ВНЕ СЕЗОНА
Стены, газоны,
смена сезона,
тает усталый снег,
в телепрогнозах –
сильные грозы,
синие грезы для всех.
Пусто и пресно,
ныне и присно
стынет заката медь,
густо-седая
ночь оседает,
чтобы к утру умереть.
Стих вне сезона
кистью Сезанна
водит по мостовым,
в слове-сезаме
льется слезами
млечный и уличный дым.
Тянутся нити
снов и событий
в быструю ткань бытия –
ночи повозка
мчится по воску,
мог всё забыть и я.
Может быть, завтра
вспомним внезапно
наши ночные шаги.
Жаль, что светает.
Снег все же тает.
Губы коснутся щеки.
1980
СТРАННИКИ
Дорога дана нам от Бога,
сейчас и навеки – одна.
Уйдя от родного порога,
мы пьем эту чашу до дна.
Дорога дана нам от черта.
Продрогшие, ночью и днем
мы верстам не ведаем счета,
бредем, и бредем, и бредем.
Мой брат, как ты слаб, как ты беден
с холщовой сумой за плечом,
бредем мы, а может быть – бредим
шальным предрассветным лучом.
Мой брат, ты давно не смеялся,
ты горечь всей плотью постиг,
но гордая тайна славянства
хранится в глазницах твоих.
Застыло безмолвное поле,
поникли давно ковыли.
Молчанье – жестокая доля
израненной насмерть земли.
Безлюдно за нами и голо,
и тлеют в пыли черепа,
и щурятся алчно монголы –
властительная шантрапа.
И весело топчут иуды
заветные наши цветы.
Откуда, скажи мне, откуда
любви столько в ликах святых?
Предел этой вечной дороги
неведом пока никому,
но, сбитые в кровь, наши ноги
упрямо шагают сквозь тьму.
Ведь здесь, в заповедной отчизне,
под зноем, пургой и дождем,
дорога дана нам от жизни,
и мы непременно дойдем.
1979
ИНОХОДЦУ
Мчитесь, кони, мчитесь, привередливые.
Медлить незачем, когда выходит срок.
Нынче дни пусты и неприветливы,
нынче ночи – горечь между строк.
Струны, пальцы, лица, гриф ореховый,
бег коней, стремительных и гордых –
мы сыграем самый скорбный реквием
на гитарных сбивчивых аккордах.
Больше баньку не топить по-белому,
на волков окончена охота,
и по городу осиротелому
ходит траур в это время года.
Копошатся крысы в канцелярии,
даже в церкви все не так, как надо.
Сорваны и скомканы сценарии
образцовой соцолимпиады.
Собирайтесь на Таганской площади,
барды, дипломаты, бедолаги –
над Москвой густой закат полощется,
и Россия приспускает флаги.
Смотрят интуристы в изумлении,
смотрит обалдевшая милиция,
как встает столица на колени,
чтоб за упокой души молиться.
Песня – не перо, но тоже колется,
словом тоже можно крепко бить.
Русский Гамлет не терзался комплексом,
отвечая однозначно – быть!
Иноходец не сходил с дистанции,
только сердце раненое рвется –
в нашей памяти навек останется
бег подстреленного иноходца.
Будем пить за павших, певших, дравшихся,
будем жить, смеясь, сгорая, ссорясь
и не забывая непродавшихся,
из которых он был – наша совесть.
1980
КАК ЖАЛЬ
Как долго тянется вечер –
как быстро проходит год.
Мы смертны, а мир наш вечен.
Как жаль, что не наоборот.
Случилось такое не вдруг,
а просто пришел черед:
врагом моим стал мой друг –
как жаль, что не наоборот.
И понимаю отныне,
что ложь – это чистый мед,
а правда горше полыни.
Как жаль, что не наоборот.
Ты выдумал сотню вопросов
и бьешься как рыба об лед.
Я циник, а ты – философ.
Как жаль, что не наоборот.
В далекой стране при обстреле
погиб наш десантный взвод.
Пославшие их уцелели.
Как жаль, что не наоборот.
Летят поезда под откосы,
но снова – полный вперед!
Ответов нет – есть вопросы.
Как жаль, что не наоборот.
1982
МОНОЛОГ ФРАНСУА ВИЙОНА
Как видно, нынче всё наоборот:
цветы зимой и стужа среди лета.
Напропалую честный малый врет,
растяпа дельные дает советы.
Пирует во дворце веселый сброд,
король с сумой бредет по белу свету.
Святоша ударяется в разврат,
повеса учит кротости монаха,
а скряга, бедняка увидев, рад
ему отдать последнюю рубаху.
Трус рвется в бой – сам черт ему не брат,
а храбрый воин корчится от страха.
