С улыбкою весёлой на губе. Часть 2.
СПИСОК КОРАБЛЕЙ
Я лежу на диване с открытыми глазами. Сегодня мне снился Одиссей. Мы с ним затеяли какую-то Троянскую войну. Помню, что я закидал камнями Гектора и бедняга упал в ров. Что самое интересное, Одиссей оказался на одно лицо с моим школьным приятелем Лёшей Кацом, подростком с вечной еврейской тоской в глазах. Кто победил, не помню.
До пенсии жить ещё целую неделю, а денег уже нет. Я встаю с дивана и приступаю к работе. Стоит обычный серый петербургский денёк накануне Нового Года. Телефон разрывается от звонков — клиенты как ошалели. У всех лишние деньги, которые надо… ладно, хотите вывески — будут вывески. Вот я кричу в трубку начальнице хозяйственного отдела гостиницы, что её заказ принят. Дамочка с тревогой в голосе спрашивает меня: «А как насчёт детей?» — «Не понял…» — «Ну, дети вывески как?» Оказывается, её интересует, могут ли дети сломать вывеску. Приходится объяснять, что наши дети могут всё. Кладу трубку. Тут же новый звонок. Снимаю трубку и снова, как индейский петух, кукарекаю соловьём. В башке ещё утренний туман, в чашке недопитый чай, на ногах рваные тапки. И вот, что-то мне кажется, что жизнь могла бы быть хороша, если бы... звонят из пенсионного фонда и хотят заказать таблички. Выясняется, что оплатить вперёд, как все люди, в пенсионном фонде не могут, а кроме того, им нужен договор, в который они собираются внести свои пункты. Я чуть не спросил, не хотят ли они сначала выплатить мне пенсию за год вперёд, предварительно составив договор об обеспечении в размерах, приемлемых для жизни. Расплевавшись с пенсионным фондом, вспомнил, что ещё не заплатил бассейн. Звоню — бассейн потерял счёт. Эх-ма, едрёна ёлка! Звоню своим в контору, говорю: «Шлите снова счёт!» Но свои ругают меня на чём свет стоит. А чего ругаться-то? Наконец, я шлю всех и включаю компьютер. Писем нет. «Ладно, — думаю, — а напишу-ка я своему старому другу ахейской деве, что работает секретарём в конторе с удивительным названием «Технический Гений»». «Есть ли ещё молодое вино в мехах? — спрашиваю я, — Будем ли мы отмечать Новый Год, как белые английские люди?» Будем. Конечно, будем. Но через два дня в моём компьютере рухнет пиратский Виндовс. Мастер-ломастер, который его поставил, лежит сражённый гриппом и не может приехать. Я уже ничего не понимаю — что мне делать с этой жизнью? Через двадцать дней ехать в Астрахань к моей возлюбленной Шушаре Мудрой, а тут ещё конь не валялся. Не деревянный конь, конечно. Хотя мудрый совет Одиссея мне бы сейчас не помешал. Словом, я решаю достать из холодильника маленький кусочек быка и вознести на электрической плитке всесожжение Зевсу, но так чтобы самому вволю поесть мяска. Гадать по птицам тоже можно — над домом летает множество чаек. Любит-не любит, любит-не любит, к сердцу прижмёт... в этот момент со стены рушится книжная полка. Увесистый томик Гомера разбивает фарфоровый чайник. Заварка течёт под системный блок. Где-то что-то искрит. Фу-у-у! У нас, как в Греции... я список кораблей прочёл до середины...
………………………………….
ДВА ДОМА
Два дома в Петербурге на улице Мармеладова. Дом номер 17 — это пятиэтажная хрущёвка, стены которой вот-вот рухнут. Жильцы давно перестали делать ремонт в квартирах. Сантехники кое-как заваривают протекающие то там, то здесь гнилые трубы. На пятиметровых кухнях обитают и благополучно плодятся полчища рыжих тараканов. На чердаках и подвалах живут огромные чёрные крысы, которые грызут мебель жильцов, сделанную ещё в СССР. На дверях подъездов висит множество лоскутков объявлений с язычками телефонов. Последняя скамейка во дворе сломалась ещё пять лет назад, и усталые обитатели дома обсуждают новости стоя. Обсуждают почти всегда одно и то же: когда их дом начнут расселять, чтобы снести. Но и поныне желанный день далёк, как американская статуя Свободы, которую эти люди видят иногда на экранах своих стареньких телевизоров.
Дом номер 17-а стоит рядом. Этот новый дом с просторными квартирами и подземным гаражом построен в 2000 году и живут в нём люди не простые. В квартирах у них много электронной техники, итальянской мебели, финских унитазов, и здесь никогда не прекращается ремонт. Страшно подумать, сколько десятков километров дорогих обоев покупают жители этого дома ежегодно. Подъезды дома 17-а снабжены толстыми железными дверями с электронными замками. Энергичный дворник Василий Шапошников следит, чтобы ушлые расклейщики объявлений не поганили частную собственность своими дурацкими бумажками с номерами телефонов.
Дом 17. Тесная однокомнатная квартирка. Елизавета Ивановна. Пенсионерка. Бывший инженер. 63 года. По утрам варит гречневую кашу и слушает радио. Зимой с тревогой прислушивается, как журчит вода в едва тёплых батареях. День Елизаветы Ивановны наполнен заботами: сходить за хлебом к метро, где буханка на 20 копеек дешевле, чем в киоске возле дома; подмести труху, которая сыплется из кресла и дивана; заштопать носки и кофту; работать — обзванивать организации по списку, который выдаёт молодая работодательница Света Егорова; договориться с пожилым, измученным жизнью соседом Николаем Константиновичем о замене прокладки в кране. Вечером Елизавета Ивановна пьёт чай с пирожками, собственноручно испечёнными на маргарине «воймикс». Её дочь уже восемь лет, как уехала в Финляндию на заработки, и с тех пор от неё нет никаких известий. Елизавета Ивановна плачет, вытирая слёзы полосатым носовым платком, доедает бутерброд и звонит по телефону подруге из соседнего подъезда — инвалиду труда Маргарите Петровне. Они обсуждают очередную пенсионную реформу.
