Владимир Штокман, уже публиковался в "Кругах". В эссе "Совести вести" он познакомил наших читателей со своим взглядом на творчество Юлии Вольт. Теперь Владимир предстаёт в несколько новом качестве - как редактор сайта "Творчество для всех". Триптих о стихах - это три рецензии на номинированные им стихи авторов, которые публикуются и на Стихи.ру: Александра Фридмана, Бориса Григорьева и Андрея Листикова (Гришаева).
П.Самсонов
1. КОРОТКОЕ ЗАМЫКАНИЕ В ПРЕДЕЛАХ ПУСТОТЫ
Дискурс провокативного письма еще не исчерпал всех своих возможностей, не насытился кровавой пищей из пожираемых собственных детей и не превратился в свою противоположность, почивши на лавке общепризнанности массового культурного менталитета. Уж как Вл. Сорокин, Шиш Брянский и иже с ними ни старались, не желает т.н. ненормативная лексика становиться нормой если не языка, то хотя бы – свободного, не зараженного бациллой лицемерия, мышления. А оно ведь часто как в жизни бывает? Схватишь неразобравшись что-то в блестящей обертке с золочеными буквами «САМОЕ-САМОЕ!», глядь, а из-под яркого фантика лезет нечто неаппетитное и малосъедобное, и, наоборот: на сарае «xyz» написано, а в нем вполне полезные в хозяйстве предметы хранятся.
Стихотворение Александра Фридмана «Мудаки» из тех вторых:
Сойти сегодня я позволю
Одной из завтрашних лавин,
Чтоб вина вылились на волю
За недоказанностью вин.
Гоню сомнения подальше,
Поскольку здесь не место им...
В ночной тиши ни грамма фальши –
На том стояли и стоим.
На простынях неаккуратно
Писали чем-то слово «love»
И повторяли троекратно,
Себя ни разу не прервав.
Потом всего лишались разом,
Себе оставив только грусть.
Глаза полны немым отказом.
Она уходит? Ну и пусть...
В тени высоких мирозданий
Вхожу я в утро, как в пролив,
И чашу выданных страданий
Беру, ни капли не пролив.
Метут последние метели
Во все пределы пустоты,
Но знаешь, ночь в одной постели
Не повод, чтобы быть на «ты».
Назад смотрю я без опаски –
Вчерашний день как белый лист.
Зима всегда скупа на краски,
Февраль – посредственный стилист.
Но вновь туда, где берег зыбок
В начале марта рвёмся мы
Из неисправленных ошибок
В последней версии зимы.
И рассуждения досужи,
Когда свисают из окон
Долги, которые снаружи
Навеки, ибо испокон
Веков мы прячем в груду «букафф»
Проблемы (те, что лишены
Оттенка выверенных звуков,
Где звук – лишь отзвук тишины).
Привыкли мы влезать в долги и
Утратили искусство есть...
Как следствие - мы не другие,
А самые что ни на есть...
Провоцирующее название, словно магическое заклинание «procul este profani» производит предварительный отсев всех тех, кто, пребывая в уютном коконе стереотипов, не готов включиться в игру, усомниться в надписи над входом, а, усомнившись, разглядеть поподробнее, что же там скрывается под печатью этой аспидной, руководствуясь не видимостью и кажимостью, а сущностью. И сие не есть гордыня текста, защищающегося от вторжения нежданных гостей, мол, много званных да мало призванных, а хитроумный прием, эдакий троянский анти-конь в пальто, у которого все на лбу вроде бы написано крупными буквами, а загляни ему в глаза, а там…
Нет, это не томные очи сладкогласого песнопевца о высоком и неземном, не наглые, ёрнические «синие глазёнки» отпетого пофигиста, это – наполненные печальной иронией глаза целого поколения (и если бы только одного!) затерявшегося в занесённых снегами «пределах пустоты» этого жестокого и лицемерного мира. Мира, в котором такие слова как «любовь», «истина», «вечность» обесценились от многократного произнесения всуе, а мыслящим и чувствующим существам приходится изобретать свой собственный «птичий язык», чтобы коверкая почти уже ничего не значащие слова санкционированной речи, пытаться выразить в них свое отношение к этому миру и к самим себе.