Моя душа, должно быть, спасена.
Сегодня плакать разучились дети.
За осенью торопится весна,
и солнце среди мрачных туч нам светит.
Иные наступают времена
на нашей переменчивой планете.
Теперь все люди в мире заодно,
и каждый знает сам, чего он стоит.
Уже свободы терпкое вино
кровь в наших жилах дерзко беспокоит...
Проснулся я и распахнул окно:
все тот же мрак, все тот же ветер воет.
Так кто же я – мудрец или простак?
Я видел ад и приобщался к раю.
Я все постиг, но вот какой пустяк:
я самого себя не понимаю.
Прекрасен мир, но что-то в нем не так.
Я знаю все. Я ничего не знаю.
1981
ЗВЕЗДЫ И ДОЖДЬ
Я, развенчанный менестрель,
снова пою, невзирая на свист,
как будто очередной самострел
затевает отчаянный пацифист.
Лирическую водицу замутив,
рифмовать себе всласть – чем не лафа?
Каждый волен класть на затасканный мотив
ни к чему не обязывающие слова.
А это вы видели? По мостовой
колотится дождь неприкаянный
и, как растерянный вестовой,
стучится в людские окна и тайны.
А знаете ли вы, что в прокуренном кафе,
среди пьяниц, фарцовщиков и потаскух,
человек совершает над собой аутодафе,
тщетно пережевывая жесткую тоску?
И если не в силах понять его
я, толкователь Рембо и Рильке,
что проку тогда от меня самого
и от моей доморощенной лирики?
Моим стихам на проспекты выйти ли
из дремучих закоулков строф
в попытке спасти сотни тысяч жителей
от грозящих им душевных катастроф?
Каждого из них по-своему торопила
и трепала жизнь, похожая на смерть.
Поэзия – единственная терапия,
чтобы слепой имел шанс прозреть.
Нужно лишь попробовать удивиться,
увидеть, что толпа состоит из лиц.
Они все очень разные, эти лица.
Больше удивляйся, меньше злись.
В погасших глазах всколыхнуть зарево –
вот для чего ты на свет рожден.
А если хочешь научиться разговаривать,
то поговори для начала с дождем.
А попадешь в засушливый климат –
не торопись вставать на ночлег.
Вспомни, что там, в кафе крикливом,
остался тоскующий человек.
Скорее выведи его на воздух –
бросать одного в этом пекле нельзя.
И если ты научишь его смотреть на звезды –
значит, ты вечер потратил не зря.
У поэзии, в сущности, те же задачи,
что и у звезд или у дождя.
Сегодня я понял это, а значит –
еще не иссякла во мне душа.
1982
ИГРА
Дитя Вселенной
строит из кубиков-дней
шаткое сооружение
под названием жизнь.
Что взбредет ему в голову –
не знает никто.
Может, раскидает
кубики по углам,
а может – воздвигнет
неприступную крепость.
Но в пучине неведенья
брезжит надежда,
что это будет просто дом,
в котором светло и спокойно.
Дитя продолжает игру.
1982
РОССИЯ
Перед тобой мы все ничтожны,
святая, грешная земля.
Разворовать Россию можно,
купить – нельзя.
Твои истерзанные струны
рыдают в тишине веков.
Понять Россию – вот что трудно,
пенять – легко.
Но полон света древний облик
церквей, деревьев и озер.
Любить Россию – это подвиг,
забыть – позор.
1984
ИСКРЫ НА ВЕТРУ
Я – искра на ветру.
Мой век – блестящий миг.
Моя судьба – лететь
и таять в синей мгле.
Когда погасну я,
кто вспомнит обо мне?
Ведь новые огни
летят за мною вслед.
Но если искра я,
то значит – есть костер,
пылающий в ночи
на дальнем берегу.
Он столько дарит нам
и света, и тепла,
что не страшна метель
и отступает мгла.
А искры рвутся ввысь,
стать звездами стремясь,
но слишком непрочна
их огненная связь.
И мы летим, летим,
как искры на ветру,
пока горит костер
на дальнем берегу.
1984
СЕГОДНЯ
Пошлое
прошлое,
от нас таящее
настоящее,
тебе – табу.
Не забуду еще
будущее,
вылетающее
в трубу.
Время,
ставшее ветром
в моих волосах,
убывает
и
убивает
слово,
уставшее
от одиночества
в исковерканных
словесах,
когда
ничего
не хочется.
1986
ЭВЕЛИНА
Срывает сентябрь с деревьев листы,
и в небе разносится крик журавлиный,
и в синие сны превращаешься ты,
Эвелина.
Прозрачная осень сгорает дотла,
но ты в этом пламени неопалима.
