И когда небо проливалось сияющим дождем,
она шептала: «Так зачинают героев».
Степь звенела миллионами колокольчиков, тех голубоватых цветов, что появляются так неожиданно в середине апреля.
Еще сумрачная, она ждала чего-то. Может быть, солнца? Но прежде, чем пришло солнце, слитным ритмом раздался топот многих лошадиных ног, и из-за горизонта, топча слабые побеги весны, вылетели всадники. Казалось, их огромное множество, такой силой были наполнены тела их коней и они сами. Диким вихрем пронеслись они над простором разбуженной степи и исчезли в зеленоватом тумане утренней дали, пронзенной первыми лучами восходящего светила.
Нарубив дров, кожемяка разогнул натруженную спину, вытер руки о порты и направился к дому. Это было довольно большое приземистое строение, массивное и темное. Еще дед собственными руками построил его, любовно вытесывая каждое бревнышко, вырезая наличники, сажая на крышу солнечного коня, выкладывая печь. Вместе с женой и домочадцами он переселил Домового и перенес идолов.
С тех пор дом разросся, стал как будто шире за счет пристроек и клетей, во всем облике его проскальзывало довольство и благополучие.
На пороге кожемяку встретила жена, еще молодая, но полная уверенности и зрелой красоты женщина. Муж обнял ее, и вместе они вошли внутрь.
Посреди комнаты стоял стол, накрытый для обеда. Дети и многочисленные родственники с нетерпением ждали главу семьи, и, как только он сел, разломил хлеб и взялся за ложку, первым отхлебнув из горшка, набросились на пищу. Но всем хватило, чтобы насытиться.
Вскоре женщины пошли на реку стирать, хозяин же вернулся к своей повседневной работе. Но недолго ему пришлось чистить шкуры – с реки донесся взвинченный ужасом, истошный визг женщин, и мастер, выбежав за забор, увидел, как, перегнувшись через лошадь, человек в лохматой шапке хватает его красавицу-жену и вскидывает в седло. Следуя за вожаком, и другие делали то же. Не для грабежа пришли они – но для того, чтобы украсть самое бесценное, что было у полян – их жен…
Женщина в седле уже не сопротивлялась, оглушенная точно рассчитанным ударом. Кожемяка сломя голову бросился вслед за степняком, отчаяние позволило ему догнать вора. Полянин схватился одной рукой за узду, другой - за ухо лошади и остановил её. В глазах всадника дрогнул ужас, степняк понял, что лишь за мысль о разрушении семейного очага он будет сейчас убит, но вдруг коротко свистнула стрела, и лицо кожемяки исказилось от боли, руки опустились, и он рухнул, как подкошенное дерево, на землю, что кормила его. Из-под упавшего тела медленно натекала темная кровь.
Темнота в комнате казалась бы непроницаемой, если бы не светились часы на телефоне. Спящий человек несколько раз тяжело вздохнул, кашлянул, попытался проснуться, но не смог, проваливаясь в тяжелый сон все глубже… 2:26
Темнота оказалась плохой защитой для поляков. Вот уже несколько дней они, изголодавшиеся и промерзшие до костей, шли по лесам, скрываясь от сумасшедших русских, что неуклонно преследовали их. Вот уже несколько ночей они не решались зажечь костры, чтоб обогреться, ведь любое неосторожное движение могло навести врагов на их след. Поляков становилось все меньше и меньше, а они, измотанные до предела этой, казавшейся бесконечной войной, этим тяжелым серым небом, этим ледяным ветром и снегом, лишь стремились домой.
Этой ночью терпение их пришло к концу, и уже под утро, когда темень казалась особенно непроглядной, пан Михаль приказал разложить костер. В тусклых и неверных его отсветах, кутаясь в медвежью шкуру и поглядывая на темные силуэты стреноженных коней, во мраке казавшихся чем-то страшным и чужим, он писал: «Пани Ирэна, о моя пани Ирэна, как мне вернуться к тебе?!»