Дом 17-а. Буранов Михаил Петрович. 38 лет. Работает каким-то начальником в Пенсионном фонде. Что он там делает, никто не знает. Работать он ездит на мерседесе с тонированными стёклами, по дороге смолит «Парламент» и слушает «Радио Свобода». Дома у него неработающая жена 25 лет, Машенька, и четыре огромных, обожаемых ею, собаки. Михаил Петрович возвращается с работы очень поздно, ужинает и сразу ложится спать. По-правде говоря, возвращается поздно он, потому что не любит свою четырёхкомнатную квартиру, где из угла в угол слоняются упомянутые огромные зверюги, пожирающие ежедневно с десяток килограммов мяса. Михаил Петрович с детства не любит собак. Он проводит вечер в казино, или в элитном клубе, или с любовницей. Машенька в это время бьётся над макияжем, ужином из четырёх блюд для мужа и из двух блюд для собак. Ночью она безуспешно пытается соблазнить мужа — Михаил Петрович ссылается на усталость и неприятности по работе. Он сразу и крепко засыпает. Во сне он видит себя участником реалити-шоу «Последний Герой». Машенька встаёт, проверить всё ли в порядке с животными, затем идёт на кухню и заталкивает в себя пару пирожных, запивая их чаем, но легче ей от этого не становится. Она поправляется каждый месяц ещё на полкило. Остаётся добавить, что у Бурановых есть ребёнок, но, поскольку он от рождения душевнобольной, Петенька пристроен в соответствующий интернат.
Дом 17. Дворник Василий Шапошников. 42 года. Крепкий мужчина. Глуповат. Любит закусывать водку солёными грибами. Впрочем, пьёт только в выходной, поскольку к работе относится ревностно — если кто будет мусорить, разберётся сразу и, в случае чего, накостыляет. Когда-то он был женат, но однажды по пьянке слегка искалечил жену, отсидел год и вернулся в квартиру к матери Маргарите Петровне. Так и живут они вдвоём. Маргарита Петровна ведёт хозяйство исправно, готовит борщи без мяса, когда получка Василия уже пропита, и с мясом, когда есть деньги. Старушка она добрая и во всех бедах винит исключительно правительство. В этом она, возможно, права. Во всяком случае, со времени начала Перестройки ремонт в подъезде ни разу не делался — все стены исписаны похабными надписями, на потолке прилеплены обгоревшие спички, лестница сильно выщерблена. Маргарита Петровна надеется дожить до лучших времён. Но пока сынок слегка поколачивает её по воскресеньям за то, что в этой жизни он дворник, за то, что женщины почему-то шарахаются от него и за то, что снега зимой выпадает слишком много. Только Таня из первого подъезда иногда приглашает опасного дворника к себе на ночь, но у Тани страшный нейродермит, она толстая и дурно пахнет. Василию она порядком надоела… но что делать?
Дом 17-а. Синицын Валерий Тимофеевич — сосед Бурановых. 35 лет. Заместитель директора организации выдающей лицензии на деятельность других организаций. Его жена Лариса Павловна — главный бухгалтер строительной фирмы. Детей у них почему-то нет, но в подземном гараже есть два «БМВ» и «вольво», а дома жидкокристаллический телевизор размером почти во всю стену, специальная комната отдыха с аквариумами и пальмами, и прочие онёры. У Синицыных никогда не бывает гостей. Только иногда в отсутствие Валерия Тимофеевича заходит Буранов и как-то подозрительно тискает Ларису Павловну то за талию, то за плечи. Но бухгалтер не поддаётся на эти наивные провокации. Её мужа доводит до бешенства то, что даже в самые интимные моменты она продолжает смотреть сериал или читать книгу, — он рычит, кусается, стонет, но сделать ничего нельзя. На день рождения Валерий Тимофеевич дарит супруге очередное чудо техники — какую-нибудь посудомоечную машину или цифровую видеокамеру, но Лариса Павловна только справляется о цене и приплюсовывает в уме эту сумму к дебету или кредиту — в зависимости от того, нужная вещь или нет.
Дом 17. Николай Константинович, сосед Елизаветы Ивановны. 48 лет. Бывший школьный учитель физики, а ныне торговец китайскими наручными часами на ближайшем рынке. Жена Николая Константиновича умерла от рака ещё в первые годы голодных деяностых, когда муж пытался продолжать работать в школе. С каждым годом Николай Константинович всё больше сдаёт. Особенно с тех пор, как его дочка Люба пристрастилась к тяжёлым наркотикам. В квартире у них давно уже не осталось никаких вещей, но Николай Константинович следит, чтобы старые обои совсем не отклеивались, и постоянно покупает клей Момент. Дочь ходит по квартире, как тень, в ожидании очередной ломки. Отец съедает на ужин три ломтя чёрного хлеба с подсолнечным маслом и спешит прогуляться по улице — в квартире ему совсем невыносимо. В темноте двора на старика время от времени нападают подростки-наркоманы и пытаются отнять мелочь. Николай Константинович носит под пальто небольшой ломик и защищается пока успешно.
Дом 17-а. Красовицкий Леонид Сергеевич. 54 года. Владелец восьми продуктовых магазинов. Он, конечно, весьма дороден, бреет остатки волос на голове и говорит, что человек человеку волк. Его жена Лизанька, двадцати с небольшим лет, в этом году успешно заканчивает экономический факультет и любит фрукты, особенно, авокадо и фейхоа. Леонид Сергеевич дарит ей каждую неделю новое платье, непременно от самого Кардена, за что Лизанька раз в несколько месяцев делает ему минет. Но раз в несколько месяцев Леониду Сергеевичу мало. Поэтому в нынешнем году он решил подарить молодой жене на день рождения огромного бультерьера и отправиться с ней в тур на Канарские острова. В этом году бригада рабочих в этой квартире снова сломала одну стену, построила другую, заменила немецкие обои на итальянские и вместо одного большого бассейна сделала два поменьше.
