Здесь, в ботаническом саду, табличек больше, чем растений.
Сад голубеет, розовеет… и пёстрой радугой плывёт.
Я замираю… я тянусь всем существом к кусту сирени.
Он весь из памяти, из детства, он весь из сада… моего.
Он мой! Ведь под такой же куст меня сажала мама летом,
Когда я ползать не умела. Пыхтел пузатый самовар…
Белье сушилось... Четверть века — на свадьбу в белое одета…
Мне грезился сирени цвета для брачной ночи пеньюар.
Такие дивные цветы, сорт ценный, редкий, необычный.
Мне зазубрить бы слов латинских созвучья. Шарю по траве,
Я наклонившись, и хотя цветов здесь меньше, чем табличек,
Мой куст — подкидыш бесприютный и у него названья нет.
Табличку кто-то взял с собой. Её унёс любитель страстный,
Флорист в отставке, подглядевший, как прорывается бутон,
Как «дерево Иуды» вширь разбрасывает веер краски,
И как, подразнивая, властно манит к себе рододендрон,
Или магнолии цветы, что будто слеплены из воска,
Всех зазывают нюхать, трогать и собирать их лепестки,
И притворившийся кустом «Монгольский снежный шар» белёсый,
Едва дыша, стряхнуть не в силах к листве прилипшие «плевки».
Здесь, в ботаническом саду, табличек больше, чем растений.
Они застыли в напряжении, измазанные по краям.
Латинского названья нет лишь только у моей сирени,
Ну и не надо, я ведь знаю, что вся сирень … всегда моя…