми и стариками, молодые пары, студенты и школьники, и никого кроме греков. Было очевидно, что маленький Манни Псафас здесь популярен – к столу, где они сидели, люди поминутно подходили, кланялись, и скоро Магнус познакомился с половиной зала. Важный седой грек, локальный лидер сего сообщества, известный коммунист и ярый последователь Сталина, расточал похвалы и восхищение своему давно почившему недоброй смертью кумиру и созданной им самой справедливой в истории, как он утверждал, социальной системе, теперь, увы, разрушенной в результате непрестанных враждебных происков и заговоров. Он пытался втянуть Магнуса в активный разговор о коммунизме и будущем жизнеустройстве всего человечества. Тот скептически отмалчивался, потом поднял глаза на Псафаса. И как они не заботились иметь Бога в разуме, вспомнилось ему, то предал их Бог превратному уму...

- Он устроил настоящий рай в России, этот ваш Сталин, - сказал Манни Псафас, саркастически улыбаясь, - вы это хотели бы услышать, не так ли?.. Только с одной существенной оговоркой, любезный Костас - он перешел на шепот, - в этих двух странах – той, столь вами почитаемой, и этой, где мы имеем удовольствие ныне пребывать, за какие-нибудь тридцать лет погибло насильственной смертью больше людей, чем за всю предыдущую историю человечества ... хотя и весьма кровавую историю, господа...

Он откинулся на спинку стула, довольный собой. Жаль, что этого не слышала Кэт, подумал он о жене, рослой рыжеволосой американке, вечно упрекавшей его в том, что он, выдающийся ученый и просветитель (хотя с некоторых пор у нее появились некоторые сомнения на этот счет) всегда и во всем кротко поддакивает своим невежественным компатриотам.

- Я уверен, - не унимался седой, с удивлением поглядывая на Псафаса, - коммунизм – это единственная надежда для рабочего человека, на которого всем наплевать, и в один прекрасный день люди придут к нему снова, хотя, возможно, и в несколько более гуманной реализации, чем это получилось в России.

Видно, этот Уэйд большая шишка, думал он про себя, раз малыш Манни так старается. Тем не менее, он был доволен, что последнее слово осталось за ним, а не за этими беспочвенными интеллигентами, и он повел их на второй этаж показать как проводит свободное время греческая община здесь в Германии, когда есть кому позаботиться об их связях с исторической родиной. Там, в большом зале, держа друг друга за руки и плечи, танцевали, передвигаясь по большому кругу, все кто здесь находились – и взрослые и дети. Магнус с тревожной грустью наблюдал их сосредоточенность и самопогружение – маленький беззащитный народ, бредущий навстречу неотвратимой и грозной судьбе...

На следующий день они встретились с Сюзанн Зейтц, резидентом Миссии - он пришел к ней в офис поздно вечером. Она оказалась сравнительно молодой женщиной с красивым сердитым лицом и густой копной золотисто-серых волос, ниспадающих на плечи. Магнус знал, что она недавно появилась на Земле – новое поколение миссионеров, команда генерала Сандерса.

Сюзанн Зейтц во все глаза смотрела на великого Уэйда, коммодора Магистрали и открывателя новых земель, лихорадочно пытаясь собрать воедино все что знала и слышала о нем еще с детства в этом несколько заурядном образе слегка уставшего пятидесятилетнего землянина с внимательными темными глазами, представшего перед ней в столь поздний час. Наконец, справившись с первым волнением, она рассказала ему как развивается ситуация с иммиграцией в Германию, о чем недавно упоминал Кен Филдер.

- Сейчас мы лоббируем поправку к иммиграционному закону, Sir, благодаря которой уже в следующем году в страну сможет въехать первые двадцать пять тысяч молодых людей. В будущем эту квоту предполагается увеличить, что со временем создаст, как мы надеемся, благоприятную почву для безкризисного развития Германии... – Она отрапортовала это как затверженный урок.

- Кто сейчас едет в Германию? – спросил он с нарастающим раздражением. Она тут наломает дров, с беспокойством подумал он, в этой несчастной стране...
- По профессиональной квоте больше всего – русские и индусы, по общей – евреи. Им предоставляются максимальные льготы, так решили сами немцы... Чувство вины и все такое, ну вы понимаете, Sir... с этим живет уже несколько поколений немцев после той ужасной войны.
- Понимаю ли я , - повторил он в задумчивости и поднял на нее глаза, - о да, Сюзанн, я понимаю насколько это серьезно и опасно.
- Как психолог, я с вами полностью согласна, Sir... Перманентное сознание вины может привести к озлоблению и самоизоляции, если уже в какой-то степени не привело, - она остановилась, посмотрев на Уэйда, и потом добавила, - и в конечном счете к новой вспышке агрессии...
- Есть и другой важный аспект, о котором нельзя забывать, имея в виду феноменальный интеллектуальный потенциал немцев, столь помогавший нам в прошлом здесь на этой планете. - Магнус поневоле все больше впадал в назидательный академический тон.
- Я не совсем понимаю вас, Sir... – она выглядела слегка растерянной.
- О это так просто, Сюзанн, - сказал он с терпеливой улыбкой. - Разве может творить ум, угнетенный комплексом вины и униженный изъяном неполноценности? - Он видел перед собой Ганса Дюрра, его вопрошающее лицо. - Посмотрите вокруг, - продолжал он, - где она теперь возвышенная германская духовность, где великая поэзия и музыка, где удивительная философия и наука... Мир в Европе стал пустынен и сер...

Он погрузился в свои собственные мысли – так это, казалось, близко было тому, что происходило на его родной планете. Они достигли крайней степени деградации там на Палмер. Читая свою историю, слушая свою поэзию и музыку, они не могли понять, что случилось... Были ли они действительно когда-то столь благородны и возвышенны, горделиво являя миру свое легендарное существование?.. Их слова, их афоризмы, их давно канонизированная на Магистрали мудрость, их артистизм и спонтанность казались сейчас невероятны... Их мужество, иногда еще и теперь всплескивающееся неким загадочным достоинством, выраженным в слове или поступке, каким-нибудь одиночным актом самосожжения или отказом от места в спасательной капсуле, покидающей гибнущий звездолет, были словно тени, отбрасываемые их великим прошлым... Однако, в массе теперь это были низменные прагматические существа, бездуховные и безпринципные, не ведающие общего блага, забывшие о долге перед прошлым и предавшие будущее... Пространство Палмер, заполненное горестным сожаленьем об утерянном национальном достоинстве, объявлялось теперь то колонией соседней Алфа IV, то ничейной землей, то зоной запустения - этаким заповедником исторической деградации... То была его родина, зеленая планета Палмер, обдуваемая ароматными ветрами юности, отчий дом, его последнее пристанище...

- Спасибо за эти серьзные замечания, Sir, - он услышал бодрый голос Сюзанн - в ближайшее время я представлю необходимые коррективы в Консулат. Мы... мы постараемся, Sir, изменить ситуацию к лучшему...
- Если удастся, Сюзанн, если удастся...

Что она знает об этом, подумал он, прощаясь, эта красивая девушка, преисполненная терпения и снисходительности к великой стране, которую собирается спасать... Что она знает о том куда мигрируют интересы людей, потерявших нравственную опору... людей Земли, что образуют малые и большие сообщества, где у каждого свой тесный круг из живых и умерших, из героев и святых, из мифов и иносказаний... и как возникают перемены, почти незримые и незаметные в отдельном человеке, но, порой, фатальные и непоправимые в целом народе.

Было раннее утро. Магнус Уэйд сидел в номере гостиницы «Wolf», под самой крышей, обдумывая предстоящее возвращение в Мюнхен и оставшуюся неделю там. Он был свеж, полон сил, загнав ночную боль в желудке куда-то на периферию сознания. Ему еще предстояло добраться до Flughafen в Дюссельдорфе, пройти все формальности, включая болезненный check-in, погрузиться на самолет и затем, если позволит погода, поглядеть сверху на встревоженную ранней зимой, но еще зеленую Германию.

