ЕДИНОРОГ
Отшельник поднял голову - и ниц,
как шлем, молитва с головы упала:
шел зверь, чья шерсть немыслимо сияла,
и, как у олененка, залегала
мольба в бездонности его глазниц.
Тяжеловесен, коротконог,
он выплыл и, казалось, покаянно
от своего сиянья изнемог;
как башня лунным светом осиянна,
на лбу пологом возвышался рог
и на ходу покачивался странно.
Чуть вздернутые губы облегал
пушок голубоватый и упруг
был блеск зубов, когда они блистали;
и ноздри всасывали мягкий звук.
Но взор его, бездонный, как в зерцале,
из дали в даль видения метал
и замыкал земных преданий круг.
СВЯТОЙ СЕБАСТЬЯН
Он стоит, как павшие лежат;
волей сам себя превосходящий,
отрешенней матери кормящей,
как венок в самом себе зажат.
И, впиваясь, стрелы чередой
словно рвутся прочь из бедер сами,
зло дрожа свободными концами.
Он смеется, скорбный и живой.
Иногда от превеликих мук
веки он приподымает вдруг
и обводит с медленным презреньем
жалких, что беснуются вокруг
и глумятся над святым твореньем.
ОСНОВАТЕЛЬ МОНАСТЫРЯ
Он написал икону по заказу.
И перед ним Спаситель, может быть,
не представал; и, может быть, ни разу
его, как ни хотелось богомазу,
епископ не пришел благословить.
Быть может, все, что мог он, - не гневить
(мы это знаем не без основанья),
пасть на колени, чтобы очертанья
свои, летящие во все концы,
тянуть к себе - как лошадь под уздцы.
Дабы под страхом бедствий безыменных
мы верили с наивностью слепой,
что будем средь немногих пощаженных,
иль вовсе обойдут нас, погруженных
в самих себя и занятых собой.
АНГЕЛ
Склоняя лоб, отодвигает он
все, что его теснит и принуждает;
он, пропустив сквозь сердце, выпрямляет
извечные круги времен.
Пред ним свод неба, лики дней вознесший,
и каждый вопиет: познай, я тут.
Ты легких рук его своею ношей
не отягчай. Нето они придут
тебя в борьбе испытывать из дали,
дом всполошат, дабы, в ночи трубя,
как если бы они тебя создали,
из грубой плоти выломать тебя.
ОПЫТ СМЕРТИ
Мы ничего не знаем про уход:
он неисповедим. Что за нужда
смерть ненавидеть и, наоборот,
влюбляться в смерть, чью маску навсегда
наш трагедийный ужас исказил.
Мы все играем - и слепой и зрячий, -
пока мы озабочены удачей,
и смерть играет тоже - в меру сил.
Когда же ты ушла из леденящей
щели на сцену лег и не исчез
знак истины: свет солнца настоящий,
луг настоящий, настоящий лес.
А мы играем дальше. Каждый раз
твердим, жестикулируя, свое:
и лишь когда, сокрытое от нас,
изъятое их пьесы бытие
на нас нахлынет страшным откровеньем,
что там, внизу, действительность иная,
тогда мы жизнь играем с упоеньем,
о шумных похвалах не помышляя.
ПЛАЧ ПО ИОНАФАНУ
О, почему цари лежат в пыли,
недолговечны, как простые вещи, —
и лишь судьба их, как печатка, резче
оттиснется на мягкости земли.
Но как мог ты, источник и начало,
уйти? Твои уста молчат,
ты — щек моих тепло, тебя не стало.
О, был бы снова ты зачат,
и жизнь твоя бы снова возблистала!
Разрушен ты, и тот, кто о потере
теперь скорбит, тебя спасти не смог
и слышит весть, своим ушам не веря, —
так с воплями подраненные звери
катаются и тычутся в песок.
На мне живого места не осталось,
ты, словно волос, вырван из меня
и тут, и тут, и там, где забавлялось
беспутство женщин. Горько плачу я,
что чувств моих - клубок крученой пряжи —
ты не успел распутать; одного
тебя я видел и любил. — Куда же
уходишь ты из зренья моего.
ИСКУШЕНИЕ ИЛИИ
Он это сделал, чтобы стал прочней
союз племен, как тот алтарь, чьи дали
им брошенную веру возвращали,
как отсвет огненных его страстей,
и разве сотни тех, чьи рты воняли
крамолою вааловых речей,
не смял он у ручья, на перевале,
где дождь и вечер сплавились во мгле.
И лишь когда через гонца царица
ему расплатой пригрозила, скрыться
он поспешил, блуждая по земле,
пока под дроком и на бездорожье,
как выброшенный, громко вопия,
не огласил он всю пустыню: Боже,
оставь меня. Сломился я.
Но ангел снизошел к нему с восходом,
стал потчевать его, и, укреплен,
без устали по пастбищам и водам
все время в горы поднимался он,
куда Всевышний снизошел потом, —
не в сильном ветре, не в землетрясенье,
не в огненном, из бездны, изверженье —
нет, снизошел почти что со стыдом
перед огромностью, что тихо пала,
а он, старик, уткнул лицо в колени
и по тому, как кровь в нем клокотала,
узнал невидимого за кустом.