Дом 17. Оля Белова. 28 лет. Библиотекарь районной библиотеки. В прошлом гордость философского факультета. Наизусть помнит всего Кафку, Пушкина, Плутарха и ещё бог знает кого. Её месячной зарплаты как раз хватает на связку бананов, стаканчик йогурта, блок дешёвых сигарет и кое-что из косметики. Оля давно бы умерла с голоду, если бы ей не помогал бескорыстно один молодой человек. Он преподаёт русскую литературу где-то в Штатах. В свободное от работы время Оля бесплатно занимается английским языком с соседскими ребятишками, пишет философский трактат «Насилие как отличительная черта русского бескультурья», а ещё вяжет шерстяные носки, в которых ходит по квартире, поскольку, как и остальные жильцы дома номер 17, давно не покупает домашних тапочек — дорого. Олины родители умерли ещё восемь лет назад от туберкулёза, который взялся чёрт знает откуда. Болезнь как с неба свалилась после того, как ещё не старых родителей уволили без всяких объяснений, поскольку стали сокращать производство станков на их родном заводе. После их смерти Оля почему-то продала телевизор и радиоприёмник, повесила на окна чёрные шторы и перестала читать газеты.
Двор между домом 17 и домом 17-а. Небольшой пустырь, поросший травой. Плохо заасфальтированный проезд с большими грязными лужами и колдобинами. Утром Оля, Николай Константинович и Таня идут к автобусной остановке, где уже стоит огромная толпа желающих добраться до места работы. Маргарита Петровна и Елизавета Ивановна тоже спешат на остановку, чтобы доехать до магазина у станции метро и купить хлеб на 20 копеек дешевле. Тут и Вася Шапошников — он марширует к дому 17-а. В это время из подземного гаража выруливают: «мерседес» Михаила Петровича, «бээмвэ» Синицына, «мерседес» Красовицкого, а также другие красивые иномарки. Оля и Николай Константинович робко жмутся поближе к пустырю, к траве. Вася Шапошников останавливается и как-то нехорошо ухмыляется. Таня почему-то переминается с ноги на ногу. Маргарита Петровна и Елизавета Ивановна влезают в мокрую траву и стоят, открыв рты. Машины проносятся мимо. Из-под колёс летят фонтаны грязи. Это такие большие фонтаны такой густой грязи, что они заляпывают всё: неопределённого цвета старенькое пальтишко библиотекарши, дырявый ватник Васи Шапошникова, рваную куртку Николая Константиновича, Танин доперестроечный чёрный плащ с дырявыми карманами и грязно-коричневые пальто обеих старушек. Люди провожают глазами сверкающие колесницы новых богов и что-то они там такое себе думают… а ведь и думать здесь нечего.
…………………………………….
МОЙ ЧИТАТЕЛЬ
Кто станет читать мои мрачные стихи о реальной, невыносимо забавной жизни в России? Кто он мой читатель? Калека на инвалидной коляске, выпрашивающий мелочь в подземном переходе? Измученная бытом, рано раздавшаяся вширь домохозяйка? Вечно поддатый рабочий с красным лицом и широкими ладонями, покрытыми рубцами от порезов и следами от ожогов? Нет, вряд ли. Не таким должен быть мой читатель. Я вставляю в стихи слишком много умных слов, таких, как «проскрипция» или «критский обжиг». Значит, мой читатель — это очкастый интеллигент, в свободное от работы в институте время подрабатывающий продажей авторучек в метро? Грубо накрашенная студентка с книжкой Донцовой в руках, едущая утром в автобусе? Молодая мамаша, запихивающая в рот младенцу с диатезными пятнами на лице оранжевый чупа-чупс? Нет, опять не то. Я, бывает, употребляю в стихах матерные слова, слишком часто говорю о быте. Наверное, мой читатель — это бизнесмен на грязном чёрном мерседесе или его жена на развратном голубом опеле, или бритоголовый бандит с новеньким пистолетом и катушкой медицинского пластыря, поджидающий директора рынка в петербургском промозглом дворе. Опять нет. Опять нет, не то. Разве будут эти люди читать о тонких движениях души, о печали, о страхе смерти? Я решительно не понимаю, для кого я пишу стихи.
Недавно в метро я читал сборник Кушнера. Пузатый мужик, усталый, тяжёлый всеми частями тела, когда я не уступил ему вожделенное место, предложил ходить со стихами в туалет. «Нет, — сказал я ему, — это не выход. Вся задница будет в чернилах. И потом, формат А-3 слишком часто застревает в унитазе». Причем здесь формат А-3? Конечно, мужик ничего не смог возразить, но старушка в пальто от фабрики «Большевичка», с плешивым воротником и огромными коричневыми пуговицами, предложила топить стихами печку на даче. «Не подходит, — возмутился я, — глаголом жги сердца людей, а не сырые осиновые дрова. Так сказал классик!» Старушка промычала что-то нечленораздельное, поправляя во рту зубной протез.
Что же делать? Кому нужны эти монбланы, эти эвересты листков бумаги, испещрённых красивыми словами? Одно время ко мне приходила Птица Гордая — начинающий, но хороший адвокат, и на чистой стороне листов мы распечатывали скачанные из интернета новые российские законы. Но теперь Птица говорит, что ни один закон всё равно не действует, и потому она будет лучше ходить в церковь, забросив свою адвокатскую практику. А кипы бумаги всё растут. Они уже занимают целый небольшой шкаф. Я заворачиваю в эти листы тапочки, когда собираюсь в гости — без тапочек нынче не всякий пустит к себе домой. И правда, не босиком же разгуливать по квартире, а кроме того, после чая можно взять листок и почитать стихи, чтобы после постелить его в кошачий лоток. Но таким образом много бумаги не изведёшь. А пишу я каждый день, создаю десятки и десятки вариантов одного стихотворения — и горы бумаги растут.
— Где же ты, мой читатель? Читаешь ли ты сейчас Лукьяненко, наслаждаешься ли Бушковым, задумайся: как я проживу без тебя? Ведь я скоро заработаю астму от бумажной пыли и совершенно испорчу желудок «нарезными» батонами с маргарином. Конечно, ты-то без меня проживёшь, купишь себе газету «Спид-Инфо» и будешь читать её на работе, скажем, в офисе, потому что дома тебя всё равно ждёт телевизор, вечный ремонт и тёща… да мало ли какие ещё у тебя заботы…. Это я, собственно, к кому обращаюсь? Ага, это я себе говорю. Стихи я пишу для себя. Когда листы заполнят комнату до уровня моей головы, я подожгу их и буду созерцать пожар, как император гибель Рима. Мой обгоревший труп послужит предметом для множества публикаций, которые граждане смогут прочесть в дешёвых газетах по дороге с работы, тяжело задрёмывая от усталости и тихо поклёвывая носом в фотографию голой тётки.
………………………………………….
