Последняя

 

 «…о, если б
 Мне хоть один поцелуй от тебя!
 и пускай бы
 В нём умереть!»
 - «Охотно, возлюбленный мой…»

 В.А. Жуковский, «Ундина».

А было это так.

Демьян сидел дома, один, опять один, наступала осень, конец августа, окно распахнуто, прохладный ветер гладит по лбу, по щекам, шевелит волосы…
Он стряхнул пепел с сигареты – пепел упал на подоконник да там и остался, а тонкие завитки дыма всплывали к немому небу.

Взгляд в сад. Там было свежо, пахло сырыми листьями, яблоками, прелым деревом. Старые корявые яблони стояли очень тихо. Мама всегда пекла из падалицы шарлотку.… Когда была жива мама.

К дому и саду подступал вечер. Странная слабость, бесчувствие охватывали Демьяна. «Банальная депрессия», - так он сам определил свое состояние.
С тех пор, как умерла мама, он ничего не чувствовал. Он не мог нарушить внутреннюю тишину даже на похоронах, чем заслужил всеобщее порицание. Профиль мамы, ее желтоватая, будто искусственная кожа, неожиданно грубые черты, цветы, кажется, георгины, с раннего детства ассоциировавшиеся с трауром – все это не вызвало и тени эмоций.

После девятин, когда, наконец, уехали в свой далекий Новосибирск недалекие родичи, не желавшие почему-то оставить Демьяна в покое, он попытался рисовать. Но сил не было. Не было ничего. В этом мире не было ни жизни, ни смерти. Была красота – предосенний сад, черная вода озера ночью – мертворожденная, немая.
Все оставили его, забыли, да он и хотел этого – в старом доме не было телефона, сотовый отключился, ел Демьян в основном яблоки, в Москву не ездил. Тишина нравилась ему, он погружался все глубже.

Ночью он выходил к озеру. Озеро походило на чашу из раухтопаза, сияло собственным светом. Зеленоватая луна поднималась над горизонтом, ломтик лайма на краю бокала с коньяком. Все уплывало, дробилось в ряби воды. Она казалась черным муаром.

Однажды…. Просто муаровые портьеры раздвинулись. Первое, что Демьян увидел – бледная рука – «Офелия всплывает…», - почему-то подумал он вслух, - «Вот и дождался». Но на самом деле он ничего не ждал и не удивился, когда темная вода выплеснула на берег девушку – почти девочку.

Она была такая худенькая…и такая доверчивая… Ей и жить-то осталось до первого снега.… И человеческое горе казалось ей своим. Ее длинные гладкие каштановые волосы чуть вились от влаги… Она тоже была одинока и боялась людей.… В ее строгих глазах стояло предосеннее рассветное небо, хмурое, жемчужно-серое…
А художник рисовал ее. Это началось на следующее утро, когда он проснулся и понял: что-то перевернулось. И тогда он в слепой надежде встал к станку. И работа спасла его.

Уголь, мел и сангина возрождали на холсте четкий профиль девочки, блеск ее волос, нежные углы ее стройного тела… Она смотрела на него и улыбалась – едва. Эта русалочья улыбка сводила с ума. Художник долго ловил ее, эту улыбку.… Где она пряталась – бог весть. То ли в уголках губ, то ли в глазах, в ямочках на щеках и подбородке?

Десятого сентября художник взялся за масло…

Они виделись каждую ночь, и каждый день он рисовал. Страдание отошло куда-то и оттуда, издалека, глядело на него. С каждым часом оно уходило все дальше…
А он учился рисовать сияние темного раухтопаза в ее глазах, он помнил их цвет, он знал, что всегда будет помнить их.…

Никто не заметил, как прошла осень. Дни стояли светлые, в зрачках девочки зажигались и гасли золотые искры… Вечера были долгие-долгие, и она могла приходить к художнику гораздо раньше. А он ждал ее.

В одну из ночей девочка была печальнее обыкновенного. Художник спрашивал ее, но она не проронила ни слова. И он понял, что сказка закончилась.
На следующий день, двадцатого октября, выпал снег.

***

Ровно через месяц в небольшой, но престижной частной галерее, из тех, что так любимы московской богемой, были выставлены все полотна… Цикл волей устроителя выставки назвали «Осенняя рапсодия». А поскольку это была выставка-продажа – разошлись картины по свету…
Ускользающая красота…