В тот день Батенька был в ударе. В прямом смысле этого слова – завтракая, он каким-то образом разбил монитор. Я застал его за выниманием осколков из яичницы. Выхода не было: он зажарил два последних яйца, а есть хотелось. Впрочем, Батенька в глубине души любил безвыходные положения.
- Заходи – сказал он. Я сочинил поэму. Вернее сказать, начало. Первые восемь строк. Вот послушай:
Бились в кровь с зари до зари
Циолковский и Полугаевский
Не смогли поделить пирог "Невский"
Ну и честь чьей-то младшей сестры
Телевизор про них умолчал
Не найдете об этом в тетрадях
Только утки на озера глади
О былом лишь надрывно кричат
- Конгениально! – сказал я.
- Ответ правильный – с удовлетворением отметил Батенька – Вам начисляется 15 очков. Садись. Хочешь яичницу? Она, правда, со стеклами.
- Не, давай лучше в магазин сходим, чего-нибудь купим.
- С рублем и дурак купит.
- Да есть деньги, есть!
- Другое дело! А зачем тогда я тут сижу, стекла ковыряю. Пошли!
Пока мы спускаемся в лифте и шлепаем до магазина, я вам немного расскажу. Итак, жил был Батенька. С отцом своим – звукооператором из Останкино, исправно пьющим, как почти все телевизионщики. Матери у них не было - она сошла с ума – когда ему было 5 лет, её определили в сумасшедший дом. Я её никогда не видел и, вообще, эту тему мы во избежание неприятностей не поднимали. А новоиспеченные «мамы» задерживались обычно не слишком надолго, ибо что Батенька, что его папенька характера были весьма беспокойного.
Зато у них было навалом отличной аудио и видео техники, что в те времена приравнивалось к пропуску в рай. Кстати, она до сих пор работает, в отличие от современного китайского говна. Техника разумеется, не простаивала практически ни минуты. Во-первых, сам Батенька смотрел и слушал все подряд. Во-вторых, к нему все мы исправно ходили в гости. И при каждом посещении обязательно извлекали звуки из импортной аппаратуры и сочиняли песни. В крайнем случае, исполняли чужие. Ну, словом все было так, как оно и должно быть в 16 или 18 лет.
Уже в магазине Батенька вдруг замер у прилавка и произнес:
- Наконец-то, я её нашел
- Кого?
- Не кого, а что. Рифму. "Твоя грудь указала мне путь".
- Лучше бы ты нашел что-нибудь другое. И потом – ты на прошлой неделе говорил, что это сочинил старик Подушкин по прозвищу Мохнатый Руль.
- Не было никакого старика Подушкина. Я его выдумал. И прозвище Мохнатый руль тоже. Потому что не хотел, чтобы ты чувствовал себя неловко в моем присутствии.
Я посмотрел на Батеньку со всем возможным удивлением, давая как бы тем самым понять, что почувствовать себя неловко я могу от чего угодно, но только не от того, что он опять сочинил какую-то ерунду.
Но вообще-то подоплека во всем этом была иная. Ибо грудь действительно имелась в наличии. Она была на примерно на 25 лет старше нас и в свободное время от указывания Батеньке пути истинного наслаждения пыталась учить нас английскому языку в школе (откровенно говоря, без особого успеха).
Что до истинного наслаждения, то в случае с Батенькой впервые оно наступило прямо в кинотеатре «Гавана» во время просмотра кинофильма «Большие маневры». Батенька с тех пор при слове «Большие маневры», а также просто «маневры» томно закатывал глаза и говорил: «о-о-о!». Из чего мы со стариком Глушановским заключили, что ему всё понравилось. Но расспрашивать подробности особо не стали. Тем более что он все равно бы ничего не рассказал. Ведь настоящий педофил отличается от педагога не только тем, что действительно любит детей, но ещё и тем, что умеет выбирать не болтливых.
Так или иначе «Большие маневры» определенно пошли Батеньке на пользу. Они со стариком Глушановским незамедлительно начали писать какие-то песни, строили планы по приобретению барабанной установки и даже пытались заставить Папашу Фрикаделя вспомнить ноты, потому что давно было пора писать дебютный альбом. Ибо настоящая группа, которой уже было присвоено название «Чреватый Пюпитр», не может существовать без альбома.