ПОЭТ В ЗАКОНЕ
А начиналась вся эта история, которую я вам здесь рассказываю, очень даже обыкновенно, хотя и несколько болезненно для меня, автора. Короче, гражданочки и товарищи, дело было в городе Петербурге во времена, когда подростки ещё ничего не знали о сексе, и дело было так…
Солнце. Растрёпанные вороны пьют из луж. Город похож на самку тираннозавра в брачный период. Дикие, грязные коты, огромные, как верблюды, бредут к помойке. Старушки в пальто, похожих на бронежилеты, готовятся атаковать хлебный киоск. Пьяный мужик движется по улице, сбивая с ног тополя. Женщины ищут суку-любовь. Иномарки буксуют в бесформенных колдобинах размером с котлован.
Всё это я вижу из окна своей комнаты и понимаю: это весна! Определённо, это весна, и луч солнца золотой, просочившийся сквозь занавеску, заставляет меня, мятежного, просить бури. Буря не хочет грянуть, кричит и сопротивляется. Я сижу на колченогом стуле и выстругиваю ножом стихи. Заготовки тяжёлые, смолистые и все в мелких сучках. Рифмы отскакивают от зубов и валятся на пол, громыхая, словно старые кофемолки. Остро пахнет анжамбеманами. Внезапно нож застревает в заготовке, и группа матерных слов вырывается на свободу. Сразу вспоминается дюжий поэт в законе, который недавно сказал, что я безнадёжен. «Работать!» — кричит он и хлещет меня жёстким кнутом по обнажённым сонетам. «Чёрт! — говорю я, — Чёрт! Чёрт! Чёрт!» Но это всего лишь сломанная поэтическая машина. Я двигаю её ржавый, уродливый, тяжёлый корпус кривым ломом логического анализа в угол комнаты и начинаю искать свой камзол и чулки. В чулке должно быть не меньше миллиона метафор. С таким богатством я надеюсь удрать в классики. Пусть ищут меня критики-менты — у них есть только жалкие приметы: среднего роста графоман с пером за ухом, клякса на носу, тетрадь под мышкой и безумный лепет в рифму. Наконец, я нахожу то, что искал. Складываю всё в томик Мандельштама, хватаю с вешалки шкуру мамонта и выбегаю на улицу.
Прямо у подъезда стоит скорая помощь и на скамеечке покуривают «винстон» два дюжих санитара. «Ну, здравствуй, поэт в законе!» — говорит мне доктор в белом кимоно с широким красным поясом. Я молчу и лихорадочно ищу газовый баллончик... нажимаю головку, и зловонный слэнг ударяет прямо в нос доктору... В следующую секунду на меня падает бремя славы. Так меня и везут в расплющенном виде в ближайшую больницу мимо загнивающего
капитализма по тайным улицам судьбы поэта в законе.
…………………………………
СНОВА ГЕПАТИТ ПЕ
1.
Моя задача — заставить читателя думать. А читатель упирается рогом, мычит, как бык, головой мотает, копытом землю роет... А я его кнутом! Помню, что-то такое я наблюдал в деревне — мальчишки загоняли стадо в коровник диким славянским способом — швыряя со всей дури в несчастных животных самыми настоящими кирпичами. От ужаса коровы шарахались, и всё стадо поворачивало куда надо. Передовая технология — рекомендую для литераторов.
А то ещё можно воздействовать на людей вот как. Пошёл я однажды в зоопарк устраиваться на работу. Директор мне говорит: «Вакансий у нас нет — вот разве что хищников кормить». Вызывает рабочего. Приходит мрачный однорукий мужик, бывший таёжный охотник. «Мне, — говорит, — помощник не нужен!» А я, на свою голову, упёрся. Короче, пошли хозяйство смотреть. Идём вдоль клеток и мёртвых кроликов кидаем медведям, волкам, шакалам.. и вдруг я получаю крепкий толчок в спину, влетаю в клетку, а дверь за мной таёжник закрывает на задвижку. Я осмотрелся: пустая клетка — только в углу какая-то дыра, типа, домик. Ну, я присел на пол отдохнуть и тут... выходит самый что ни на есть натуральный тигр, смотрит на меня и облизывается. Мол, кролик сегодня увесистый, годится.
Кайф я, конечно, поймал несравненный. Мужик успел меня выпустить, но работать с таким идиотом я не захотел. Вот и читатель, обыкновенный российский обыватель, хочет хлеба и зрелищ — так подайте ему тигра в суперобложке и не морочьте и без того перегруженную голову политикой, философией, психологией и прочими домыслами! Наверное, примерно так рассуждает нынче большинство издателей. Вот недавно я был у Кушнера на студии. Кушнер, как всегда, читал стихи о занавесочках. Удивительный человек! Неужели ему никогда не хотелось написать, например, о террористах! Или о наркоманах? От доброты своей душевной классик назначил мне в оппоненты продвинутого поэта Танкова и одну язвительную дамочку. Танков как-то подозрительно ухмылялся, а дамочка обещала надеть сапоги с подковами, чтобы удобней было меня пинать. Но я бронированный — Железный Винни, одним словом. Что с таким сделается? Вот, развозил сегодня вывески. Напугал десяток водителей мерседесов угрозами задавить их прямо на перекрёстке, поскольку хожу не на зелёный свет, а на метафизический. Пересекая улицы, сочиняю стихи и гордо рею над седой суетой жизни. Кто-то что-то кричит мне вслед и называет идиотом.
Возможно, это вполне адекватная реакция, но судьба моя — злодейка и предпочитает рифмы кровь-любовь или творчество-одиночество. Вот и день закончился, а ночь, как всегда, грозит превратиться всё в тот же литературный процесс или обернуться воспоминаниями о моём, таком странном, детстве. Вот и вырос я такой странный — хожу и всё время улыбаюсь своим тайным мыслям. Мысли же эти преимущественно о загробной жизни и земной несправедливости. Князья мира сего съели весь мед и совсем не хотят отвалить немного шекелей за стихи, но разве мой талант, и мой душевный жар не заслужили скромный гонорар?.. Ну и не надо! Вывески нас накормят, обогреют и в тапочки белые обуют.