Сидя в поезде, он подытоживал впечатления от поездки, наблюдая в окно сорняки, растущие между соседними коллеями справа и слева. Сеялся серый дождь вокруг, пока он, но теперь в обратном порядке, проезжал те же Bohum, Essen и Duisburg, что и три дня назад.

Вагон был наполовину пуст. По проходу между сидениями, напевая грозным голосом песенку
O, wie wird mein Bauchsaft deine schone Augen zerfessen….[79]
носилась взад-вперед маленькая белокурая девочка с испуганными пронзительно синими глазами. Эта была песня-страшилка из идущего повсюду популярного телесериала об инопланетянах-канибалах, прилетевших на Землю и терроризирующих патриархально-благородных землян. Все смеялись и аплодировали ей. Затем она, пошептавшись с матерью, сидевшей далеко в конце вагона, собрала свои куклы и принесла их Уэйду – похоже, она решила, что он один их может защитить от этих монстров инопланетян. Он погладил ее по головке, грустно улыбаясь своим мыслям, потом слегка щелкнул пальцами. Куклы, что стояли на откидном столике перед ним, вдруг вспорхнули наверх и стали кружить вокруг изумленной девочки все быстрее и быстрее к немалому удовольствию публики, собравшейся вокруг. Затем, как по команде, они вдруг прервали свое круженье и снова мягко опустились на столик и стали там в ряд, как ни в чем не бывало. Девочка от восторга захлопала в ладоши и, подбежав к Магнусу, дернула его за руку, и потом уже вплоть до конца пути (он вышел в Дюссельдорфе, чтобы пересесть на автобус, идущий в аэропорт), загадочно притихшая и встревоженная, ее не отпускала.

Самолет набирал высоту, продираясь сквозь дождь и туман. Там за облаками были другие облака и, наконец, они поднялись к синему куполу неба, где было вечное лето – так ярко светило Солнце. Пройдет еще час и там, где земля всего зеленей, где холмы острыми спинами поднимутся из тумана, где озера сверкнут, отражая уставшее ноябрьское Солнце, где во весь горизонт, опершись на пики вершин, дремлют стражи осени Алпы, где, веками кружа между гор, вырвется на равнину Изэр, там – Munchen…

Магнус Уэйд в конце недели переезжал в Швейцарию. А пока он опять выходил вечерами в город, гулял на Marien Platz , где уже стояла огромная зеленая елка, привезенная из Тироля, в витринах магазинов играли куклы и народ вокруг казался весел и беззаботен. Он спускался на Isartor, пройдя мимо итальянского ресторана «Orlando» и отеля «Splendid» и далее на трамвае, легко скользившим по мокрым осенним рельсам, ехал на Maximilian-Strasse, а потом возвращался назад к Rathause пешком...

Вокруг был все тот же непостижимый хрупкий мир, живущий своей загадочной жизнью, мокрые улицы и деревья, черные бесприютные птицы, оставшиеся тут зимовать, одинокие люди на улицах и площадях, исчезающие в ранних сумерках, редкие и краткие просветы в густых облаках, когда на горизонте обозначались прерывистые контуры Альп и мир, казалось, обретал дополнительное измерение.

В свой последний день он снова поехал повидать Нину и Виктора Стерн, словно замыкая круг своего пребывания в Германии. Они гуляли втроем в Tier-парке, глядя на прозрачный Изэр, то охваченный тесным каналом, то отпущенный гулять на свободу. Они шли по длинному деревянному мосту, ведущему к шоссе на Pullach. Они пили пиво в Siebenbrunn и шли дальше, поднимаясь по каменным ступеням к старинным особнякам и виллам. Виктор говорил без умолку, словно преодолевая страх, гнездившийся где-то глубоко внутри, но тот проступал отовсюду, и Магнусу было нестерпимо больно видеть как он тяжело взбирается по каменной лестнице в Hellabrunn, как смотрит не в глаза, а куда-то вбок, как застывает на месте, услышав полицейские сирены на шоссе, и как потом, немного успокоившись, заливается и закашливается от хохота.

То был страх, поселившийся в нем давно, еще в России. Страх быть буднично схваченным ночью на улице во время облавы и умереть неузнанным в братской русской могиле... Он теперь и не мог бы вспомнить когда оно началось, это отторжение от страны, о которой ему надлежало заботиться. С того ли дня, когда он увидел большую коричневатую крысу, которая неторопливо выбралась из корзины с бумагами, стоящей в углу комнаты, и с достоинством удалилась сквозь щель рядом с силовым электрическим кабелем. Но ему определенно тяжело стало заходить к себе в кабинет, где термометр редко показывал температуру выше нуля, на подоконниках сохла прошлогодняя пыль, молчали телефоны, а корреспонденция беспорядочно и безответно накапливалась на столике у дивана. Эта комната, наполненная молью и бактериями съедала его одежду, его волосы и легкие. Он был уверен, она выживала его. Запахи, встречавшие его по утрам, едкая пыль повсюду, порхающая темная моль по углам, осмелевшие до крайности крысы (которые уже не убегали при его появлении, а, напротив, спокойно ожидали его ухода), все говорило об ее агрессивных намерениях... О Палмер, шептал он в тоске перед сном , мой лучезарный дом, зачем я здесь в этой сумрачной стране, зачем тень моя среди других теней крадется здесь по ночному проспекту, настороженно оглядывая случайных и уже приговоренных прохожих, зачем, зачем?.. Жить в неизвестности и умереть в безвестии - эта мысль была невыносима. Еще три года, уговаривал он себя, еще только три года до положенного срока, до желанного освобождения, когда экспедиционные корабли, свернув со Второй Звездной Магистрали, распустят свои огненные шлейфы над Ларром... Но корабли пришли через тридцать лет и к тому времени они, Виктор и Нина Стерн решили, к удивлению многих, не возвращаться больше на Магистраль.

- Мы не оправдали ваших надежд, коммодор, - произнес Виктор, посмотрев Магнусу в глаза, прежняя ярость и энергия, казалось, снова вернулись к нему, - мы ничего не смогли сделать в этой стране, в России... мы были как все эти несчастные люди вокруг - просто молекулами в социальных реакциях века... реакциях, которые нельзя было остановить.
Он остановился на мгновенье, словно обдумывая некий нежелательный итог своих размышлений.
- Иногда мне кажется, Sir, - добавил он шепотом, озираясь по сторонам, - что без нашего вмешательства было бы лучше здесь на Земле...

Уэйд отрешенно смотрел на холмы вокруг. Было тихо, внизу шевелила мокрыми губами вода, неся на своей прозрачной стеклянной спине черные опавшие листья, мир готовился уснуть до весны.




5



Поезд подъезжал к швейцарской границе и в маленьком городке Memmingen, где он теперь стоял в предрассветной мгле, казалось все еще продолжалось воскресенье – спали люди за темными окнами домов и стояли автомобили перед ними, запаркованные еще в пятницу. Магнус Уэйд не любил границ, он каждый раз напрягался, словно ожидая разоблачения, хотя понимал всю иллюзорность подобного предриятия, будь оно вызвано чьим-то неуемным подозрением. Они миновали большое темное озеро у Lindau[80] , которое скорее угадывалось в тени нависших гор, и с первыми лучами солнца въехали в St Gallen[81] – преображенный утренний мир с зелеными холмами, убегающими к горизонту, бледноголубым полукружьем неба, телеграфными столбами вдоль дороги, дальними, начинающими ржаветь, перелесками, снежными Альпами, окаймляющими горизонт, и, наконец, поездом, неслышно скользящим средь дерев.