САУЛ ВО ПРОРОКАХ
Разве верит кто, что он падет?
Нет, великим царь себе казался,
и убить арфиста собирался,
чтобы не продолжил он свой род.
Но тогда внушеньем многократным
некий дух отвел царя от зла —
он узрел себя безблагодатным,
и во мраке кровь его пошла
на судилище путем попятным.
И теперь он, брызгая слюною,
беглецу спасенье предрекал,
бормоча пророчество второе.
В детстве в первый раз он прорицал
и на шее жилы трепетали,
в голосе его звенел металл,
он шагал — и все за ним шагали,
все кричали — в нем восторг кричал.
Ныне он — бесформенная груда
ниспровергнутых достоинств; рот —
водосточный раструб, и покуда
струи ливня соберет, оттуда
влага, как фонтанчик, бьет.
ЯВЛЕНИЕ САМУИЛА САУЛУ
Я вижу! — взвыла жрица из Эндора,
царь за руку схватил ее: кого?
И жадно речь ее ловил, но скоро
он сам увидел близ себя того,
кто говорил, суровостью казня:
— Я сплю. Зачем позвал меня?
Иль хочешь ты, ища меня по следу,
оставлен Богом с горечью в груди,
в моих устах искать свою победу,
моля пустые челюсти раскрыться?
Меня ведь нет, я прах... — И позади,
бия себя руками, выла жрица,
как если бы все видела. — Пади!
Ион, кто был всесильным час назад
и высился, как знамя над народом,
пал, не противясь будущим невзгодам:
так явствен был его закат.
А женщина терзалась, как вина;
скорей бы он забыться постарался
и выведав, что он проголодался,
ему лепешек испекла она,
уговорила сесть; он сел уныло;
не мог собраться с мыслями никак:
он все забыл вплоть до того, что было.
И ел, как утомившийся батрак.
ПРОРОК
Ширясь от видений и блистая
от огня грядущего суда,
перед коим тварь дрожит земная,
исподлобья смотрят, нас пытая,
страшные глаза. И, напирая,
с уст срываются тогда
не слова (ну что слова могли бы
выразить, произнеси их он?) —
нет, огонь, куски железа, глыбы,
как живой вулкан, он обречен
расплавлять и извергать во мраке
как проклятья небу и земле,
и заметен, как на лбу собаки,
знак от Бога на челе
у него. Спешите, это — Он,
обнаруженный перстом пророка,
истинный, такой, каким до срока
Он и впредь пребудет: разъярен.
ИЕРЕМИЯ
Был я нежен, как весной пшеница,
только ты, неистовый, обрек
сдержанное сердце звонко биться
и наполнил лютой страстью впрок,
Распалял не ты ли непрестанно
с малых лет мои уста — и вот
источает рот мой, точно рана,
за одним другой злосчастный год.
Я кричал о бедах, но не ты ли —
измыслитель кар и бедствий злых?
Уст моих они не умертвили —
сможешь ли ты успокоить их,
если нас, как пустотелый колос,
носит вихрь, и наш удел печален,
и беду преодолеть нет сил?
Я теперь хочу среди развалин
наконец-то свой услышать голос,
голос мой, что прежде воем выл.
ОТПАДЕНИЕ АВЕССАЛОМА
Как молнии, с разных сторон,
шелк с бурей труб свивая,
взлетели от края до края
флаги. И, кровь молодая,
чтобы видела тьма людская,
он в шатре пировал, ублажая
десять отцовых жен,
и (привыкшие к скудной ночи
старца-царя и сробев)
они в его ненасытной мочи
трепетали, как летний посев.
И Совет его дожидался,
и ропот в народе креп,
и каждый, кто приближался,
от яркого света слеп.
Как ведет за собой звезда
годы, повел он рать,
и выше, чем пик гряда,
вилась золотая прядь,
под шлемом не помещаясь,
и досадовал он, отчаясь, —
даже доспехи, видать,
его меньше отягощали.
Царь повелел, остатки
войска собрав воедино,
чтобы в бою пощадили сына.
Но, верен своей повадке,
он разрубал без оглядки
узлы затянувшейся схватки,
отбросив свой шлем и щит.
И долго его искали,
пока кто-то в печали
не закричал: — За ветвями
с кверху вздернутыми бровями
он на дубу висит.
Развязка была коротка
Иоав, затаясь в засаде,
заметил светлые пряди
в цепких лапах сука.
Подкрались к висевшему сзади
и пики, потехи ради,
вонзили ему в бока.
ЕСФИРЬ
Прислужницы, ее стенаньям вторя,
семь дней вычесывали пепел горя
и сокрушенья из ее волос
и, унося с собою, добавляли
приправы чистые и поедали,
уединясь. И, не страшась угроз,
непрошена, как если бы могила
ее вернула вдруг, — она вступила
в открытый угрожающе дворец,
в конце пути самой увидеть чтобы
того, вблизи чьей ярости и злобы
ждал каждого довременный конец.