Между тем, текут песчинки в часах песочных. Гелиос гонит свою колесницу. А я всё сижу у разбитого корыта, и нет той Золотой рыбки, которая отгрохает мне дворец. Да дворец-то мне и не нужен, если честно. Я взращён по-спартански — мне перемётная сума подруга и мой адрес Советский Союз. Шел трамвай по улице Советской, десятый номер. А на следующий день Аннушка разлила на рельсах масло. Алые звезды на рельсах горят… Так и пошло — что ни день, то похороны, зато «Лебединое озеро» по телевизору. И какая-то таинственная личность по прозвищу Иешуа завелась в наших с тобой, читатель, мозгах. И мы все балдели от этого романа, и не знали, что уже написан «Улисс» и «Цветы зла». А вот нынче мы всё знаем, но почему-то не понимаем, кто мы такие на этом празднике литературы. Комсомольцы, не ставшие коммунистами; внуки, не родившие правнуков; И впереди у нас путь без солнца, путь без веры гонимых снегом журавлей. Гордо реет над нами непонятная штука ТРИКОЛОР; наши праздники происходят без всякого повода и уже никто не скрывает, что можно ужраться просто в честь трёхсотлетия гранёного стакана. Заезжий японец устраивает грандиозный салют на Неве, и народ проводит остаток ночи в Эрмитаже, к ужасу старушек-хранительниц прикорнув на императорских диванах., а кто поскромнее — просто под статуей.
А песок течёт, и вода капает из крана. И воды этой осталось мало. Пора строить трубопровод для переброски из Сибири чистой воды в Европейскую часть страны, но кто ответит за последствия? Нет на Руси мужика! Правительство похоже на труппу бездарных клоунов. Психбольницы переполнены зрителями телешоу «Окна». Народный артист Жириновский выступает с авторским моноспектаклем «Омоем сапоги в Индийском Океане». Слово бомж прочно вошло в нашу жизнь вместе со словом понты. Ну, что ты меня толкаешь, беспонтовая! Да не мрачный я вовсе, а насмотрелся кино, «Белое солнце пустыни» — мой любимый фильм. Мне за державу обидно! Ну да ничего. Голливуд нам поможет гуманитарной помощью. Правда, нам всё равно её продадут наши бизнесмены за деньги, которые окажутся в итоге в американских банках — это загадочное превращение американской гуманитарной помощи в американские же деньги почище, чем превращение волка в бабушку. «Бабушка, почему у тебя такие большие финансовые проблемы?..» — «Та пенсия маленькая, сынку!..»
2.
Железным Винни меня прозвал мой друг — вдвоём мы пересекли горы на Кольском полуострове. Назвал так он меня потому, что ещё в начале экспедиции, не имея подходящей для гор обуви, я растянул связки обеих стоп, и весь дальнейший путь для меня превратился в добровольную пытку. Чтобы не ныть от боли, я сочинял на ходу бурчалки и пыхтелки, и до конца тащил свой тяжеленный, как моя судьба-дылда, рюкзак — в рюкзаке лежали собранные в ущельях красивые, но слишком тяжёлые для пеших переходов камни. Ну а то, что я всё-таки, несмотря на запах железа и ржавчину, забавный игрушечный мишка, очевидно любому, кто читал мою прозу, такую добрую и уютную, хотя и по-звериному хищную и мрачноватую, как серое петербургское небо.
Вы думаете, почему люди так любят мягкие игрушки и называют их всякими ласковыми словами, вроде «эй ты, покорёженная железяка»? Да просто потому, что в нашей стране даже воздух пахнет добротными испанскими сапожками, и любви, как бы мы не суетились, на всех катастрофически не хватает. Любовь — это настолько странная штука, что иногда она похожа на розовые воздушные шарики, иногда на котлеты и стиральную машину «Индезит», но чаще всего на расчётный лист, который выдаёт бухгалтерия в день получки. Когда я устроился работать дворником на завод, после того как едва не умер от голода и чуть не съел свой солдатский ремень, мои шансы на счастливую личную жизнь сильно возросли, словно акции пресловутой компании «МММ» после легендарной рекламы, прокатившейся по всей стране. Но всё же, надо сказать, эти шансы значительно отличались от шансов моих сверстников, сидящих в мерседесах, которые каждое утро мимо моего участка въезжали на оптовые склады, словно американские танки на позиции вьетконговцев. Я сгребал сероватый снег, колол мутный городской лёд и в своём грязном ватнике был похож на беглого зэка. Директор завода каждое утро шарахался от меня, как педальный конь, завидев издалека огромный титановый совок, в который раб завода лимонной кислоты собирал мусор.
То, что совок был именно титановый, было удивительней всего: ведь совок — не самолёт, хотя душа его обладателя и парила над суетой Лиговского проспекта. Так и брело куда-то потихоньку то покалеченное, безногое время моей жизни, пока однажды совок не украли — позарились на его эксклюзивный материал. Тогда я был вынужден перейти на ручную работу — собирать мусор и собачье дерьмо рукавицами в прозаическое оцинкованное ведро, и время для меня словно грохнулось, поскользнувшись на льду. Из моей зарплаты даже чуть не высчитали какие-то деньги за пропавший злополучный инвентарь, но меня спасло, видимо, то, что я не лётчик, а деформированная железяка — Железный Винни.
С тех пор мне стало почему-то казаться, что к России, словно лев к обречённому рабу, брошенному в смертную яму, неумолимо приближается новый каменный век. Примерно в то время в протестантской церкви я повстречал некое странное существо: широкий лягушачий рот, жидкие волосы, удлинённые кошачьи уголки глаз и манера говорить всегда с болезненным пафосом. На что я тогда купился? Мы, мужчины, признаюсь, не намного умнее женщин, но, мне кажется, намного доверчивее. Ирина рассказала мне о своих неисчислимых бедствиях, и так началась моя, с позволения сказать, семейная жизнь.
Мой рассказ о ней может показаться вам небылицей — поэтому я буду краток. Мои родители выгнали меня с женой на улицу, но мы нашли выход из положения, хотя и жутковатый. Жизнь не только не казалась мне мёдом, но походила на дёготь, которым мажут ворота домов согрешивших невест. Я сторожил ночью мебельный магазин, а возвращаясь домой, мыл горы посуды, пил чай с батоном, делал бесконечную уборку, стирал, нянчился с ребёнком и ухаживал за парализованной старухой. Этот тяжкий уход был платой за наше проживание в ее квартире. Всё кончилось так же внезапно, как и началось. Ирина исчезла из моей жизни вместе с ребёнком, укатив к себе на родину. Если на небе есть Бог, то когда-нибудь он отправит меня в котёл с кипящей смолой за то, что я произвёл на свет сына. Но если Бог не слепая машина, вроде снегоуборочного комбайна — он, конечно, отчётливо видит и то, как я любил малыша. Настолько, что полтора года был снабжён по самые уши смыслом жизни. А вы думали, что смысл жизни дворника, как истина, в вине?