И черная тоска сжимала его измученное сердце, которому оставалось недолго биться.
Весь во власти ярких миражей прошлого, человек скинул одеяло, распластался в наготе, укрытый лишь мраком… 3:20
Паровоз резко свистнул, загремел и запыхтел, отъезжая от платформы. Ранним утром Москва казалась нереальной, погруженной в сизый морок тумана, какой бывает иногда над болотами.
Граф Гортинский, поляк по происхождению, только что посетивший свою троюродную тетку, живущую в России, возвращался домой, на родину. Его холеные руки очень спокойно лежали на коленях, не выдавая той ярости, что бушевала в душе графа. Родственники единогласно высказались против его безумной мобилизации в ряды солдат, едущих защищать Балканы. Подчиняясь требованиям семьи, граф, непреклонный в своих желаниях и убеждениях, переписал завещание и собирался из Варшавы сразу же ехать в Болгарию.
Правая рука его шевельнулась, покрутила фамильный перстень с изумрудом на безымянном пальце левой, легла вновь. Поезд уносился все дальше и дальше, по вагону гулял сквозняк, а граф, такой же несгибаемый, как всегда, спокойно глядел в окно, за которым проносились подмосковные леса и разгоралось солнце.
Было так тихо, что звук капель, доносящийся с кухни, казался звонким, словно голос какой-то весенней птахи… 4:13
Солдаты валялись на солнышке. В осенних боях роту здорово потрепали, и теперь они отдыхали во втором эшелоне.
На опушке соснового бора Сергей и познакомился с еврейским мальчиком, выглядевшим удивительно неуместно в военной форме. Сам Сергей писал стихи, а Аврелий (так звали юного еврея) знал в огромном множестве и записывал в отдельную тетрадь Верхарна, Верлена, Брюсова и Блока. И каждый день писал письма своей маме, жившей в Москве. Как попал он в пулеметную роту – было не очень понятно.
Осенью 1943 года батальон бросили в наступление, которое шло где-то под Рославлем, в сплошных болотах. Рота Сергея состояла из стариков, призванных из рабочих батальонов, и им было трудно переносить длительные переходы в грязной воде, борьбу с мошкой и комарами.
Когда батальон занял позицию (по иронии судьбы, это было также на опушке соснового бора), они с Аврелием в последний раз сидели вместе. Аврелий писал письмо домой и спросил у Сергея:
- Почему ты-то ничего не пишешь?
- А чего писать, - ответил Сергей. – Если убьют, то дома и без моего письма узнают, а вот если письмо придет уже после моей смерти, то представляешь, что будет с мамой?
После он объяснил Аврелию, что по казачьему поверью (а сам он был из казачьей семьи), писать письма перед боем нельзя – тогда точно погибнешь.
Утром батальон пошел в наступление. Сначала роты шли вместе. Сентябрьский лес выглядел удивительно по-домашнему, подсвеченный лучами теплого солнца, и почему-то даже хлюпавшая под сапогами вода не так раздражала. Вскоре вышли к осиннику, заросшему кустами голубики, которой в этих нехоженых местах было так много, что солдаты собирали ее горстями.
Сергей и Аврелий к ним не присоединились – они вообще держались в сторонке, да и по казаческим традициям, есть перед боем не стоит, ведь если ранит в живот, то будет гораздо хуже. Тогда Аврелий рассказал Сергею притчу, которую тот уже после войны нашел в томике Льва Толстого: «За индусом гнался лев. Индус ото льва спрятался, спрыгнув в расщелину, и повис на кусте смоковника. Но спрятавшись, увидел, что дно ущелья кишит кобрами. Через какое-то время индусу захотелось есть и он стал срывать плоды со смоковника. К ночи лев, устав сторожить его, ушел, и индус выбрался наружу. Он не думал о льве и кобрах, когда ел. Так какой смысл нам думать о том, что, может быть, через полчаса нас убьют?»
Вскоре роты разделили: роту Сергея отправили прямо через болотце, а пулеметчиков – куда-то левее.