Магнус провел в Цюрихе неполные два часа в ожидании поезда на Берн. Он вышел в город и по Bahnhoffgasse[82] спустился вниз к Zurich-See[83]. Там на берегу ярко светило солнце и были Альпы невдалеке, полные знаков доброй и близкой зимы. Он постоял минуту возле знакомой скульптуры мальчика, игравшего с орлом, потом отправился гулять вдоль набережной реки Limmat, пытаясь вспомнить какие-нибудь другие подробности прошлого посещения пятьдесят лет назад. В памяти от реки далеко наверх поднимались величественные каменные терассы, но он видел только невысокий холм с церковью на склоне и больше ничего. Он поднялся туда и вошел в церковь, а потом поднялся на вершину холма, тесно застроенном домами… и пошел назад, расстроенный столь сильными преувеличениями памяти.

В Берне его встречал молодой человек по имени Руди Осецки, на удивленье точно выйдя к вагону, из которого спускался Магнус. Они поднялись на лифте в Park Terrace и тут же через дом или два был Institut Theoretische Physik (ITP), Bern Universitat[84]. До неузнаваемости постаревшая Оттилия Kаенни встретила его с грустной улыбкой, дала ему деньги (500 SFr) in advance[85], ключи от оффиса, от здания и отведенного ему apartment: предполагалось, что Магнус Уэйд будет жить в Институте – привилегия, предоставляемая только очень почетным гостям.

Он распаковал вещи, принял душ, переоделся и вышел в город. Берн в отличие от Цюриха был волнующе узнаваем, ладно скроенный весь сверху донизу, с высокими мостами над Aare, звучными мостовыми, усыпанными серпантином и конфетти (в честь только что состоявшегося общенационального референдума), зелеными куполами церквей и дворцов. Он шел вниз по Markgasse[86], потом по Zyttloggaube, и река делала поворот и снова бежала ему навстречу, неся на своей прозрачной стеклянной спине опавшие желтые листья… и жизнь шла своим чередом. Он смотрел наверх через улицу – там в квартире на втором этаже сидела за столом женщина и в комнате, всюду куда доставал глаз, горели свечи, сотни свечей. Ее на короткое время отвлекли знакомые, кричавшие ей что-то с улицы. Она вышла к ним на на несколько минут, прикрыв дверь на балкон чтоб не задуло свечи, потом, громко рассмеявшись («chiao!»), вернулась к своим свечам и ужину.

Ему пришло на ум, что люди здесь веселы, раскованы и красивы – полная противоположность тому, что он наблюдал в Германии. Хотя весь день, улыбался про себя Магнус, кружа по дорогам и пересекая границы, он оставался среди людей, говорящих по-немецки. Он шел назад, уставший и довольный, люди смеялись, кричали, останавливали и обнимали друг друга и был час безумья в Helveticae Confederation[87} . Низкорослые каменные воины, всадники и инфантерия, привычно и отрешенно взирали с невысоких постаментов на свободное отечество, со столь бурным волеизъявленьем присоединившееся к Европе. Он мысленно поздравил Кена Филдера с блестяще проведенной операцией. В лучших традициях Магистрали, подумал он. Теперь едва ли кто-нибудь в Консулате будет возражать против замены оболочки ему на последующие двести лет.

Утром его разбудила маленькая сердитая женщина. Она убирала в комнате, долго и старательно взбивая постель, на которой так неудобно было спать ночью. Наскоро позавтракав, он спустился вниз в Институт, занимавший весь второй этаж. Эб Лейтвилер, который теперь, после официальной отставки, только один раз в неделю приходил в ITP, уже ждал его и был рад ему несказанно. Они пошли пить кофе, к ним присоединились другие. Питер Мошковски, сильно постаревший и в речах и движеньях, долго тряс ему руку, потом представил Уэйду других сотрудников Института. Они пошли вместе на объявленный семинар о массах элементарных частиц и Магнус, не удержавшись, задал докладчику вопрос и потом, видя как бедный юноша напуган, сам же на него попытался ответить, однако, так, чтобы (как всегда в подобных случаях) только слегка приподнять завесу общего невежества, стимулируя тем самым свежий взгляд на проблему.

Вечером он снова вышел побродить по городу. На Park Terrace, он заметил их еще вчера, тусовались черные африканские парни, предлагая прохожим наркотики - совершенно открыто, хотя полицейский участок располагался тут же на Hauptbahnhoff[88] двумя этажами ниже. Они было сунулись к нему, но, встретив угрожающую улыбку («Are you looking for troubles, guys?»[89]), разбежались по сторонам. Он ходил по городу, был туман и вчерашнее очарование больше не появилось. Он наблюдал незнакомых людей, ведомых по их кругам жизни обнаженными до предела первородными символами очага, пищи, секса, индивидуальных и коллективных утех. Но где оно - волшебство, что претворяет их потом в избыточные эзотерические категории любви, терпимости, доброты и соучастия, - думал он, поеживаясь от ветра, дувшего ему прямо в лицо, - где оно?..

Он скоро вернулся в ITP, курил, ходя по квадратному периметру коридора; кто-то еще сидел у компьютера в библиотеке-аквариуме, занимавшей всю сердцевину просторного кубического здания. Со вчерашнего вечера у него болело ухо и он боялся, что боль перейдет в ту фазу, когда время, мгновеньне за мгновеньем, взрывается белым светом, беззвучным криком о помощи и одиночеством.

Магнус Уэйд уже вторую неделю жил в университете, в том его крыле, где располагался ITP, Институт Теоретической Физики. Он оставался в полном одиночестве вечерами, когда уходили сотрудники Института и позже из библиотеки-аквариума один за другим – все студенты. Он бродил по коридорам, заходил в библиотеку, несущую на своих железных этажах стеллажи с книгами и журналами. Он поднимался по суровым корабельным лестницам на последний этаж и сидел там, рассеянно листая новые журналы. Если бы не идеальная чистота вокруг можно было бы подумать, что он на старом заброшенном shuttle, некогда совершавшем рейсы Палмер-Магистраль-Палмер, в его кают-компании…

Уэйд наблюдал жизнь в Институте. Люди утром встречались, улыбались друг другу и словно подружившиеся псы разбегались по своим конурам-офисам. Его привлекала болоночья живость в Массимо Паскуалли, холодная ярость в серых глазах надломленного Георга Гассера, достоинство патриарха в Эбе Лейтвилере – вожаке стаи. Ему не нравился Петер Хаузенфранц, директор Института – непредсказуемый доберман, способный в любую минуту подбежать и укусить. Кристоф Грёиб лаял тонким заливистым лаем, а Ференц Недермайер был мудр и надежен как старый дворовый пес. Оттилия Каенни, секретарша, усохшая афганская борзая, давно переставшая рожать, проводила эту неделю в Париже. Ее заменяла Сара Клуцце, помесь тирольской таксы и шакала…

Магнус жил в университете, медленно сходя с ума. Вечерами, от семи до десяти, он предпочитал бывать в городе, наблюдая жизнь проституток и бродяг, уличных музыкантов, игравших порой вполне профессионально. Он обычно слушал, стоя вдалеке, чаще на другой стороне улицы, и улыбался, погружаясь в ночной туман, стелившийся на улицах Берна. Иногда оттуда доносился скрежет трамвайных колес или шелест шин, а потом все опять замирало в ночном безмолвии, нарушаемом только стоном скрипок или испанских гитар.

В понедельник пришло изумительное утро и Магнус Уэйд поехал в горы. Bern, Spiez[90], Interlaken Ost, затем он пересел в маленький поезд, идущий до Lauter Brunnen, потом по канатной дороге - до Grutshelp и Wintereg и, вот, наконец, Murenn прямо на склоне Альп, где слева возвышался Jungfrauoch, а справа - Shilthorn. Он вышел из вагона и пошел в горы. Он поднимался все выше, надеясь до темноты подняться на Shilthorn и спуститься назад. Murenn уже был далеко внизу, теперь вдоль дороги справа и слева стояли закрытые наглухо (видимо, до весны) шале и было удивительное безмолвие вокруг, только снег поскрипывал под ногами. Он поднимался все выше и выше, и там были только горы, цирком вздымающиеся перед ним. Один раз ему повстречался тягач, торопливо бегущий вниз, и молодые парни, двое сидели в кабине, а один наверху в кузове, с удивлением посмотрели на него. Он шел дальше и горы были теперь совсем рядом и их вершины ярко блестели на заходящем солнце. Через час, когда он, наконец, добрался до Shilthorn, наступили сумерки, уже появился месяц над грядой гор и севшее солнце золотило его серп. Он посмотрел вниз и увидел Murenn и зеленые долины вокруг, переходящие одна в другую, и деревни на склонах, и одинокие дома, покинутые и печальные...