3.
Сидит тут один сказочный персонаж, громыхает железяками по клавиатуре — а чего громыхает? Лучше бы он бетон таскал на носилках к месту заливки на стройке! А то, понимаете ли, он (или я) всё ищет(у) смысл жизни. И на что он ему дался? Лучше бы деньги зарабатывал! Только такому субъекту деньги для чего нужны? Опять же, для смысла.
Сегодня как раз одну вывеску оформил детскому саду — скоро так и на новый системный блок накапает. А системный блок для чего? Чтобы было больше поэтов хороших и разных. А то все пишут или как Бродский, или как Кушнер. Это же читать невозможно, столько клонов! А жизнь пр-р-р-рекрасна несмотря на это. Мне так кажется. Вот сегодня дождь на башку падает на улице — тоже удовольствие для плюшевой железяки. А возле дома такая грязища — прямо как во Мшинском болоте на клюквенной тропе. И вообще зима скоро — замёрзнет всё к чертям, включая батареи парового отопления. Мой дом и мой город уснут здоровым сном пофигистов. Да и вся страна надолго погрузится в холод и тьму.
Но это, в целом, тоже хорошо, потому что в спячке жить приятней и даже интересней. Только дворников жалко: то, что для нас просто погода — для них труды праведные. Уважаю эту профессию! Если бы не был поэтом — пошёл бы снова в дворники. Писал бы метлой на асфальте письмена, фигачил бы снег лопатой, как ночью фигачу страницы Плутарха и Геродота, читаю наискосок и прикидываю, как бы это мне тоже что-нибудь такое написать. А зачем оно мне нужно?
Помню, была у меня одна знакомая, которая всё время мне задавала этот вопрос. И вот однажды она меня пригласила к себе домой. Оказалось, что живёт она в коммуналке, если жизнью можно назвать совместное существование с четырьмя сумасшедшими соседями. Впрочем, соседи были добрые — они только каждые пятнадцать минут дико кричали что-то нечленораздельное, раз в неделю перерезали телефонный провод, складывали в коридоре шмотки с помойки и по-доброму забили на уборку общей территории. Собственно, моя знакомая для того меня и пригласила, чтобы я деликатно настучал им по мордасам и слегка поднял таким образом её статус в квартире. Но психи оказались не простые, а с подковыркой. Недаром жили в центре Петербурга — законы знали и писать умели. Они грамотно пригрозили мне милицией и душевно пообещали разнести мой череп из ствола. Ствола у них, конечно, не было, но была огромная, тоже сумасшедшая, собака, а я, скажу по секрету, с детства боюсь этих друзей человека. Впрочем, все животные в этом логове были на одну морду, и потому мне пришлось охранять подругу даже ночью. Мы не спали, пили чай и говорили о семейной жизни. У меня подобная хреновая штука была уже в прошлом, и я старался осадить не в меру ретивую подругу. Но ей всё мерещились розовые воздушные шарики. Тогда я сделал ей предложение, за что подруга навсегда занесла меня в список особо опасных идиотов. Как выяснилось, у нее был чисто абстрактный интерес к семейной жизни. Мы лежали ночью на разных концах тахты и слушали пьяный бред соседей за стенкой — это и была наша планида. Вскоре наше общение перешло в безопасную телефонную фазу.
Между тем я все более рьяно занимался продажей вывесок. Я купил довольно дорогой компьютер, который при ближайшем рассмотрении оказался допотопной 486-ой железякой, и стал ночами сидеть в интернете, чтобы смысл жизни становился хоть немного осязаемей. Компьютер постоянно зависал, но мне казалось, что стоит написать незнакомому, невидимому человеку, и душа скользнёт по телефонному проводу, как совершенно реальный поезд с пьяными проводниками, суровым, как скала, машинистом и сонными пассажирами. Все эти люди свободно жили в моей голове всю ночь, и никто не пытался поставить диагноз такому странному симбиозу человека и машины, каким стали мы с компьютером за несколько лет, казалось бы, бесцельного существования. Вероятно, я действительно особо опасный идиот.
4.
Чем замечательно наше время? Хотя бы тем, что если у вас отказывает компьютер, вы можете не ходить в специальную фирму, а просто вооружиться отвёрткой и заняться делом. Если вы не забудете, в какой последовательности устанавливается жёсткий диск, ваша техника рано или поздно заработает. И упаси вас Бог вызывать мастера по ремонту компьютеров — он не только обдерёт вас, как липку, но может запросто из вашего Пентиума четыре сделать Пентиум один. По правде говоря, в Кита… в России то есть, мало что изменилось за последние сто лет — точно также нужно смотреть на улице в оба, чтобы вас не задавил добродушный пьяный, только теперь не извозчик, а довольный собой водитель мерседеса. Сделает это он не по злобе, а так, по небрежности, присущей нашей широкой натуре.
Время идёт по кругу, и точно так же, как и сто лет назад, надо позолотить волосатую лапу, если вы хотите ускорить оформление документов для продажи вашей дачи. Но мне-то проще: дачи у меня нет, а есть только воспоминания о том, как я с отцом на участке размешивал в железном ведре навоз и поливал могучие кабачки. Удивлённые соседи говорили мне возле колонки: «Да ты крепкий мужик, а мы слышали, ты инвалид». В ответ на это я что-то лепетал про железо и круговорот вещества в природе. На самом же деле, я был и остаюсь ловким малым — я умудряюсь предложить гардеробные номерки нашей фирмы даже тем организациям, у которых нет гардероба. Номерки идут нарасхват. Счастье должно быть огромным, и потому, если у вас, читатель, есть хоть какой автомобиль, пусть и с прогнившим днищем, а жена ваша носит норковую шубу, то почему бы вам, уважаемый, не помочь несчастному коту Базилио? Тем более что в отчётных документах всегда можно увеличить цену номерков раза в три, а их количество в четыре. Наше государство с великой радостью, словно епископ протестантской церкви, готово облагодетельствовать тех, кто вкладывает достаточно жизненной энергии в дело заботы о своём благополучии.
