Когда мой нестерпимый зуд ваять
свербеть начнет уже поверх одежды,
отправлюсь в сад я глины накопать,
где и без нас уже порылись прежде.
И если кто-то вычерпал до дна
запас живой одушевленной глины,
хлебну тогда крепленого вина
и закушу кусочком пластилина!
* * *
Бедняга прекрасный Иосиф Б.
гальванизирует многих, до кучи,
знакомый, словно про А и Б,
и этот новый нелегкий случай.
Как Толкиен заставляет масть
принять особую толкиенистов,
так Бродский многих заставил красть
когда-то свежие, а ныне скисшие мысли.
Дружище, брось расточать свой дар
и говорить на забытой фене,
чужая слава - холодный пар,
скажи иначе, и будешь гений!
* * *
Когда девку туземную через седло перебросил,
она крепко держалась, оставив следы на руке.
Она долго ждала, завернув себя в раннюю осень,
собирая морошку в нехоженой темной тайге
* * *
Зимой в предгорьях, где-нибудь в Турине,
Франческа в баре принесет мне пива,
она черна, но все равно красива,
кругла и ароматна, словно дыня.
И я тогда, отрезав ломтик пиццы,
спрошу ее, на вид совсем не дуру,
ну как такое с ней могло случиться,
что позабыла бедную Лауру?
* * *
В иных общественных местах
(в которых - мы поставим прочерк)
на многочисленных дверях
я оставлял глубокий росчерк.
И фразы той не закруглив
писал я, не страшась последствий,
что жизненный императив
испортил нам не только детство.
Ведь для других шумел камыш,
мы только лишь деревья гнули,
Пока все гнезда разоришь,
тебе уже отлили пули.
* * *
и потянется набережная неспешно,
сдержанно прислушиваясь к разговору,
столбенея чугуном, литым узором,
чиркая о каблучки камнем грешным,
сожалея лишь о том, что лежит под спудом
и не может трепом поддержать трепет
королевы переводов, парапетов,
пешеходов и дельтапланеристов
* * *
Вжик - и нету ее!
Формалиновой банке
я ее нежитье
доверяю как мамке.
Светел, как никогда,
но немного под мухой,
прережог провода
и зарезал старуху
* * *
Растревоженный я встану,
Мыслей гон развеял сон.
Выйду в белый стог тумана
На разброде городском.
Город спит на стылом ложе
Промороженной земли
И домов уснувших кожа
Солью льдистою искрит.
* * *
Он проходит, мебель руша,
взглядом двигает предметы,
а ведь раньше был воздушен
и стройнее сигареты.
* * *
В кукурузе кукукает мачо,
циферблат свой болтами скрепив,
(кукловоду аперитив
навевать отвращение начал):
"Что ж селяне нам в черном трико,
не несут ни капусту, ни брюкву?
Что ж нам женщины в розовых брюках
отдаваться так стали легко?
Шоколадной мулатке свой грош
не заплатит никто, нету сдачи,
а дешевые ласки для мачо,
как вода, что влита в решето!"
* * *
Я живу печальным беломором
на камнях, где не растут деревья.
И мундштук измят мой. Вот умора!
И пращу оттягивать не время.
Из меня, хоть не совсем бумажный,
нежными холеными руками,
и духами спрыснутыми даже,
женщина сложила оригами.
* * *
Я думал, их затерли льдины.
Но нет! Живут еще пингвины!
И могут далеко ползти,
зажав все ценное в горсти.
* * *
Я в школе был понятливым мальчишкой,
тебя узнал бы, даже пятясь задом,
но вот однажды перепутал слишком
я липкий стол с благоуханным садом.
И девочку я усадил на доски,
а мог бы, между прочим, нюхать розы
и не узнал бы, что мой юмор - плоский,
что нравятся тебе иные позы.
* * *
Дышит юный вечер тишиной такой.
Я укутал плечи в радость и покой.
Все, что было трудно,
Вспомню, усмехнусь.
Утонуло судно,
В нем тоска и грусть.
Волны разметали
Лодки-корабли,
В призрачные дали
Дни тревог ушли.
Но осталась память.
Сердцу не остыть.
Дней не переставить.
Лет не возвратить.
* * *
Накликают, пожалуй, Новый год,
когда тепло и хочется арбуза
и даже салом не покрыто пузо
и щеголяет ляжками народ.
А что зимой?
Опять упьются в лежку
и обоссут прекрасную дорожку
ту, по которой ты идешь со мной.
* * *
Я помню, как в радужных ластах
ты плавала там, на Лесной,
а я и тогда был опасный,
и ныне как дождь проливной
* * *
Чухонским маслом жолтясь,
в окно дымит навоз,
долгов чумную опись
нотариус привез.
Его макал я в кадку
вертлявой головой,
чтоб знал он, как мне гадко,
когда я не хмельной.