Назад он спускался быстро. Снег, уже схваченный вечерним морозом, похрустывал под его ногами. Зимний вечер был на удивленье короток в горах. Он выпил горячий грог в баре «Edelweiss» и поехал назад. Он думал было погулять на обратном пути в Interlaken Ost, но некое тревожное предчувствие овлaдело им и он поехал дальше. Он все еще мысленно был в горах, скалы можно было потрогать рукой, солнце золотыми ручьями стекало по их склонам, воздух был прозрачен и сух, люди улыбались ему … и жизнь шла своим чередом.

На обратном пути от Spiez и далее с ним ехала высокая красивая девушка в яркой горнолыжной куртке – улыбалась, переводя с немецкого дорожные объявления, очевидно, принимая его за американца. Магнус улыбался в ответ, он узнал ее. Так вот она, муза Джейсона Бардина, думал он, странствущая девушка-годдеса из далеких центурийских земель, немногословная, но утешающая в одиночестве и безверии. Предчувствие не обмануло его. Он смотрел на нее с удивлением и печалью, мысленно погружая ее в собственную жизнь – в ее глазах не было протеста или возражения…

И Магнусу вспомнилась юность, там далеко на Палмер. Острое удовольствие от занятий математикой… Они летели большой стаей на юг и вдруг он осознал феерическую общность некоего алгебраического положения, которым занимался последние дни. И частный пример, на котором он строил свое доказательство, вдруг предстал ему в демонической, освобождающей от всяческих пут, универсальности. Он перестал махать крылами и уже камнем падал вниз на горную снежную гряду, если бы не мать, самозабвенно бросившаяся ему наперерез… О Палмер, Палмер, думал он, о юность, о игры и забавы, о полеты над зелеными лугами, о детство... Ему казалось он видит их – строгий недосягаемый отец и грустная ласковая мать с нежно розовым пламенем на устах...

Что привело меня на Магистраль, вопрошал он девушку, сидящую напротив, и не находил ответа… Его удивительная, агрессивная юность, излучающая стойкое презрение к обывателям, что яростно лепят свой крохотный непрочный мир, его фантазии, его метания. Он выбирал профессии и примерял их к себе как примеряют одежду. Он был актером и писателем, ученым и дипломатом, военным гением, моряком и путешественником, открывателем новых земель, он был великим любовником, он снискал все мыслимые лавры здесь на Палмер и теперь желал лишь покоя и отстранения. И вдруг среди этого бесконечного калейдоскопа судеб и возможностей он увидел единственный путь истинного, непридуманного величия: он, уставший от суетности жизни, пустых и скоротечных желаний, плоских и назидательных истин, он улетает в открытый космос и Палмер, в скорбном обожании, тает вдалеке. Он десятки раз смаковал картину своего исчезновения и гордого одиночества потом – она казалось ему безупречной… Что привело меня на Магистраль, улыбался он молодой женщине напротив, может быть категорическое предпочтение такой девушки, как Вы… прелестной маленькой ящерки с необъятными как Вторая Магистраль желаньями… предпочтение, отданное другому, кто знает, кто знает…

Он словно проснулся, очарование закончилось… Мне следует задержать ее и отправить на шаттл, подумал он и увидел встревоженные глаза девушки, но я не стану этого делать. Он посмотрел на нее снова.
- Я люблю его, сказала она и не отвела глаз.
- Это убьет его теперь, спустя десять долгих лет, ставших для него адом... вы не можете этого не сознавать... так зачем, зачем вы здесь?
- Я люблю его … пусть он знает, что я рядом, даже если больше не увидит меня…
- Это безумие, они найдут вас, на что вы надеетесь… они неитрализуют вас обоих… генералу Сандерсу неведомо милосердие…
- Я люблю его, сказала она снова... я буду здесь пока буду нужна ему... вы ведь поможете нам?

Бред, мне это снится, подумал он. Но странная тревога вдруг овладела им. Он окинул взглядом вагон, вспомнив о сопровождении, о котором его иногда заранее не предупреждали. Но нет, ничего подозрительного - просто поезд, похоже, приближался к станции, замедляя ход, и часть пассажиров медленно двигалась к выходу.
- Have a nice trip, Ingrid![91] - произнес он вслух, поднимаясь. Hauptbahnhoff, Bern.

На следующее утро Магнус отправил факс Джереми Мансфилду в Нью-Йорк с согласием встретиться в телевизионной программе «VIS-A-VIS» на CBS с писателем Джейсоном Бардином в любое удобное для него время.




6



Дом стоял на склоне горы, спадающем вниз к морю, и утром, проснувшись, Джейсон Бардин сразу ощутил его присутствие в голубоватом воздухе, наполнявшем комнату. Рядом стояли другие дома, погруженные в осеннее безмолвие. Где-то наверху, на шоссе, кипела жизнь, мчались автомобили, сновали люди...

Студия вспыхнула бледно-голубым светом и ведущий объявил:
- Сегодня у нас в гостях два человека, которые в известном смысле уже давно идут навстречу друг другу... Над ли их представлять? Вы, похоже, и так узнали их, не так ли? Мистер Джейсон Бардин и доктор Магнус Уэйд, добро пожаловать на CBS!..

Магнус внимательно посмотрел на Джейсона Бардина и одобрительно кивнул. Тот, словно думая о чем-то другом, рассеянно помахал рукой.

- Несмотря на множество проблем, которые волнуют наших зрителей, я бы хотел, господа, чтобы мы предстоящий час сосредоточились только на одной, хотя, возможно, и самой важной среди них... Это космос, джентльмены, космос ближний и дальний, реальный и виртуальный, дружественный и враждебный. Поведайте нашим телезрителям о ваших надеждах и ожиданиях... Студия и я, ведущий Джереми Мансфилд, в полном вашем распоряжении, господа. Будем, однако, помнить, что мы в живом эфире и нам внемлет четыреста миллионов человек.

Джейсон улыбнулся Уэйду.
- Похоже, придется что-то говорить, хотя вы, надо думать, предпочли бы менее широкую аудиторию, если не полное одиночество...
- Вы тоже, - отвечал Уэйд, - судя по вашим книгам. Поздравляю, многие из них определенно переживут нынешние смутные времена...
- О, полно, доктор Уэйд, - нетерпеливо отмахнулся Джейсон, - ваш справочник по раю[92] – вот действительно уникальное явление. Кажется, что эта книга написана где-то за пределами Земли.

Уэйд внимательно посмотрел на Джейсона, потом лыбнулся в экран
- Хорошую книгу о рае можно написать только в аду - вы это имеете в виду, не так ли мистер Бардин?
- Смотря что называть адом, доктор Уэйд, - Джейсону стало казаться, что он приближается к опасной черте.
- Не надо преувеличивать, мистер Бардин, - сказал тот жестко, - нам всегда мерещится участие каких-то иных сил при виде крепко сделанных вещей – книг, музыки или живописи. Это уже почти традиция. Ваша книга «Когда-нибудь в один прекрасный день» лишнее тому доказательство. Или мне серьезно думать, что вам помогли ее написать?

Магнус Уэйд вспомнил Ингрид – красивая девушка в горнолыжной куртке в ночном поезде возле Interlaken Ost[94]. Нет-нет да и родится подобное дитя любви с безбрежными печальными очами где-то там на другом краю Вселенной, подумал он с неожиданной тревогой... Что с ней будет теперь?