Что касается таких железных инвалидов, как я, то у нас всегда есть альтернатива: бритва, верёвка или просто окно двенадцатого этажа. Пока живут на свете дураки, обманом никого не удивишь. Если на Святой Руси человек начнет удивляться, то он остолбенеет в удивлении и так до смерти столбом и простоит, как говаривал еще Салтыков-Щедрин. Так что отложите к чертям эту повесть и ползите на кладбище, накрывшись белой простынёй. Новая революция грядёт, и стрелять на этот раз будет не «Аврора», а ракетная часть вполне боевыми тактическими ракетами. В эпицентре взрыва мои опилки расплавятся и превратятся в китайский нож с кнопкой. Точно такой же нож я на всякий случай ношу в кармане — разных гоблинов кругом хватает.
В этом я убедился, когда ездил в Астрахань к своей сердечной подруге. Наше виртуальное общение превратилось в виртуальную семейную жизнь, поскольку Астрахань — город безработных и нет никакой возможности быть вместе. Тем более что моя подруга инвалид и не может жить в петербургском климате. Словом, «вилы», как говорил один мой товарищ по службе в полку связи. Он давно умер от последствий службы и даже не оставил на меня завещания. Да и что бы мог он завещать, кроме поношенных штанов? Что вообще в этой стране нам завещано? Осенние сумерки, дождь, протекающая крыша, миска овсяной каши и безвыходная тоска по где-то там сияющей красе.
В поезде Петербург—Астрахань разудалые азиатские гастарбайтеры всю дорогу приставали ко мне с вопросом, почему я не женат. Я так и не решился достать свой нож и терпеливо сносил их рассуждения о том, что мужчина должен каждый день трахать жену и тогда… тогда она никуда не уйдёт. А куда уйдёшь от этой нашей Азии? Где здесь Европа? Заброшенные поля, глухие леса, а дальше и вовсе Сибирь и… лагеря-лагеря-лагеря. Эх, моя голова, железяка чёртова! И чёрный ворон кружит над поездом, что стоит в тупике. Пассажиры дремлют, попивают муторный железнодорожный чай да едят картошку с огурцами неслабой соли, ожидая, когда очередной товарняк с бесценным нашим лесом промчится мимо в Европу.
5.
Итак, Кушнер принял меня в свою студию. Для начала меня обласкали — сказали, что я гений, но надо быть ещё и Папой Карло. То есть требовалось забыть обо всём, кроме своей рахитичной музы.
Муза, однако, оказалась здоровенной девкой. Она посещала меня каждую ночь и шептала что-то по-своему — по-деревенски. В особо приятные для меня ночи, в подсобке мебельного магазина она раздевалась, и мы совокуплялись, как два вполне нормальных здоровых животных. Однако музе нужны были деньги, а в этом деликатном деле я ничем не мог помочь. Поэтому скоро крылатая подруга стала для меня неким эфемерным существом, которое диктовало что-то совсем странное, хотя предварительно мне пришлось полечиться от офицерского насморка. Я благополучно пролечился у венеролога, но у Кушнера меня тоже начали лечить — от другой неприятности. Опытные люди называют это звёздной болезнью. Мэтр считал, что я не прислушиваюсь к его советам и потому не расту. Сколько пуль и ядер в меня летело на разборе стихов! А я даже не пытаясь рубануть кого-нибудь саблей, терпеливо слушал, как написанные кровью строчки препарируют самым топорным образом?? После таких процедур больной был скорее мёртв, чем жив. Хотелось лечь и начать сучить ногами, изображая конвульсии, или просто орать грязные ругательства, но спасало то, что возле гардероба стояла дивная мраморная скульптура «Три грации», которая так меня волновала, что я забывал, на кого именно собирался орать матом.
Время шло, и я выпустил свой сборник стихов, который по сей день остаётся единственной изданной моей книгой. Весь тираж я тащил из типографии в рюкзаке и был счастлив, хотя отдал кровные триста долларов. Иногда мне кажется, что русскому человеку присуща какая-то особенная самоотверженность в денежных делах. Мы можем расстроиться, если нас просто опустили на деньги, но никак не оскорбили. Или наоборот — можем ликовать, если получили маленькую зарплату, но начальник на нас от души сорвал нервы, ведь теперь мы можем чувствовать себя жертвой, а в этом своеобразный кайф. Вот и я ликовал, хотя понимал, что исбээн в книге липовый, что работа не стоит таких денег, но зато я был приятно оскорблён в тот день самыми различными людьми— уж так совпало. Скажу, что и по сей день опасно, хоть и до боли сладко, называть себя поэтом — можно легко по физиономии схлопотать за такие тунеядские замашки — мол, поэтом можешь ты не быть, а трактористом быть обязан. Одним словом, мне пришлось изрядно повозиться с этой книжкой, которая оказалось, конечно, неудачной в литературном отношении. Вы думаете, я имею в виду подготовку к изданию? Да ничего подобного! Нет, массу усилий я потратил на то, чтобы раздать хотя бы третью часть тиража. Тогда меня впервые посетила благая мысль: «Стихи писать не надо!» И тогда я решил, что стихи писать не надо. Но, переписываясь с самыми разными людьми по электронной почте, я не мог никак себя обозначить для моих корреспондентов, кроме как «поэт и жуткий маразматик» — по этой причине пришлось снова взяться за стихи. В студии Кушнера радовались моим успехам, но, несмотря на это, разбор моих произведений уже начал походить не на Бородинское сражение, а на Курскую битву. Горы трупов могли бы валяться по обе стороны стола, если бы мне в руки дали хотя бы монтировку. Но наступил момент, когда для меня стало очевидным, что я есть тот, кто я есть. Я — Никто Нигде Не Живущий. Я вёл ежедневную борьбу со своими душевнобольным родственниками-соседями, с государством, со своей ленью, наконец, и в этой борьбе я побеждал. Рядом с моим диваном стоит компьютер на столе, под которым я прячу топор, и всё это, вместе с книжной полкой, занимает угол комнаты, где проходит моя жизнь. А вы думали, она уже прошла и я пишу мемуары? Ну фигвам — индейская изба, как говорил герой мультфильма. Жизнь продолжается. Вот сейчас я дослушаю безумную тираду моей мамочки, подавлю в себе приступ бешенства и снова буду писать стихи до утра. А родственники будут входить и выходить из комнаты, стучать и трясти каким-то барахлом, что-то кричать, а желудок у меня будет ныть от батона с чаем… а за стеной все также будет греметь лифт, но… это жизнь, между прочим, и это, и не самое худшее в ней — не зря же я ученик Кушнера. И во всем этом брезжит какой-то смысл. Я уже даже догадываюсь какой, но пока не скажу вам — а вдруг вы настучите в милицию!