Об этом мне собственно и поведал Батенька на обратном пути из магазина. Я его не особенно слушал, а просто шел и смотрел по сторонам. Наш путь пролегал по тем местам, которые сегодня уже практически не сохранились – это были дворы Марьиной рощи, пускай не «те самые» (последний классический марьинорощинский шалман снесли ещё в 1970-е), но все равно весьма своеобразные. Батенькин голос, по жизни достаточно резкий и противный, в этот раз как-то удачно гармонировал с шорохом листвы, звуками улицы, каким-то полоумным радио из открытого окна – в общем, его ощущение счастья передалось и мне. По правде говоря, это было очень здорово – показалось, что теперь он выбрался на твердую почву и дальше все пойдет хорошо.
Но радость моя оказалось преждевременной. Спустя неделю или две, зайдя в Батеньке на огонек, я застал его в хлам пьяного, плачущего и бьющего посуду. Вернее сказать, всю посуду, какую смог найти, он уже перебил. Кроме одного стакана, который был накрыт телеграммой, извещавшей о разрыве (да-да, дорогие друзья, тогда вместо sms слали друг другу телеграммы). В общем, грудь вместо того, чтобы действительно указать путь, сделала ручкой. А может дело в том, что настоящий педофил никогда не останавливается на достигнутом. Трудно сказать.
Для любого другого это, возможно, ничего бы особенно и не значило, но тут вышло так, что Батеньку серьезно надломило. Не исключено, что он и вправду её полюбил. Иначе мне трудно объяснить, почему он три года подряд держал эту телеграмму с уведомлением о разрыве на видном месте, но обязательно на самом грязном: накрывал ей пиво, подкладывал под кружку с чаем и т.д. Кроме того, те же самые три года он пил каждый день, и каждый день писал стихи. И еще примерно раз в месяц – пьесы.
Пьесы были, конечно же, глупые. Одну мы с ним состругали за два часа, называлась "Либидо в Кустах". В процессе изготовления было очень смешно. У меня есть рукописный экземпляр, правда, я его никогда не читаю. Наверное, чтобы не расстраиваться. Приятно ведь думать, что пьеса имела оглушительный успех, хотя бы у самих авторов.
В тот день, о котором я повествую, тоже случилась пьеса. Правда, не в одни присест, да и выяснилось это не так чтобы сразу. Сначала, откушав, чем бог послал, Батенька заявил, что он страстно желает посетить «Иллюзион» и насладиться иностранной комедией с Пьером Ришаром в главной роли. Мы, разумеется, незамедлительно выехали, и даже попали на нужный сеанс, но на это почему-то ушел весь день. По дороге встретили знакомого, который сменял нам на жёванную кассету со Шварцнегером "Кабаре" Боба Фосса, ночью все это посмотрели поверх идиотизма с участием Пьера Ришара.
А на следующий день я решил пойти в гости и, разумеется, взял Батеньку с собой. Ибо неудобно вот так взять и бросить человека, у которого столько раз ночевал, тем более что гости намечались весьма перспективные. Это были Бекогиня и Дочь Архиерея. Они обе служили в деканате филологического факультета пединститута на «Бауманской».
Там вообще было очень странное место, достойное пера Льюиса Керолла. В ощутимо разваливающемся здании, среди немыслимой даже по советским меркам мебели, ютились несколько возвышенных дев, и непрерывно стрекотали на пишущих машинках (да-да, дорогие друзья, это такие механические штуки. Они и тогда уже странновато выглядели, но на компьютеры денег деканату, видимо, не отпускали). В перерывах девы пили чай или, если хватало денег, водку и вперемежку с бабскими разговорами вещали про первородный грех и чередование согласных у Мережковского.
Я рассудил, что Батенька закисает в одиночестве и его необходимо проветрить. Тем более что на филологическом факультете в те времена были бескорыстно рады любому мужчине. Но ничего путёвого из этого не вышло. Девы хотя и встретили нас с распростертыми объятьями и даже налили водки, но то ли сами были не в настроении, то ли Батенька перенервничал в незнакомом месте, но в итоге он засмущался, ни стихов, ни пьес декламировать не стал и при первой удобной возможности ретировался. Но перед тем как уйти он вызвал меня на улицу и с серьезным видом изрек.