- Мало кто знает как в действительности появляются подобные вещи,- тихо отвечал Джейсон, - и какое опустошение наступает потом...
В нем была та завершенность, без желания казаться кем-то еще, что позволяет видеть человека ясно и выпукло. Надо бы ему дать шанс сказать что-нибудь запоминающееся, подумал Уэйд.
- Меня больше занимает другой вопрос, - сказал он, - каким образом эти идеи, раз появившись, практически мгновенно овладевают умами?
Это как снег, мистер Мансфилд, как ранний снег в октябре, мысленно добавил он, обернувшись на мгновенье к ведущему и внимательно на него посмотрев, не знаю как вы, но я обычно впадаю в транс и радостную экспектацию при виде снега...

- Удивительно, не правда ли? – оживился Джейсон. - Мне всегда хотелось думать, что они как бы изначально аккумулированы, пусть в некой прелиминарной форме, в каждом человеке и вы только активизируете их.

- Не кажется ли вам, джентльмены, - вмешался Джереми Мансфилд, - что такая точка зрения, будь она правильной, резко уменьшает дистанцию между обычными людьми и общепризнанными гениями человечества, такими как Аристотель, Лао-Цзы, Леонардо, Шекспир, Ньютон, Гете, Толстой, Эйнтштейн и даже... - он почувствовал как на него смотрит Уэйд и на мгновенье умолк.

- Этой дистанции никогда и не было, мистер Mансфилд ... Видите ли,- продолжал Джейсон, скользнув на мгновенье взглядом на ведущего, - в отличие от нашей физической индивидуальности, которая определенным образом персонифицирована, так что телезрители там за экраном, - он указал рукой в сторону камер, - видят сейчас трех отдельных людей, наша, так сказать, интеллектуальная сфера едина и нераздельна...

- Весьма наглядно, мистер Бардин, - улыбнулся Уэйд, - впрочем продолжайте, прошу вас...
- О, ничего более того, что, если наша плоть конечна в пространстве и во времени, а потому в известном смысле автономна, то наш разум функционирует как малая ячейка огромного и бессмертного организма... надо ли продолжать?..
- А как же человечество, мистер Бардин, - не унимался ведущий, - его история, его герои, его святые?..
- Человечество, мистер Мансфилд, - строго отвечал Джейсон, - знает в сущности толко одну историю, историю выживания. И это, поверьте, далеко не романтическая история. Оно многие тысячелетия по крупицам собирает свой адаптационный опыт, впрочем, редко упуская шанс впасть в новое заблуждение, временами фатальное и непоправимое... Что же касается героев, пророков и первооткрывателей, о которых вы говорите, то все они, похоже, не более чем символические знаки коллективных достижений... узлы на общей паутине, так сказать.

Они, кажется, заодно, эти двое, подумалось вдруг Джейсону... или это все Уэйд, а мы с Мансфилдом только озвучиваем его послания? Ну, хорошо, хорошо, посмотрим дальше...
Он увидел каменные ступени, ведущие вниз к морю, и стал спускаться. Он прошел одну террасу, поросшую густой зеленой травой, потом другую, и, наконец, после пятой, достиг высокой кирпичной стены, за которой плескалось море. Он увидел массивную дверь в стене, закрытую тяжелым засовом изнутри, открыл ее и вышел на маленькую пристань...

- Я готов согласиться со многим, что вы сказали мистер Бардин, - откликнулся Уэйд, с некоторой тревогой поглядывая на Джейсона, - хотя едва ли, джентльмены, наши зрители ассоцируют себя с «человеком», о котором идет речь...
- Равном Богу разумением[94], но сокрушающимся о своей увядающей плоти, - опять вмешался было сияющий Мансфилд, но встретив холодную улыбку Уэйда замолчал.
- Положа руку на сердце, и мне бы не хотелось походить на него... – Его тревога усилилась.
- Вы и не походите, доктор Уэйд, - отвечал Джейсон, все больше воодушевляясь. - Впрочем, это совсем другая история... – И продолжал весело, почти беззаботно, - Никто не знает откуда берутся люди, подобные вам, Уэйд... Или это правда, что вы, как говорят, прилетели к нам оттуда? - он указал большим пальцам на потолок.
- Вы, похоже, решили завести наших зрителей, - рассмеялся ведущий, слишком громко в наступившей паузе, - впрочем, очевидно, как и все мы, вы находитесь под впечатлением книги доктора Уэйда «Who is Who in Paradise» или ее недавней экранизации, я неправ?.. Давайте покажем нашим зрителям и посмотрим сами фрагмент из этого фильма, который теперь называется «Beyond Green Fields and Back»[95] , и затем продолжим беседу.

Засветился экран – Капитолий, 2026 год, торжественные лица сенаторов. Герой фильма, неведомый астронавт, благородный и мужественный, прилетевший на Землю из далекой галактики и внешне чем-то напоминающий самого Уэйда, произносит свою проникновенную речь, обращаясь к землянам:
- Yes, Ladies and Gentlemen, we were there in those green fields, we saw all the colors of time in our maiden-Universe and we found a few flavored truths there, which help us to live further… Started being very ambitious we hardly could say now that we are favorites of time – rather we are only a few ones among many other comfortable species who gradually wake up and see the World that only could be[96]...
Экран погас. На мгновенье в студии воцарилась тишина. Потом Магнус Уэйд развел руками и виновато улыбнулся, что, повидимому, должно было означать, мол, это не мой бизнес, я за кино не отвечаю... Все рассмеялись.

- Неужели это когда-нибудь произойдет, - мечтательно произнес Мансфилд, улыбнувшись в экран, - однако, серьезно, если мы уж коснулись этой важной проблемы. Вы думаете сюда на Землю могли бы прилететь – кто, зачем?..
Джейсон посмотрел на Уэйда – теперь не было сомнений. Он вспомнил Ингрид. От Уэйда шло то же поле, возбуждающее и замораживающее одновременно... Он пересилил себя.
- Цели могли бы самые разные, джентльмены, от эзотерико-экспериментальных (всегда интересно исследовать альтернативную социальную историю) до рутинно колонизаторских. Впрочем... - Он улыбнулся какой-то пришедшей издалека мысли, сделавшей его на мгновенье очень молодым, почти юным, и умолк...
- Да, мистер Бардин? – голос Уэйда звучал дружески и ободряюще.

- Я вспомнил одну давнюю историю, - сказал Джейсон, грустно yлыбнувшсь, и продолжал. - Я тогда изучал астрофизику в Чикагском университете и летние каникулы обычно проводил на ферме у своей тети далеко на Западе почти у самых Кордильер... Однажды в сумерках после бесконечного летнего дня к нам заглянул пожилой фермер, владелец соседней усадьбы, что была в нескольких милях отсюда. Мы сидели, пили чай и разговаривали о разных сельских делах, видах на урожай в этом году и прочем. В тех местах в основном держали скот, запасаясь сеном на зиму, пока овцы, коровы, лошади и другая сельская живность паслись высоко в горах... Разговор постепенно обратился к темам эзотерическим и вечным – к Солнцу, Луне и звездам. Фермер настаивал на гороскопическом толковании звезд и приходил к выводу, что трава на его лугах не удалась в этом году как раз потому, что звезды, похоже, изменили свое обычное расположение над Кордильерами. Я со всем пылом, присущим возрасту, пытался рассеять тьму сего кромешного невежества, апеллируя к современным астрофизическим воззрениям. Но они, эти идеи, увы, успеха не имели, хотя было видно, что фермер питает известное уважение к университетской науке. Наконец, он прямо спросил, когда, как мне кажется, должны прилететь на Землю инопланетяне и есть ли лично у него шанс дожить до этого знаменательного события. Я стал горячо доказывать ему, что все это самая настоящая ерунда. Что вероятность существования разумной жизни где-нибудь в обозримой части Вселенной столь ничтожно мала (была в ту пору некая теоретическая оценка, впрочем впоследствии радикально пересмотренная), что, право, полная глупость рассчитывать на такое... – Джейсон на мгновенье перевел дыхание, впервые ощутив нетерпеливый интерес, исходящий от Уэйда. Мансфилд делал какие-то знаки операторам.