Он так блистал, что вспыхивал, сияя,
рубин в ее короне, и она
надменностью властителя до края
была, как чаша, загодя полна
и под могуществом царя царей
изнемогла до входа в третий зал,
где всю ее сияньем заливал
зеленый малахит. Был внове ей
столь длинный путь с каменьями на шее,
что стали в блеске царском тяжелее
и холодней от страха. — И, зловещ
в блистанье, наконец, открылся он,
на турмалиновый восседший трон,
как башня, и действительный, как вещь:
она качнулась, и ее втроем
служанки усадили. Он нагнулся
и кончиком жезла к ней прикоснулся.
...И вдруг она все поняла — нутром.
МАРИЯ ЕГИПЕТСКАЯ
Как давно она от ласк остыла
и одна за Иордан ушла
и, отъединенна, как могила,
сердце выпить вечности дала,
от всего, что тлен и суета,
отреклась, величьем поражая, —
и теперь, как нагота людская
и как кость слоновая, желта,
растянулась на сухой костери.
Лев рычал вблизи, гонимый гладом,
и позвал старик на помощь зверя,
чтобы схоронить ее скорей
посреди пустыни и корней.
Старый лев сидел с могилой рядом,
камень, точно герб, держа над ней.
РАСПЯТИЕ
Как давно заведено, к пустому
месту казни всякий сброд согнали,
расходясь, через плечо бросали
взгляды на казненных, не по-злому
корча рожи вздернутым троим.
Но управились сегодня скоро
палачи и сели под большим
камнем наверху для разговора.
Вдруг один (мясник, видать, матерый)
ляпнул просто так: — Вон тот кричал.
И другой привстал в седле: — Который?
Чудилось ему: Илию звал
чей-то голос. Все наверх взглянули,
вслушавшись. И, чтобы не погиб
бедолага, губку обмакнули
в уксусе и в рот ему воткнули —
в еле-еле слышный хрип,
пытку думая продлить на час
и увидеть Илию сначала.
Но вдали Мария закричала,
и с истошным воплем он угас.
ВОСКРЕСШИЙ
До конца внушить не мог он ей,
что любовь не терпит славословья:
и она, час пробил, у распятья
тихо опустилась в скорбном платье,
блеском самых дорогих камней
отороченном — ее любовью.
И когда, рвя со стенаньем пряди,
к гробу шла она свершить обет,
он воскрес одной ее лишь ради
и сказал ей во спасенье: нет.
Но, когда он в гроте, в смерти сильный,
мазь от боли отвести посмел
и ее руки порыв умильный, —
поняла она, что он хотел,
чтобы любящая не склонялась
над владыкой чувства своего,
а, влекома бурей, поднималась
над высоким голосом его.
АДАМ
Над порталом, где в лучах заката
окна-розы рдеют, расцветая,
он стоит, с испугом озирая
собственную славу, что когда-то
вознесла его на пьедестал.
Радуется он, что постоянен,
в простоте упрямый, как крестьянин,
он, начало положив, не знал,
где из сада райского дорога
к новым землям, — кто его осудит.
Он с трудом переупрямил Бога;
Бог грозил: умрешь в своей гордыне.
Человек не уступил, и будет
женщина ему рожать отныне.
ЕВА
Рядом с ним, там, где в лучах заката
окна-розы рдеют, расцветая,
с яблоком стоит она, простая,
навсегда невинно виновата
в том, что, зародясь в ней, разрослось
с той поры, когда она из круга
вечности, влюбленная подруга,
вышла, чтобы время началось.
Ах, попасть в тот край бы на денек, -
где живут в ладу, вражды не зная,
зверь и рыба, птица и цветок.
Но сказал ей муж, упрям и строг, —
и пошла, с ним умереть желая,
и почти не знала, кто он — Бог.
* * *
И Ты великим будешь. Величаний
Тебе еще не выискал язык.
И будешь Ты еще необычайней,
и станешь старше, чем любой старик.
Тебя почуют все: свежо и снежно
повеет садом и пахнет весной.
Тебя полюбят все, — так взглядом нежно
ласкает вещь любимую больной.
На торжищах Ты не привык селиться
не станет толп молельщиков, и тот,
кто чувствует Тебя, возвеселится,
как будто в мире он один живет.
Поруган и обласкан, друг и враг он,
в нем и казна, и расточенье в нем!
Он улыбается, полузаплакан,
могуч, как царствие, и мал, как дом.
* * *
Домам покою нету: то нести
покойника в дорогу надо ныне,
то кто-то тайно собрался брести
на богомолье — лицезреть святыни.
И знает он, что где-то на чужбине
его Ты встретишь на пути.
И по дорогам Твой народ кишит,
спешит к Тебе, как к розе той румяной,
что раз в тысячелетие цветет.
И он, усталый, томный, безымянный,
к Тебе добравшись, утирает пот.
Я видел это шествие калик,
и ветер из одежд у них возник,
когда полой и рукавом махали,
и стих, когда одежды отдыхали, —
так их поток в долинах был велик.