- Пьеса будет называться "Волшебная ночь в Толедо". А ключевая фраза в ней "Когда у человека онурез - вся его жизнь сюрприз".
Я икнул и спросил: «Да ну?»
Батенька тяжело вздохнул и сказал: «Ты не романтик и ничего не понимаешь в больших сигарообразных предметах» и в секунду растворился в толпе, спешащей к метро «Бауманская».
Через три дня он объявился у старика Глушановского совершенно пьяный с исчерканными до синевы листками бумаги. И мы, сидя на кухне у общего друга детства, а потом на еще троллейбусной остановке, а потом еще над телом безвременно задремавшего прямо в коридоре отца-видеооператора с остервенением читали и читали эти листки по нескольку раз. И не могли насытиться. И ржали над каждой репликой. Успокоения не происходило. Дальше жизнь сложилась так, что я много чего пописывал, много чего почитывал, но никогда больше это не было так весело. Возможно, все эмоции выплеснулись именно тогда, когда мы плакала от смеха над дурацкой пьесой «Волшебная ночь в Толедо», в которой действующими лицами были Пьер Ришар, Лайза Минелли, Станиславский, Циолковский, филологические девы, Бельмондо, слуга по имени Пупсик. Пьеса эта также лежит у меня дома, и я даже иногда её открываю. Но никому не показываю. Не покажу и вам тоже. Лучше расскажу, что было дальше.
Примерно неделю мы еще доделывали пьесу и попутно изводили всех её чтением. В итоге от нас стали прятаться все знакомые, включая Папашу Фрикаделя. А потом я честно сказать выпал из процесса – Батенька с таинственным видом заявил, что он договорился о постановке пьесы, или о том, чтобы её показать кому-то, кто осуществит эту самую постановку. Я не придал этому значения: трудно вообразить, кому всерьез могло такое приглянуться. Но он, видимо, так не считал.
Прошел еще примерно месяц или даже два, прежде чем Папаша Фрикадель как-то сказал: «Ты знаешь, я был у Батеньки, он стал невменяем».
Я спросил: «А что с ним?»
«Да ну его» - сказал Папаша Фрикадель – «Грубит»
В общем, я решил проведать товарища. Дверь была, как обычно, не заперта, а Батенька сидел в своем кресле-качалке какой-то остекленелый.
- Как дела? – спросил я – пьесу поставил?
- Больше не будет никаких пьес – сказал Батенька – будут теперь только белые стихи. Вот такие – он протянул листок, на котором были написаны каракули примерно следующего содержания
Есть вещи, для которых еще не время.
Или для которых уже не время
А есть ты, которая вне времени
И сколько бы я не отмерял
Этого всегда будет мало
Хотя я всегда отдавал, все что имел
И конечно отдал бы все, что осталось
Если бы хоть что-то осталось. Но увы ...
Прости ....
- Зачем ты так нажрался? – спросил я, возможно, не слишком тактично, зато по существу.
- Она ушла – сказал Батенька
- Кто именно?
Тут он назвал имя своей первой любви, открывшей ему глаза на истинный смысл фильма «Большие маневры». Каковое имя, кстати говоря, он всем долго и упорно запрещал произносить.
В этот момент в комнату внезапно ввалился отец-видеооператор и выдал характерную для настоящего телевизионного профессионала матерную тираду. В которой причудливым образом сплелось недовольство существующим общественным строем, безответственность молодого поколения, горечь по поводу сложностей текущей внешнеполитической ситуации и, наконец, порицание неизбывной душевой черствости противоположного пола. После этого папенька заметил, что я тоже нахожусь в комнате, слегка сконфузился и сказал:
- Ой, Дим, привет. Ну, тебя я, разумеется, в виду не имел.
- Да что тут у вас произошло?
Из дальнейших объяснений стало понятно следующее. Батенька и его отец решили покончить с холостяцким бытом и завели себе собаку. Суку. Причем её назвали именем Той, Которую Нельзя Упоминать Всуе. Но поскольку никто из них толком не знал, как с ней обращаться , собака у них на третий день сбежала. И теперь они обвиняли друг друга в преступной халатности.