Болотце было в ширину около двухсот метров, по нему надо было идти по колено в воде. Все оно заросло осинником, среди которого были вырыты немцами мелкие окопчики. Такие часто минировали, и потому скрываться в них было опасно.
Неожиданно раздался вой валящихся мин, сильно зачахало. Падающий близко снаряд или мина издает именно такой звук: «чах», так как барабанные перепонки не могут воспринять весь спектр и лишь отдают тупой болью. Солдаты залегли по ямкам.
Сергей скрючившись, скомкавшись до предела, сидел и думал, что шлепки грязи по каске похожи на легкие удары ладонью, как будто кто-то зовет тебя, так и хочется поднять голову, посмотреть – кто там. Шматки полужидкой, холодной грязи скатывались за шиворот и напоминали о том, что нет, никто не зовет.
Стихло. Окопов было немного, да и часть солдат решила, что не стоит туда лезть – а вдруг заминировано. Поэтому минометным огнем вырезало большую часть роты. С особенной ясностью Сергей запомнил очень бледного солдата, лежащего прямо рядом с ним, всего разодранного осколками, умоляюще манящего Сергея к себе почти уже не шевелящейся рукой.
Осинник был выкошен подчистую, и в хрустальном сентябрьском воздухе было видно, как лейтенант Кезик, тоже выползший из какой-то ямки, размахивает руками и кричит: «Кто жив – ко мне!»
Осталось пять человек, которые решили отойти за болотце, чтобы оттуда из автоматов прикрыть батальонные минометы, стоявшие недалеко, в сосновом лесу.
А на краю болота уже показались фигуры власовцев. Они шли спокойно, не торопясь, добивая раненых. Заметив маневр выживших, враги стали стрелять. Хотя лейтенант два раза падал, подворачивая ногу, и Сергей испуганно бросался к нему, перешли без потерь и залегли в кустах на той стороне. Лежа на быстро проседающей земле торфяника, приходилось часто переползать, чтобы хоть изредка оказываться на сухом.
Власовцы не пошли дальше, но немцы за ними стали постреливать из минометов. Мины, впрочем, падали редко.
Среди оставшихся в живых был раненый в грудь курсак. По-русски он почти не говорил, был удивительно велик и плотен. Сергей, бывший ближе всех к нему, подполз чтобы перевязать. Опершись на локоть, узбек привстал, и Сергей стал медленно разматывать бинт.
Звук падающей мины, дошедший до верхней ноты и захлебнувшийся, образовавший купол тишины, заставил Сергея мгновенно толкнуть курсака, прижаться к нему всем телом, крикнув: «Ложись!». Доли секунды понадобились, чтобы понять, что если мина упадет за Сергеем, то конец ему, если за узбеком – то ему, но может накрыть и обоих.
Раздался взрыв. Сергея оглушило, засыпало ошметками мха и грязи. Первое, что он услышал, с трудом поднявшись – крик Кезика: «Ты жив?»
Узбек же медленно разваливается, переворачивается на спину, и белые бинты на его груди стали черно-серыми, а из многочисленных ран, пропоротых осколками, ярко-красными струйками льётся кровь. Глаза его широко раскрыты и как-то картинно глядят в хмурое небо.
В комнате раздавалось замедленное сном дыхание сорокалетнего мужчины. Кроме этого слышалось лишь тиканье будильника да звуки города, пробуждающегося за окном. Однако последнее видение взбудоражило спящее сознание человека, он перевернулся на бок, что-то хрипло прошептал и спустил ноги с кровати. Медленно, словно боясь упасть, он прошел к компьютеру. Реальность настойчиво требовала изгнать воспоминания этих слишком ярких, странных снов. И когда мир вокруг наполнился томительными стонами Офры, мужчина прошел в ванную и посмотрел в зеркало, смутно опасаясь увидеть в своих глазах тень давней смерти, но не увидел… И, облегченно разминая затекшее плечо, полез в душ.
Пришло утро.