Ах, Борис Леонидович, наверное, Вам и не снилось бездонными февральскими ночами, что наступят холода и покруче, что грядёт пустота, которую ни чернилами, ни слезами, ни пламенем свечи не пронять, – остается лишь только тихо материться, повторяя: «Ну и пусть…»
Суть явлений в малой степени зависит от внешней словесной упаковки, все дело в нюансах, в смещении акцентов, то, что сегодня кажется преждевременным или необоснованно нарочитым, по прошествии времени оказывается сбывшимся предчувствием или догадкой, и вот сейчас оно уже рвётся наружу, сметая все на своем пути:
Сойти сегодня я позволю
Одной из завтрашних лавин…
Но любовь всегда остаётся любовью, чем её ни напиши, а трезвый понимающий взгляд – последняя инстанция на пути к осознанию того, что каждый из живущих – пожизненный должник вечности, и что даже в этих всепоглощающих «пределах пустоты» существуют еще закоулки, «где звук – лишь отзвук тишины», которого не заменишь никаким ворохом «букафф».
Стихотворение Александра Фридмана как минимум двухэтажно: наверху – вечная история о вечно несчастной любви, внизу – внезапная рефлексия над всё теми же вечными вопросами, ну а в подвалах – полным-полно аллюзий, намёков и «тёмных мест», блистательно контрастирующих с такими чёткими, прозрачными образами, как: «в ночной тиши ни грамма фальши», «вхожу я в утро, как в пролив», «февраль – посредственный стилист» и т.д.
Спускаясь по ступенькам этого дома, читатель постепенно приходит к со-пониманию того, что ничто не освобождает человека от кармических долгов, и что это будущим поколениям приходится расхлёбывать гектолитры словесной баланды, которой пичкали их дедов, отцов и старших братьев, и что процессу этому несть конца. И читатель, в недоумении споткнувшись на последней фразе стихотворения, еще раз вернётся к его названию, чтобы яркой вспышкой короткого замыкания осознать вместе с лирическим героем, что и «мы не другие, А самые что ни на есть...» и ощутить очистительный катарсис покаяния.
В моих колонках еще не помудревший донельзя великий БГ удивительно впопад задаёт вдруг вопрос: «И друзья меня спросят: о ком эта песня?», а я улыбаюсь виновато-грустной улыбкой, и думаю: «Конечно же обо мне…»
2. ПИРШЕСТВО СМЫСЛОВ
Голоден был и алкал пищи стиховной, и бродил по закоулкам лабиринта, почти без надежды, как вдруг услышал вдали звон бокалов, позвякивание серебра по фаянсу, звуки разухабистых песен «подблюдных» и густые ароматы яств. Устремившись на ориентиры, вскоре оказался в просторном зале с колоннами и каминами, канделябрами и зеркалами, и взгляду открылось воистину карнавальное, раблезианское застолье – «ВОТ КАФЕ ФАКТОВ» Бориса Григорьева, история записанная с его слов ироничным пером некоего Арона Сосноры, само появление которого в качестве автора-нарратора, сама его «говорящая» фамилия заставляет насторожиться – уж не пародия ли, не меннипея?
Арон Соснора
ВОТ КАФЕ ФАКТОВ
Ел с опятами мат я. После
ресторана рот сер,
сух ус,
и
вот кафе фактов
и
типов... Вопит
Ритка ртом: "О, трактир!
Откройте всем, товарищ Ира!" Во тьме свет и ор: "Кто
там?" и мат...
"Холоп, светите!" Всполох.
Гул слуг
и рев двери...