- И тут случилось нечто совершенно для меня неожиданное. Фермер вдруг поднялся в сильном волнении - мы с тетушкой с тревогой следили за ним. Он сделал два шага к двери, потом повернулся к нам и, запинаясь, проговорил: «Как же так, черт возьми, тогда зачем все это... - он обвел руками некое пространство вокруг себя, - если сюда никто не прилетит, то тогда зачем, зачем все это... если не будет праздника... этого самого дня соединения... тогда зачем, зачем мы здесь?..». Глаза его потухли... Через несколько дней я вернулся к своим занятиям в Чикаго, а спустя два месяца, в октябре, только выпал первый снег в горах, Рон Кроуфорд, так звали фермера, умер. И, как писала тетушка Эмили, последние его слова были «зачем, зачем все это?..», уже сказанные нам с ней в тот злополучный вечер... - Голос Джейсона звучал тихо, словно издалека. - Прошло столько времени, но иногда я так явственно вижу этого старика, его потухшие глаза... и этот его недоуменный вопрос. - Он отстраненно улыбался своим мыслям.

- Прекрасная история, Джейсон, - сказал Магнус Уэйд, у него блестели глаза, - право, лучше всего, что я слышал здесь... - он поправился, - я слышал в последнее время... Вы не находите, - обратился он к ведущему.
- Еще как нахожу, - рассмеявшись ответил тот, и мысленно добавил, даже если мистер Бардин ее только что сочинил, заразительно улыбнувшись Джейсону.
- Ну вот теперь можно поставить точку, - заключил он, - ничего лучшего о космосе мы все равно не скажем... Большое спасибо, мистер Бардин и доктор Уэйд за этот замечательный час, который вы подарили нашим зрителям и мне ведущему Джереми Мансфилду.

Камеры погасли. Магнус Уэйд поднялся.
- Через час мой самолет на Цюрих, - сказал он, посмотрев на часы – спасибо, джентльмены, мне было приятно встретиться с вами. – Он пожал руку ведущему. - У вас довольно занятная программа, мистер Мансфилд.

Джейсон подошел к Уэйду.
- Вы ведь увидите ее, Магнус, - сказал он тихо, - ради всего святого, вы ведь ее увидите...
- Нет, - спокойно отвечал Магнус Уэйд, словно речь шла о чем-то совершенно запретном, - оставьте это... ... - Он замолчал и только смотрел на него. - Она... она едва ли в ближайшее время появится на Второй Магистрали, - услышал Джейсон где-то внутри и увидел протянутую ему руку - берегите себя Джейсон Бардин... Город, что вам снится, он здесь на Земле, найдите его... найдите...

Джейсон снова увидел море... море, расцвеченное лучами заходящего Солнца. Ему открылся вид на залив, окаймленный горами, в глубине которого находился город. Белый, в осенних лучах солнца, он, казалось, плывет ему навстречу, с поднятыми парусами, подобно многочисленным яхтам, бороздящим залив... Жизнь еще не окончена, подумал он и улыбнулся, и смерть не окончена... Здесь, в этом городе, я непременно выздоровлю, шептал он, вот увидишь, Ингрид, вот увидишь...

Спустя несколько минут к нему присоединился сияющий Джереми Мансфилд.





7



Сразу по возвращении из Америки Магнус Уэйд поехал в Женеву встретиться со своим швейцарским резидентом Мишелл Файе, а также решить одну старую финансовую проблему. Полвека назад, во время Третьей Миссии, ему был открыт счет в UBC банке, куда он регулярно пересылал избытки своих скромных земных заработков в те далекие и необустроенные времена. Теперь он желал закрыть этот счет и, посколку, как он предполагал, там должна была набраться вполне солидная сумма, предвидел некоторые сложности…

Поезд миновал Fribourg и ему открылась другая Швейцария – мягкие холмы с лугами и лесами вплоть до заснеженного горизонта, в низинах стелился туман и дышалось легко и был полуденный зимний час, полный неясных ожиданий и тревог. Он вглядывался в эти посеребренные инеем луга, луга-надежды, луга-обещания, особенно один с правой стороны словно преддверие в сказочную страну – с деревьями, уходящими в небо и наполовину открывшимся новым горизонтом за ним, призывавшим к оседлой жизни среди нив и лесов.

Как он и предчувствовал, сложности со счетом имелись. Прежде всего его account[97] был уже не Женеве, а Базеле. Рыжеволосая француженка-управляющая что-то говорила о бумагах, которые Магнус никогда не видел.

- Would not you like to look at the statements for the last hundred years, Sir?[98] – саркастически улыбалась она, очевидно, принимая его за богатого чудака-американца.
- Fifty years[99] , - попробовал возразить он. Она нетерпеливо всплеснула руками.
- Пятьдесят или сто – какая разница? Мы посылали их Вам, Sir, раз в неделю. Понадобиться несколько дней чтобы их все выпечатать…
Магнус представил себе как он их читает и передернул плечами.
- Оставьте это, - сказал он, улыбаясь, - мне нужны только деньги.

Наконец, дав ему подписать кучу бумаг, пересняв паспорт и записав адрес – Вторая Звездная Магистраль, Палмер, Долина Пяти Лун (Магнус не мог удержаться от шутки, впрочем не понятой – «Это что Соединенные Штаты, Sir, Лас-Вегас?», - спросил его клерк) – ему передали чек на сумму 3.171.596 швейцарских франков.

Он обедал с Мишелл Файе в кантине CERN-а, Европейского Центра Ядерных Исследований, где Мишелл работала секретарем in Theory Division{100]. Она выглядела почти так же хорошо как пятьдесят лет назад, когда ее нежность и участие были так необходимы Магнусу. На Магистрали, стало быть, умеют заботиться о женщинах, подумалось ему, не то что мы, старые воины (ему вспомнился Кен Филдер), все в шрамах и воспоминаньях о сумбурно прожитой жизни.

- Здесь деньги, Мишелл, - сказал он, подвигая к ней конверт с чеком, - они предназначены для Джейсона Бардина. Их следует передать ему через полгода, накануне десятой годовщины выхода книги «Когда-нибудь в один прекрасный день». - Он улыбнулся и добавил, - Вместо нобелевской премии, которую он, увы, никогда не получит.
Она с удивлением посмотрела на конверт, потом перевела взгляд на Уэйда.
- Не указывать отправителя, не так ли, Sir?
- Как раз наоборот, Мишелл, - он улыбнулся еще раз, - отправьте их из Royal Interplanetary Bank[10] в Лондоне от имени доктора Ингрид Шольц. – Возможно, им понадобится ваша помощь... - тень беспокойства коснулась его лица и затем передалась Мишелл, - потом... когда моя будет уже недоступна... - Она кивнула в тревоге и согласии.