* * *
Пускай все будет по-другому,
Старинный лад теперь по мне,
И с девочкой полузнакомой
Я очучусь чичас в кине.
* * *
Любви-заразы когти цепки,
ей только дай потолще повод.
Сначала ей ерошил ветки
монтер, который тянет провод.
Он освещеньем тьмы кромешной
ее наивности потрафил,
но вот сменил порою вешней
его другой. Он клеил кафель.
Потом вошло уже в привычку,
чуть смена красок у природы,
ее другой берет в кавычки
и светлые ей мутит воды.
Прошло два года. Объявился
электрик: "Здравствуй, дорогая!"
но к ней надежно прилепился
пилот, что в небесах моргает.
* * *
Я пролил кровь в стерильную пробирку.
Чтоб не свернулась, взял на глюгицире.
Плеснул слегка гемолизным раствором.
И лопнули твои эритроциты.
Соленым будто слезы физраствором
Промыл два раза ядерные клетки,
На быстрой центрифуге осадил.
Ресуспендировал осадок в STE,
Развел прозрачным пенным эс-дэ-эсом
И ввел в раствор протеиназу Ка.
Пробирку бросил на ночь в термостат,
А сам домой отправился, где ужин
И где ждала согретая постель.
Наутро отфенолил эту чачу
И осадил холодным этанолом
Интактные спирали ДНК.
Потом устроил лазерное чтиво,
И вот держу в руках твой полный сиквенс.
О, как прекрасно сложен твой геном!
Гудел всю ночь мой мощный инкубатор,
Густым созвездьем лампочки блистали
И точный таймер мерно стрекотал.
На выщербленном кафельном полу
Наутро я лежал в изнеможенье
И ножка стройная через меня перешагнула.
О, как победно хрустнули очки!
* * *
Костюмчик теплый и немаркий.
В кабине - маленький пилот.
Как на почтовой синей марке
Взмывает в небо самолет.
Герой советский, безупречный,
Гость "Новогодних огоньков",
Одним движением калечит
Громады белых облаков.
И задрожат капиталисты -
Сабина, Джессика, Мишель, -
Когда ракету с диким свистом
Наш друг впечатает в мишень.
Когда герой в тенистом парке
Прохладный потребляет квас,
То женщин опаляет жаркий
Груди его иконостас.
Когда судьба к родным пенатам
Загонит бравого солдата, -
Супруга с каменным бедром
Навстречу с мусорным ведром.
* * *
С неба льется на землю вода.
Провода, провода, провода,
Над Россией гудят провода.
И уходят они в никуда
И приходят они ниоткуда,
Эти жилы холодного льда
И холодного ветра сосуды.
* * *
К ней:
За дверью препорядочная давка:
торговец спирттоварами из лавки,
два почтальона и один грузин
(он за углом содержит магазин),
сантехник (отчего-то очень бритый),
три доктора и пьяных два пиита,
сапожник (и, конечно же, портной),
скрипач из новомоднейшей пивной,
дехкане с кетменями и в халатах,
три жирных популярных депутата,
четыре бабы (очевидно, извращенки),
мотоциклист известнейший Доренко,
а с ними - (Боже, худенький как уж!)
законной ласки требующий муж.
* * *
Зачем же так? В лицо мои мимозы.
Хватило б мне и половины дозы.
Опять сидеть всю ночь мне на ступенях,
Чернильные размазывая тени.
А утром, перепачканный в известке,
Отправлюсь прочь, угрюмый и громоздкий.
Вновь занавес. А во втором явленье
Нарву тебе я целый куст сирени.
* * *
Сургуч дымящий безразличья.
Цепная рабица оправ.
Там зазеркалье. Заграничье.
Мосты и почта. Телеграф.
Скрипит, вторгаясь, перспектива,
Лучи холодные скрестив.
Сияет никелем красиво
Трепан, обломленный в кости.
Под солнцем, черным, как в пустыне,
Белеют мертвые глаза.
И равнодушно. Ярко-сине.
Таращит зенки стрекоза.
* * *
Когда коту отрежут яйца,
дадут пельменей "Русский хит",
он будет весело смеяться,
но уж ничем удивит
* * *
Расценки на любовь твою низки,
И подойти я вовсе не стесняюсь.
С тобой мы просто очень далеки,
А сблизиться я вовсе не стараюсь.
Скитаюсь по медвежьим я углам
Скрываюсь, обрастая грубой шерстью.
Зато не изменяю я словам,
Всегда стремлюсь держаться с ними вместе.
Мне нравится другая. Ведь она
Согласна на шальную групповуху.
Ей слаще виноградного вина
Бесстыжие чудачества для слуха.
В нее войдет весь мой пчелиный рой
Словесной переполненной мошонки,
А я слизать хочу за слоем слой
Стихами переполненной девчонки.
* * *
Конь на обед, а молодец на ужин.
А это кто? Он никому не нужен.