Вошли... Мил шов
чулка - как луч!
На виду - диван,
и камин, и маки,
и обои.
Клопы - полк!
Мак чужд жучкам,
но он
же в себе свеж...
Хорошо! Шорох -
сор повис. И вопрос
от чужака: закажу что?
Торт с кофе? Фокстрот?
Ива? Репа? "Саперави"?
Дебош? Или лишь обед?
Да, но мил лимонад
и мате за газетами
тет-а-тет,
а за
ужин унижу!
Я ем змея,
Ужа казнь закажу!
Бармен нем... Раб!
Катись! Итак,
ЗАКАЗ:
Бабе - кебаб,
зубрам - арбуз,
лосю - соль
(соль и силос),
ишаку - каши,
рыси - сыр,
лещу - щель,
негру - пурген,
ведьмам - дев,
женам - манеж,
Марсу - срам,
Сириусу - ирис,
палачу - куча лап,
Боре-драгуну - гардероб,
Икару - раки,
Ане - пена,
Тане - Ренат,
Нине - С. Есенин,
Ладе - педаль,
Оле - теолог (голое тело!),
Асе - кречета, Кате - черкеса,
сирене - рис,
ухи - Рериху,
икру - комарам, окурки -
Ире (бери!),
лунатику - кита, нуль -
макакам,
шуту - тушь,
мыло - голым,
Коле - белок,
Мише - решим!
Бармен нем - раб!
Катись! Итак,
заказ...
Гул слуг.
О, вот огонь! И вино готово!
Жернова - вон! Режь
бел хлеб!
Бармен нем... Раб?
Бел хлеб
он резал, а зерно -
воронам. А норов
турка крут!
Он сапогом мог! Опасно...
Да, гневен гад!
А за
лепту тут пел
хор: "О, горох!"
А клир: "О, горилка!"
И
нес суп Пуссен,
а тот суп - пустота...
Я ем змея,
Лева - щавель,
солист - силос,
Пуруша - шуруп,
Катя - пятак.
Вор Гитлер ел "тигров".
Ахиллес съел лиха,
я ела кабана (бакалея!),
я и меда камень ем (академия!),
урки - икру,
бобр - боб,
а кит - еретика.
Анна, Ира, Марианна -
девы ведь! -
а жрали до корки крокодила, ржа.
Лев ел
и ел клей,
лань - ружье, журнал -
Лада. Парамон ел член омара, падаль!
И лакали
кот и пан напиток.
А Леся съела
апельсин - и слепа!
Ел еж желе,
репу - Купер,
Кулич и лук -
Ильф, а вафли -
я,
и ел Петров. Вор, теплей,
чем меч,
ел рог. В горле -
комок.
А зал гудел: "Еду!" Глаза
у дев - язва! Взяв еду,
они вино
носили... Сон
гони, кури! Рук и ног
пара - арап
(не десять!): "Я съеден,
мол, злом!
И
тень отстонет..."
И курили турки, и крутили руки
и ноги: "Гони
тень от себя!" Бес тонет
в
еде
и орет, как актер: "Ой!
SOS!"
Мокни! Пинком
его! На ноге -
шип. "Ишь! Шипишь,
сор? Брось
в
гниду пудинг!"
Пир! Хотел токарь Юра котлет - охрип!
"Ося! Мясо!"
"И еще щей!"
Тащат...
Нес суп Пуссен,
и
ладно. Он дал
Коле рать тарелок,
а тот суп - пустота,
как
и
та. Дать
еще,
или
как?
И курили турки, и крутили руки:
"Вино гони в
зал, влазь
и на стул, плут! С Ани -
заказ, заказ!"
Нес суп Пуссен,
и
тут...
"О! Нина и пианино!"
"Соло! Голос!"
"Сила джаза! Заждались?"
"Корми им рок
и романс нам ори!"
Нот стон.
Тела. Балет.
Бал. Сеня не слаб:
топал, а пот
лил.