В Женеве лил дождь, почти не переставая, но Магнус Уэйд бродил по улицам, узнавая старые дома и пассажи. Сидя на невысоком постаменте, Жан-Жак Руссо[101] попрежнему отрешенно взирал на озеро, простирающееся за мостом Port du Mont-Blanc[102] и далее до Losanne[103]. Он перешел на другую сторону и пошел по Rue de Galland, оживленной и праздничной, несмотря на дождь и сырость. Он поднялся наверх к площади Le Bourg de Four и в наступивших сумерках увидел процессию с факелами, барабанами и флейтами, с воинами в кольчугах и шлемах и с острыми деревянными пиками в руках. За ними шли, словно жители осажденной, но теперь уже освобожденной крепости, женщины – благородные дамы с детьми и крестьянки с корзинами в руках. Грохот стоял неимоверный – карикатурно играли флейты и капитаны кричали свои команды пикам и те с серьезной важностью повиновались. Уэйд шел за ними несколько тесных кварталов, стараясь припомнить, где это все он мог раньше видеть… Проводив их вниз, он вернулся назад на Le Bourg, держа зонт над головой, поскольку дождь не переставал, и пошел дальше к городскому музею и далее к русской церкви с позолоченными луковками-куполами. Он бродил по Женеве, заглядывая в магазины, кафе, бары. Он заходил в темные дворы и снова выходил на улицы и видел совершенно иную жизнь, чем полвека назад, другие лица, иное поведение, он слышал какой-то другой разговор, привлекающий теплотой и остроумием. В их улыбках, интонациях, в их манере небрежно носить одежду был неизъяснимый шарм, их артистизм был непередаваем…

Я люблю эту планету, думал Уэйд на обратном пути в Берн, этих ветреных землян, свет над Адриатикой, уснувшие воды Босфора, беспокойный Кавказ и отрешенные Гималаи. Люди – их жизнь печальна и хороша, и они уходят во цвете зрелых лет. А я словно их бесплотный дух, живущий средь далеких и разреженных атмосфер, я сплю на Марсе и отдыхаю в каменном одиночестве Луны. О, Галактика, мой терпеливый дом… Магнус Уэйд размышлял о бессмертии души... проснувшееся чудовище зашевелилось в нем, изрыгая снопы огня, потом затихло…

Последний день в Берне был нескончаемым подарком всем отбывающим навек – так было солнечно и ярко с самого утра. Магнус стоял на террасе Парламента Helveticae Confederation над Aare, медленно огибающей город, неся свои воды куда-то в туманную неизвестность. Ему захотелось подняться на Сulm, фуникулер, и оттуда посмотреть на город. Он перешел мост и пошел далее к предместью Waber мимо американского посольства, где бездумно тратили молодую жизнь дюжие швейцарские парни с расчехленными автоматами в руках. Он спустился к Tierpark, пересек канал и через четверть часа, направляемый добрыми швейцарцами, оказался у нижней станции канатной дороги, Gurtenbahn. Наверху было хорошо и просторно, и он видел сразу все, и город внизу – Парламент, Zyttloggaube, Hauptbahnhoff, университет, снова прозрачную Aare и высокие мосты над ней – и далекие снежные горы, розовевшие на солнце. Он узнал Jungfrauoch, Monck, Eiger, даже маленький еле видимый отсюда Shilthorn. Он решил было пойти дальше через луг в приграничное к Альпам село – так хотелось остаться одному наедине с горами, морозным воздухом и снегом. Однако, передумав, он пошел вдоль дороги, бегущей вниз к хуторам и одиноким фермам. Перед потемневшими от времени домами и амбарами стояли крестьяне, наступал вечер, час окончанья работ, люди здоровались с ним и он улыбался им в ответ. Звенели колокольца на шеях коров, терпко пахло навозом и мирной жизнью.

Позже вечером он поехал пообедать в Fribourg, куда его пригласил Дионис Баерсвилл, коллега по ITP. Они долго бродили по старому городу, поднимаясь и опускаясь по многочисленным сумрачным лестницам, наблюдая реку и мосты, каменные и деревянные, над ней, дома с узкими окнами-бойницами на ее крутых берегах и голубевшие в наступающих сумерках поля за городскими стенами. Они вошли в католический Cathedral, доминировавший над старым городом – внутри было просторно, над входом возвышался орган и в высокие изразцовые окна глядело суровое средневековье. Магнус зажег свечу и долго стоял над ней с обнаженной головой. Дионис неразлучно был с ним, деликатно улыбаясь, с густой седой шевелюрой и бородой, критически посматривая вокруг сквозь узкие очки, добрый малый и щедрый… Они ели fondue в итальянском ресторане, макая кусочки хлеба, нанизанные на длинную деревянную вилку, в расплавленный сыр в большой миске с горящей горелкой под ней.

- Have you children, Dionys?[104] – спросил его Магнус.
- I have not, - отвечал тот и потом поправился, - not yet [105}, - громко рассмеявшись.
В нем определенно был латинский шарм, доставшийся ему от бабушки, хотя он и мило подшучивал над своей слегка испорченной строго немецкой наследственностью. Похоже, Дионис - последний человек, с которым я обедаю здесь на Земле, подумалось Магнусу.

Цюрих встретил его дождем, промозглой сыростью и отелем «Bristol», что в пяти минутах ходьбы от вокзала. Он принял душ, переоделся, поужинал на скорую руку и с зонтом в руках вышел в город. Юная китаянка-клерк с удивлением посмотрела на него – такая непогода была снаружи. Тем не менее он долго бродил, останавливаясь у ярко освещенных витрин и слушая флейты ночных музыкантов. Город был предрождественски наряден, его пространства - улицы, скверы, площади - были заполнены электричеством объемно и осязаемо. Магнус вышел к озеру, Zurich-See, к зеленому мальчику с орлом, снова как две недели назад. От деревянного причала как раз отходил катер, доставивший пассажиров с противоположного берега, также погруженного в огни и рождественские ожидания. Он пошел дальше по набережной, потом перешел мост Quai Brucke и оказался рядом с парадным Stadt Opernhaus. Он вернулся назад на набережную реки Limmat и перешел мост Munster Brucke, но теперь двигаясь в обратном направлении от церкви Zurigo к вокзалу. Он уже знал наизусть все мосты через Limmat – сначала Bahnhoff Brucke, затем пешеходный и деревянный Rudolf Brun Brucke, следующий Rathaus Brucke, затем Munster и Quai… а потом было голубое пространство без мостов - Zurich-See. Именно отсюда завтра вечером подберет его шаттл F-237 и доставит на Вторую Магистраль.

Утром, около одиннадцати, Уэйд поднялся на плато Graben чтобы взглянуть напоследок на Zurich Universitat, с которым его многое связывало в прошлом, особенно во времена Второй Миссии. Он увидел новое, незнакомое ему, здание и подошел к нему близко. На одном из его фасадов были высечены изображения знаменитых землян от Перикла[106] до Александра фон Гумбольта[107]. Над ними витала мудрая латынь «constanta, intueto, meditato, experimento…»[108], очевидно выстраданная в муках и терниях служения земной науке. Магнус вошел внутрь – на него никто не обратил внимания. Он взирал на озабоченные лица студентов, снующих взад и вперед, на стены сплошь в расписаниях и объявлениях, на уставших профессоров с покорной обреченностью в глазах (routine! routine! routine![109]), на жидкий зимний свет, струящийся сквозь окна и двери. Он вышел и пошел к главному корпусу Universitat-Zentrum. Он долго ходил по его этажам, заглядывая в аудитории и кабинеты. Здесь значились факультеты Археологии, Истории искусств и Политических наук. Большую круглую арену внизу с копиями шедевров Микеле Анджело на стенах, с египетскими колесницами и разъяренными быками и львами, некогда бывшую местом для неторопливых прогулок и тихих бесед, теперь занимал шумный студенческий кафетерий, где молодые люди с напряженными лицами читали, курили и громко разговаривали. Уэйд поднимался все выше и выше, поглядывая оттуда на эту арену внизу. Там наверху он остановился у скульптур знаменитых швейцарских профессоров и, среди них, незабвенного Рихарда Авенариуса[110], которого знал близко. Авенариус прожил всего пятьдесят три года, как явствовало из дат под его бюстом и, выходило, пережил Вторую Миссию всего на несколько месяцев…

Магнус Уэйд вышел на улицу и пошел в сторону Quai Brucke. Было сыро и холодно, дул пронизывающий ветер – в Цюрих пришла зима. Он уходил дальше и дальше и теперь не суша, а воды были под ним – воды Zurich-See. Он устремился ввысь, разрезая туманную серую мглу энергичными взмахами нетерпеливых каменных крыл. Он увидел шаттл, повисший над Альпами, и летел к нему. Внизу ручьями растекалась жизнь, во все стороны от Альп. Жизнь людей, уже неподвластная ему. Приемная камера шаттла открылась ему навстречу…