Бормочет что-то. И каков ответ?
Так. Недоразумение. Поэт.
* * *
Друг твой выглядит брутально.
На тебе костюм притален.
Вы стоите вертикально.
Я один горизонтален.
Улыбнитесь, человеки!
Снова вместе, егоза,
Мои сомкнутые веки,
Твои смелые глаза.
* * *
Я купил себе чемодан,
с черной ручкой, замками белыми.
Знать, не ведал я, что и делаю,
по своим молодым годам.
Чемоданчик довольно простенький,
здесь железочка, там колесики.
Припыленная, мягче ластика,
кожа стелется поверх пластика.
И менял он свои города,
возносясь на могучем лайнере,
созерцая в багажной камере
посторонний баул у рта,
а потом - по перронам, босенький -
мчался вслед за мной поздней осенью,
отражаясь холодными лужами,
протираясь случайными тушами.
Открывал я его иногда
и вытряхивал фотографии,
а со дна вынимал старый шарф ее,
горстку пепла и кубики льда
* * *
Ты абрикосы ешь в шезлонге
и любишь солнечные ванны,
твои глаза чуть-чуть раскосы,
твои глаза слегка туманны,
и льется молоком топленым
о летнем дне повествованье,
и солнце, с вежливым поклоном,
льнет к телу с нежным осязаньем.
Лежишь, красивая, в лонг шезе,
а бармен встряхивает шейкер,
ведь даже алкоголь полезен
для ослепительной злодейки.
Когда тебе наскучат фрукты,
на смену им придут коктейли,
потом и мне захочешь вдруг ты
дать место в этой канители.
* * *
Сразу мы отбросили герани,
в пол втоптали стебельки бегоний.
По-кошачьи ты - на подоконник,
я к тебе - прижался по-бараньи.
В этой позе изваять Пракситель,
нас бы мог навеки. Жаль, что умер.
- Вы вернетесь?
- Только попросите!
- Что ж, оставьте телефонный нумер.
* * *
Доходит до самых глубин
мой вострый пластмассовый скальпель,
белей антарктических льдин
сегодня я в новом халате.
Всей тяжестью я навалюсь
на тело в загадочной маске,
я режу не чирей и флюс,
а сердце, привыкшее к ласке.
Почти идеально теперь
твое и мое сочетанье,
груди рассеченная дверь,
хирурга ночное копанье.
* * *
Береза. Каждый лист ее отделен.
Отчетлив каждой ветки ломкий жест.
За нею - лес. Он зелен как смертелен.
Звенит его оплавленная жесть.
В траве сидят кикиморы и бесы,
Разбросаны пустые пузыри.
Я в лес входил не сознавая веса,
Избыточности прожитой зари.
В лесу прохладны сумерки полудня,
Упругая разобранность теней.
Дрожат громады голубого студня
И колкие сплетения ветвей.
Я налегке. Из прошлых амуниций
Лишь острый нож в горячем кулаке.
И запахи акразий и пециций
Расскажут о грибном моем враге.
Он не таится. Неподвижны лица,
Но головы холодные растут.
В подметки - дай им Бог не отвалиться! -
Мицелии голодные скребут.
Вот красное в траве. Шурую колом.
Сейчас я срежу гадкого сморчка!
Но звякает. И надпись "Coca cola".
И липким перепачкана рука.
Запоминаю здешнее коварство.
И вот уже я опытный боец.
И содрогается грибное царство:
Дрожат тела, лишенные сердец.
Но в черной чаще настигает полночь
И падает изношенный клинок.
И сливы дикой поспевает помощь,
И сам собой сплетается венок.
И жгучие отброшены вопросы,
И горсть земли летит мне прямо в грусть.
Как добрый пес прохладным мокрым носом
Уткнулся в руку мне муругий груздь.
* * *
Помню, с томиком Фрейда, сидела ты, глядя в окно,
за которым свисал я, как бес, перемазанный в краске,
и стихуйствуя тихо, тебя пригласил я в кино,
ты сначала пошла, но потом отказала мне в ласке!
* * *
Женский загар, погруженный в теплое море,
сквозь соленую влагу сквозит апельсиновым цветом.
Уподоблюсь морскому слону.
Растревожу пахучую рощу.
* * *
Забыв усладу взрослых отношений,
на пляже с девой мяли мы песок,
и это было до того невинно,
что окна в замке вечером зажгли!
* * *
Порой вечерней, сняв вериги,
так хорошо чайку попить,
не отрывая взгляд от книги
в кармане скомканные фиги
раздумчиво потеребить.
* * *
Сердцу:
Когда оно дослужит до конца,
уйдет, излив печаль из всех отверстий,
туда, где горсть горячего свинца
не повредит ни потрохам, ни шерсти, -
душа моя оплачет только гвоздь,
застрявший насмерть в черепной коробке,
и налегке отправится в авось,
как по-шампански убегают пробки.
* * *