Шабаш
воров
и
баб!
И Лиса: "Гопак чешу!" Душечка! Погасили
огонь мы. Много
его нам. А ноге
цена - танец!
Гонг ног
и тел, плети
узор! Розу
дарю (рад!)
Нине. Миг именин!
О, танец! Сцена-то
мала! Каша шакалам
мила. Шалим!
Я
у рояля ору.
А
теперь Ире петь,
Ире буду... "Убери
копоть со стопок,
а
с
тела - налет!
Веди дев!
Одари, Ира, до
икоты! Токи
пусть идут сосками!... Макс, остудить суп
бы... Режь же рыб!"...
Ах, уха!
Уху ел поп. Оплеуху
он дал, и ладно!
Попало? Подметал платьем до пола поп.
Ура! Тигр гитару
несет! Тесен
мир. О псе спорим:
догу - год
или
три псу?... Спирт
Оля вяло
попивала... Шалав и поп
гонял, и Илья: ног
топот.
Иди,
матушка, к шутам!
А Лада падала
в
ил. Боль... Гораций, царь оглобли,
опиши: по
лбу разлит яд, и сидят. Иль за рубль
ищу щи?
Ищи!
И курили турки и крутили руки...
И ноту джаза ждут они,
они... Вино
течет.
Мед ждем
и
баб
(тел мор), омлет.
Нес суп Пуссен...
И
вот... Сотни вин, тостов...
И
я
ишачу у чаши:
пью ль? Хлюп!...
"Дербент"! Не бред
ли? Попил
еще...
А Нина
(я нем!) меня
ругала: "Балагур"
и
лапала. Пал
с ухаба Бахус!
"Ося! Мясо!"
"Теплого клади, жид!" Алкоголь пьет
морж. Ром -
Зина. Вишну - пунш. Иван из
рога - "Кагор".
Лидер! Бредил
он: "... И вот я ногами до хазы... Заходим, а гонят!" О, вино!
Липотин - и то пил!
Акопян у корыта - батыр! Окуня пока
ел - ого! - клавиши в алкоголе!
Я и маги лопнем... Раб бармен... Полигамия...
А дымили мы! Да,
намутили туман!
Уж Ивана вижу
еле-еле...
И
тонет енот:
тина! На нить
нижу енота, а то не ужин,
а ропот и ад. Да и то пора
в
метро Татьяне. В зале тела звенят, а торт ем
я
еще.
А тела - у туалета
уже. Лежу
и
я.
Амок? Кома?
Или перепили?
Еле-еле
лезу на санузел.
Тело колет,
болит и лоб.
Я пьян, я пьян, я пьян, я пья...
Потоп!
И, ртом сопя, посмотри
в
зал: глаз
потух. Утоп
ум: еда - как ад ему.
Мука! А, кум?
Ел с опятами мат я. После
ресторана рот сер,
сух ус...
И
вот кафе фактов...
Ты сыт?
1993 г.
И действительно, с первых строк поэмы погружаешься в фантасмагорический мир аллюзий, метафор и «странных сближений» реализующих перифраз шекспировской метафоры: «Что наша жизнь? – Кабак!» Разноголосая и разномастная публика собралась в «Кафе фактов». Кого здесь только нет: нувориши и пролетарии, служители культа и восточные купцы, воры и дамы разной степени лёгкости поведения; исторические личности, литературные герои и мифические персонажи собрались в «Кафе Фактов», словно члены МАССОЛИТа на ужине в «Доме Грибоедова» – всех не упомнишь. А на столах-то, на столах – каких только диковинных, и изысканных блюд нет: и чешуйчатые змеи, и членистоногие омары, есть всё, от пустых щей до жареного крокодила. Но главным блюдом на этом пиру, несомненно, является слово.