Сначала мне очень хотелось заржать. Но, сопоставив факты, я понял, что делать этого не стоило. Батенька ничего не забыл и ничего не пережил. Интрижка с похотливой старой теткой, которую любой другой бы забыл если не на следующий день после разрыва, то через неделю или месяц, надломила его. Можно сказать, что к этому были предпосылки – трудное детство, неполная семья, расшатанная нервная система. Можно сказать, что любовь зла. Можно даже сказать, что она беспредельно зла. Но это все будут только объяснения. Факт же состоял в том, что он, может быть, и хотел жить без неё, но не понимал, как это делать. И потому убивался по собаке, нареченной именем Той, Которую Нельзя Упоминать Всуе. На эту собаку он, подобно старой деве викторианской эпохи, хотел излить нерастраченные чувства. Хотя ни разу не являлся девой, был вполне молод и вообще: где мы, а где королева Виктория.
Я в общем так и не придумал, что со всем этим делать. Побыл еще немного и ушел. Совершенно растерянный от сделанного открытия, и ещё от невозможности что-то исправить.
Кстати сказать, на следующий день собака нашлась. Её привела девушка, которую звали Наташа, и которая каким-то образом знала Батеньку. Батенька с того самого момента перестал со всеми разговаривать, а если и звонил, то в хлам пьяный и нес какую-то бессвязицу. Из того, что я, старик Глушановский и Папаша Фрикадель смогли понять, можно было сделать следующие выводы. Во-первых, собака оказалась дурой и куда-то убежала на следующей неделе, теперь уже окончательно. Во-вторых, Наташа осталась жить у Батеньки. Поначалу все складывалось как нельзя лучше – они где-то договорились поставить какую-то из Батенькиных пьес, и даже репетировали. Но потом что-то пошло не так, и пьеса никуда не вышла. В итоге Батенька решил … хотя, положа руку на сердце, никто не может точно сказать, что он там себе решил.
В следующий раз мы увиделись только в морге – он лежал распухший от постоянного пьянства и с трудом узнаваемый. Прощаться пришло совсем немного народу, кроме нас с Наташей был ещё его брат и, по-моему, то ли сосед, то ли чей-то родственник. Отец у Батеньки умер еще десять лет назад, а старик Глушановский в тот день где-то вставлял очередное окно и приехать не успел.
Наташа, прощаясь, отдала мне мятые, изрисованные Батенькой листки, на которых в числе прочего был стишок про битву Циолковского и Полугаевского. Он, конечно же, наврал про поэму – больше двух четверостиший и не собирался сочинять. На девять дней мы со стариком Глушановским крепко поддали за помин мятущейся Батенькиной души, долго рассматривали эти выцветшие листки и даже вспомнили пару его песен. Положа руку на сердце у группы «Чреватый пюпитр» не было ни одно шанса стать хоть сколько-нибудь популярной. Но мы в тот момент об этом совсем не думали.
Старик Глушановский предался воспоминаниям и в числе прочего рассказал, как они с Батенькой пытались разводить хомяков на продажу, как в интересах общего дело чуть было не украли барабанную установку с репетиционной базы. И ещё как торговали книгами, и на вырученные деньги старик Глушановский приобрел старый мотоцикл, что привело к крупной ссоре с Батенькой. После которой перспективный коллектив «Чреватый пюпитр» окончательно распался, а старик Глушановский ушел в другую группу, где спел ставшую впоследствии знаменитой песню про бобра.
Я честно сказать, во всем этом уже не участвовал, поэтому просто сидел и слушал. И вспоминал то самое пыльное и странное лето в Марьиной роще (на самом деле их должно было быть несколько, но сейчас они все практически слились воедино), которое стало волшебным именно благодаря Батеньке и его чудачествам. Да, и проходя мимо его прежнего дома, и расположенного поблизости бывшего кинотеатра "Гавана" я действительно часто останавливаюсь.
И думаю: может быть где-то здесь есть хоть маленькая дырка, в которую можно будет увидеть нас тогда, а не теперь. Теперь-то что на это смотреть ...нечего смотреть. Но дырки пока не нашел. Хотя надежды не теряю: у нас тут чудеса и нарушение законов физики - довольно частое явление.