Тепла больше нет – только призрак тепла,
Эвелина.
Тебя разгадать мне вовек не дано –
нежна и жестока, грешна и невинна,
но две половины всегда заодно,
Эвелина.
Случайная встреча – удача вдвойне,
но, струны судьбы моей тронув лениво,
ты нотой разлуки осталась во мне,
Эвелина.
Рисую твой профиль на зыбком снегу,
и падает снег, будто сходит лавина.
Бегу за тобой, но догнать не могу,
Эвелина.
Нет прежнего света во взгляде твоем,
и тянутся дни мои сонно и длинно.
Оборвана нить – мы не будем вдвоем,
Эвелина.
1987
КАМЕНЬ
Мы жили в старой хате, той, что с краю,
в обиде, в тесноте, среди вранья.
Стервятников перестреляли стаю,
но сами стали – хуже воронья.
Немало лет носили серый камень,
которому послушно дали лечь,
и вдруг едва окрепшими руками
его слегка приподнимаем с плеч.
И кажется: вот-вот его мы сбросим,
и он бессильно упадет к ногам,
и удивленно мы друг друга спросим,
зачем был мертвый камень нужен нам.
И, гордые, кричим на всю округу,
что скоро мы построим новый дом,
и верить очень хочется друг другу,
но почему-то верится с трудом.
Найдется ли один, который скажет,
от непосильной ноши чуть дыша,
что камень никогда уже не ляжет
туда, где быть обязана душа?
Придет ли тот, который всем объявит,
всерьез, без болтовни, наверняка,
что нашу веру больше не раздавит
слепая, беспощадная рука?
1987
ЕЩЕ ЖИВОЕ СЛОВО
Не сразу было зло.
В начале – всё же слово.
Но путь наш развезло –
и мгла спустилась снова.
Был бесконечный мрак,
над хлябями распятый.
Стал каждый третий враг,
и мертвый – каждый пятый.
Но наша жизнь текла
по контуру раскола,
прозрачнее стекла,
яснее протокола.
И ночь сменяла день,
поскольку так привыкла.
То свет, то снова тень –
два поворота цикла.
И мы не знали зла,
в трясине застревая,
пока еще везла
случайная кривая.
И, подводя итог,
из памяти стирали
очередной виток
стремительной спирали.
Ну а теперь – привет!
Предел почти достигнут.
Окостенел хребет,
в нелепой позе выгнут.
Труба должна трубить
отбой бездарной лепке,
и лес пора рубить,
оберегая щепки.
Хоть каждый третий – враль,
но живы все живые,
чтоб раскрутить спираль
и выпрямить кривые.
1987
СЛОВО
Так много сказано случайных слов,
что не найти единственного слова,
затерянного в гуле голосов,
перебивающих друг друга снова.
Где ложь, где правда – как теперь понять,
когда мы сами правду переврали,
и остается на себя пенять
и глотки драть, застряв на перевале,
на полпути, не ведая, куда
ведет его вторая половина
среди холодных скал, где иногда
от камешка рождается лавина.
Здесь мир перемениться может в миг,
перевернуть весь допотопный опыт –
и не поможет запоздалый крик,
и преждевременный бессилен шепот.
Но есть одна забытая тропа –
ее в ночи нащупает не каждый.
Там не пройдет крикливая толпа,
сплоченная жестокостью и жаждой.
Лишь тот, который до сих пор молчал,
грядущее отделит от былого,
отыщет путь к началу всех начал
и возвестит единственное слово.
1988
ПРИЮТ
В. Прокошину
Серый свет зари,
сны осенние.
И не говори
о спасении,
потому что здесь,
в мерзлом воздухе,
ты распахнут весь
перед звездами,
потому что там,
в белой замети,
ходит по пятам
призрак памяти –
только тень одна
тела бренного,
но не зря дана
вера древняя:
мир, где нам плюют
в души чистые, –
временный приют
вечной истины.
1988
ХОРАЛ
Верую,
постигая начало начал.
По ночам
прохожу
через мглу обреченную, серую
в светлый дом,
где найду
и приют, и предел, и причал,
а потом
возвращусь невзначай
в зыбкий край,
где пожизненно верую.
Верую,
потому что иначе никак,
если мрак
замыкается вновь
и дороги не ведаю.
Лишь одна
пламенеет любовь,
самый яркий маяк,
и она
озаряет тропу.
Сквозь толпу
проникаю и верую.
Верую –
и поэтому буду спасен.
Тихий сон
чуть коснется меня,
став единственной мерою
моего
догоревшего дня
и грядущих времен.
Оттого
я спокоен и чист.
Птичий свист
утром слышу и верую.
1989