LONDON-GLASGOW-MUNCHEN-BERN (2000-01)






[1] в качестве видного эксперта по дальнему космосу и знаменитого писателя-фантаста (англ.)
[2]"Еженедельные европейские новости” – газета евросодружества, выходящая в Лондоне.
[3] «Кто есть кто в раю»
[4] «Дневник завоевателя»
[5] David Hume (1711-1776), шотландский философ, историк и экономист.
[6] Arthur Wellesley Wellington (1769-1852), aнглийский фельдмаршал, впоследствии премьер-министр Великобритании.
[7]рекламной шумихе
[8] Здесь и далее – улицы, площади и районы Лондона представлены в английском написании.
[9] Дворец правосудия
[10] Королевский межпланетный банк
[11] Вечерняя городская газета
[12] «Что, черт возьми, происходит там на Земле? »
[13] Космический Институт
[14] недавно пришедший к власти
[15] - Мы все очень рады счастливой возможности видеть Вас с нами, Dr. Уэйд, хотя в то же время нам хорошо известно о Вашем напряженном расписании здесь в Лондоне…
[16] Око Лондона
[17] новых атракционов города
[18] Музей современного искусства в Лондоне.
[19] как в живописи так и в скульптуре
[20] Я созидаю, Я разрушаю, Я созидаю вновь – скульптурные композиции французского художника и скульптора Луиса Буржуа (Louis Bourgeous, 1903-1976).
[21] Восточная комната-кафе в Tate Gallery.
[22 Шекспировский мемориальный центр с действующим театром в Лондоне.
[23] Cобор Св. Павла
[24] Центр Математических Наук
[25] дал толчок многим новым идеям
[26] Francis Drake (1540-1596), английский мореплаватель, впоследствии адмирал Королевского флота.
[27 Церковь Св. Джона в Лондоне
[28] «Какая бы цель у природы ни была, нам следует признать, что в силу самых естественных причин весь замысел рождения человека и его предназначение исчерпываются его настоящей жизнью. Следовательно, бессмертие, - мотивация которого сводится единственно к тому, что якобы могущество человека столь велико по сравнению с его сегодняшними нуждами и потому непременно будет востребовано в некой будущей жизни, - есть только иллюзия… даже если это могущество подобно вашему, Dr. Уэйд.»
[29] гостевая квартира
[30] Один из колледжей в Кэмбридже.
[31] Английских деятелей науки и литературы
[32] старого доброго Кэмбриджа
[33] Институт Исаака Ньютона; Isaak Newton (1643-1727), английский математик и физик.
[34] См. сноску 24
[35] «Вы говорите ужасные вещи!»
[36] и провоцирующую
[37] в сельской местности
[38] Одна из ведущих телекомпаний в США.
[39] Имеется в виду книга – Jason Bardeen “Some day, once upon a time”, W.H. Freeman and Company, New York, 1993.
[40] «Господь предоставляет только шанс, а не полную поддержку, не так ли?»
[41] Верни мне мои мечты
[42] shuttle (англ.) – челнок, рейсовый космический корабль.
[43] Здесь и далее города на юге Шотландии (представлены в оригинальном написании).
[44] - Мы немного запаздываем, Кен.
- Действительно, Сэр?
[45] Название гостевого комплекса университета в Глазго
[46] через Ботанический сад
[47] Oдна из центральных улиц в Глазго
[48] В Отделении физики и астрономии
[49] почетных сотрудников
[50] Мы все еще здесь
[51] и за ее пределами
[52] “Научные исследования еще не привели к пониманию вопроса – в какой степени отношение человека к другим людям, которых он воспринимает как отличных от себя (и к другим организмам) управляется прочно унаследованными склонностями, развившимися в нем давно в ходе биологической эволюции.”
[53] Walter Scott (1771-1832), шотландский писатель.
[54] Здание, в котором располагается Отделение физики и астрономии университета в Глазго
[55] Оливье Д’Артуа, участник многодневной велосипедной гонки «Тур де Франс» в 1911 году.
[56] ливни
[57] Институт Макса Планка (нем.)
[58] Герострат, житель античного города Эфес, сжег храм Артемиды (признанный одним из семи чудес света), чтобы обессмертить свое имя.
[59] Часовня Cв. Антония
[60] парламентом Шотландии
[61]
[62]
[63] промежуточный отчет
[64]
[65] -Надеюсь, работа с губернатором Сандерсом будет вам по душе…
[66] - Так ли это, Sir?
[67] Центральный вокзал в Глазго.
[68] «Не хотите ли взглянуть на мое приглашение?» (англ.)
[69] «Спасибо!» (нем.)
[70] Станция подземного пригородного поезда в аэропорту Мюнхена.
[71] Здесь и далее названия улиц и площадей в Мюнхене.
[72] «и ставший отверженным повсюду в мире в силу подозрений, что он мог принимать участие в атомном проекте, осуществлявшемся нацистами во время второй мировой войны» (англ.).
[73] «дать семинар и повидать старых друзей» (англ.)
[74] «Следующая остановка – университет!»
[75]Повидимому, я встал сегодня в плохом настроении и по дороге сюда на семинар, я думал о том как много попыток было сделано понять время, и как они все, в конечном счете, безуспешны...
[76] имея столь благопрятную возможность (англ.)
[77] - Вы можете держать рукопись в ящике своего письменного стола хоть целых десять лет и ровным счетом ничего не произойдет. Но как только вы решите, наконец опубликовать свою статью, немедленно появляется где-нибудь пара статей, совершенно аналогичных вашей... удивительно, не правда ли? (англ.)
[78] Апостол Павел, Рим. 1, 18-31.
[79] О, как разъест мой желудочный сок твои красивые глаза...
[80] Город в Австрии на границе с Швейцарией.
[81] Город в Швейцарии на границе с Австрией.
[82] Улица в Цюрихе.
[83] Цюрихскому озеру (нем.)
[84] Институт теоретической физики Бернского университета (нем.)
[85] наперед
[86] Здесь и далее названия улиц и других мест в Берне в оригинальном написании.
[87] Швейцарской Конфедерации (лат.)
[88] Центральный вокзал (нем.)
[89] «Вы ищите неприятностей, парни?»
[90] Здесь и далее названия населенных пунктов и горных вершин в альпийской зоне Швейцарии.
[91] Приятного путешествия , Ингрид!
[92] Имеется в виду книга - Magnus Wade “Who is Who in Paradise”, Pergamon Press, Сambridge, 1999.
[93] Город в альпийской зоне Швейцарии.
[94] Перефраз цитаты из пьесы В. Шекспира «Гамлет»
[95] «За пределами зеленых лугов и назад»
[96] Да, леди и джентльмены, мы были там на этих зеленых лугах, мы видели все цвета времени в нашей молодой вселенной и мы нашли там несколько ароматных истин, которые помогают нам жить дальше... Начав наше путешествие в безграничной гордыне, мы едва ли могли бы сказать сейчас, что мы избранники времени – скорее мы одни из многих других счастливых существ, постепенно просыпающихся и видящих мир таким, каким он только мог бы и быть...(англ.)
[97] банковский счет
[98] - Не хотите ли взглянуть на счета за последние сто лет, Sir?
[99] - Пятьдесят лет
[100] в Теоретическом Отделе
[101] Jean-Jac Rousseau (1712-1778), французский писатель и философ.
[102] Здесь и далее названия улиц и площадей в Женеве.
[103] Лозанна, город в Швейцарии.
[104] -У вас есть дети, Дионис?
[105] - У меня их нет… пока нет
[106] Pericles (490-429 до н.э.), древнегреческий политический деятель.
[107] Alexander von Humboldt (1769-1859), немецкий естествоиспытателть и путешественник.
[108} «постоянство, интуиция, опосредствование, опыт»
[109} рутина! рутина! рутина!
[110] Richard Avenarius (1843-1896), швейцарский философ.