Сюжет поэмы прост, если не сказать, банален: вечер в корчме, ужин в трактире с его непреложной драматургией и обязательной программой в виде неуёмного чревоугодия и безудержных возлияний, «танцев на рояле» и «горлового» пения, а как результат - «тела у туалета» – «Амок? Кома? Или перепили?» Но каким же блистательным языком рассказана эта немудрёная история, эмоциональным, эмфатическим. Повторы-рефрены («нeс суп Пуссен», «и курили турки, и крутили руки») и жанровые сценки («Хотел токарь Юра котлет – охрип!») воссоздают картину почти кинематографически зримую и яркую. А чего стоят афоризмы, такие как «бес тонет в еде» или «после ресторана рот сер, сух ус»! Это – то, что на поверхности, а под гарниром смачных слов – смыслы, переплетающиеся замысловатыми связями, метафоры требующие работы ума, загадки ждущие разгадок.
Наблюдая эту гастрономическую стихо-оргию, трудно избавится от мысли о всеядности литературы, о том, что в руках искусного кулинара любой, даже, казалось бы, малосъедобный продукт превращается в деликатес. И мысль эта по принципу зеркального отражения тут же превращается в свою антитезу, мудрую насмешливую ахматовскую улыбку: «когда б вы знали...» ;)
А на десерт – еще один факт, пожалуй, самый важный: «ВОТ КАФЕ...» – палиндромическая поэма, и факт этот на фоне навязших в зубах, тысячу раз пережёванных силлабо-тонических формул и блёклых, рассыпающихся, словно кусок извёстки, доморощенных верлибров выглядит весьма убедительно. Палиндром издревле тяготеющий к афористичности, к малым заклинательным формам, показывает во всей своей красе неисчерпаемые выразительные возможности и магическую силу скрытой симметрии. Виртуозно сложенная мозаика из зеркальных осколков–строк представляет собой прочную смыслообразующую структуру. Семиозис палиндромического текста напряжён и сконденсирован, процесс (вос)создания смысла течет в двух направлениях – от видимого к значимому и от предугадываемого к становящемуся. И в этом процессе открывается «тотальное созвучие всего со всем» (К. Кедров), открывается тайна упорядоченного и «рифмующегося» мира, как противовес аморфному хаосу небытия.
«Ты сыт?» – вопрошает автор читателя последней строкой своей поэмы. «Да!» – чистосердечно отвечаю я ему.
3. НА БЕРЕГУ ТЕКУЧЕЙ БЕЗДНЫ
В своем новом стихотворении «На краю»
Под одеялом движется река.
Ты спишь то медленнее, то быстрее.
Но нет конца зеленым берегам -
Как нету дна у вдавленной постели.
А я сижу на самом на краю
И повторяю: "Господи помилуй
Все то, что до конца не полюблю,
Что проплывает по теченью мимо..."
Андрей Листиков (Гришаев), по своему обыкновению, в очередной раз на территории ограниченной восьмью строками ухитрился вместить изрядный фрагмент таинственного, неоднозначного и непостижимого мира. Мира реального и мира вымышленного, построенного из податливой глины слов, отзывающегося потоками ассоциаций от пушкинского упоения притягательной и манящей «мрачной бездной» до лакановской концепции Другого. Вот он, Другой, протекает мимо, словно река, погруженный сам в себя, будто в пучину вязкого сна, пугающего своей зеленой глубиной, из которой выныривают то неземные янтарные грезы, как в печальной сказке Зиновия Юрьева «Быстрые сны», то безобразные монстры реликтовых кошмаров с офортов Гойи. И как же органично звучат слова благословения всему отдельному от «Я» и чуждому ему до неприятия. Так звучат слова молитвы, невольно вырвавшейся из уст безбожника на пороге небытия – без капли фальши. Осознание своей нетождественности Другому без истерически-ксенофобических реакций, без многословного выяснения «кто виноват и что делать», как последнее, оставшееся за кадром, смиренное и без надрыва, может быть, еще не до конца осознанное, «прощай»...