……………………………………..
ЛИРИЧЕСКОЕ ОТСТУПЛЕНИЕ
Какие странные бывают вечера! Кажется, что ничего не происходит, но что-то происходит с сердцем — оно как будто растет именно в тишине. Созерцая горящую свечу, невольно уносишься мыслями в тот далёкий день, когда впервые увидел облака в земном небе.
Нас было двое: я и она. Трещины на плоскости белёного потолка предвещали бедствие, вечный плен, испытание судьбой, но во всё это не очень верилось, особенно, когда приносили рожок с едой полный еды и шептали слова, еще не знакомые, в которых слышался вой пурги, шум леса, плеск северного океана. Потом меня повернули на бок, и я увидел в окне небо, откуда мы так опрометчиво прибыли. Белые башни, лёгкие корабли, звери родного мира плыли в ярчайшей синевы глубине. Я закричал ей, чтобы она обернулась, и тогда она тоже увидела эту красоту, восхитилась, агукнула — сказала на птичьем языке, что нам, безусловно, повезло. Если бы она знала, как ошибается!
Нас рассматривали, таскали с места на место, трясли и, наконец, разлучили. С тех пор мы больше не встречались. Я знаю, что она где-то живёт, пытаясь выполнить задание, но сам я редко вспоминаю о цели нашего прибытия. Всё, чего я хочу, — это увидеть родной мир, или хотя бы встретить свою бывшую спутницу. О, как много хочется мне рассказать ей! Тридцать пять лет скитаний под земным небом научили меня быть сдержанным, таить слёзы и не слишком расточать улыбки, но мечта есть мечта. Я был обыкновенным маленьким человеком всё это время, и только воспоминания о древней родине, не переставая, тревожили душу. Как сейчас вижу горы и океаны, не похожие на земные. Хотя и земные поражают порой своим величием.
Единственное, что по-настоящему радует меня здесь — это небо. В его синеве таится напоминание о нерастраченных возможностях борьбы со смертью и хаосом, борьбы, которую я веду даже, когда не помню о нашей миссии. Я думаю, она тоже восхищается небом, хотя она-то, конечно, помнит о главном. Ещё я думаю: её карие глаза удивлённо смотрят на мир, и всякий раз она радуется, когда удаётся вырвать у косного земного материала хоть несколько кристаллов мудрости. Где ты? Ты старишься уже? Лицо твоё поблёкло от бедствий земных? Знайте же, читающие эти строки, что я по-прежнему люблю её, что я помню тот далёкий день, когда мы лежали, запелёнутые, в соседних кроватках и пытались, но не могли сказать друг другу о главном.
Когда-нибудь мы всё-таки встретимся, когда-нибудь вернёмся, уйдём однажды утром в это затянутое облаками небо, туда, где синева переходит в непроницаемый мрак. Там, в этой темноте, существует другой, безоблачный мир, и рождённые не умирают, ибо слово сильнее небытия.
………………………………………………….
КРЫЛЬЯ
Сегодня обнаружил под системным блоком таракана. Чем он там питался? Неужели моими мыслями! Срочно собрал все крошки в комнате. Сначала хотел их съесть сам, но передумал и скормил музе. Муза расплылась в блаженной улыбке и завалилась спать на мой диван. Никогда не думал, что музы так храпят! Пока она спала, я воспользовался её крыльями и немного полетал над городом. Город ужасен — в нём не видно ни одного моего читателя. Повсюду продаются жёлтые газеты и бананы. Я едва не запутался крыльями в проводах и решил, от греха подальше, вернуться обратно. Муза храпела. Тогда я достал палатку и рюкзак. Я хотел немедленно сбежать в лес, прихватив крылья, чтобы написать стихотворение под рулады соловьёв. Но тут в комнату пришёл мой братец играть в шахматы. Я спросил его, верит ли он в Бога? Он ответил, что нет. Тогда я спросил, кто же тогда, по его мнению, сотворил несчастного человека? Брат сказал, что человек произошёл от обезьяны... судя по брату, это так и есть. Только обезьяна эта умеет делать ход конём и рокировку. Брат сидел и хихикал. Я ему не стал говорить, что лично я произошёл от плюшевого медведя, а тот от самого Адама. Тут соседи начали сверлить стены. Брат стучал фигурами по шахматной доске. Прибежала маман и стала что-то кричать про то, что наш папаша антисемит, что она от него устала, и что нам пора мыть посуду самим... Муза, наконец, проснулась, удивлённо посмотрела на все это, вскочила, напялила крылья, ловко застегнув на спине, и выпорхнула в окно, громко чирикая. Так мне и не удалось написать стихотворение.
………………………………………………..
МОЕМУ ПЕРВОМУ КОМПЬЮТЕРУ
Здравствуй, старина!
Как здоровье? Вызывает ли вовремя специалиста твой новый хозяин? Скажи ему, чтобы не тянул с этим, приняв во внимание твой почтенный возраст. Как-никак тебе необходимо вовремя вправлять платы, а не то ты скончаешься, не дожив до времени, когда быстрые разумом внуки завоюют весь мир и подчинят себе человека.
А помнишь ли времена нашей молодости? Помнишь ли сколько дивных ночей мы провели вместе, сочиняя разные истории! Правда, ты часто впадал в ступор, и даже команда alt-ctrl-delete не могла вывести тебя из этого состояния. Тогда я поступал с тобой грубо, прости, такова жизнь. Надеюсь, сейчас тебя хотя бы не бьют молотком. С годами твой характер портился всё больше, ты приобрел привычку зависать в самый неподходящий момент и, наконец, стал настолько невыносим, что пришлось с тобой расстаться.
Я продал тебя всего за тысячу рублей, как Иуда своего учителя. Недаром я подозревал, что всякая сложная электроника имеет человеческую и даже немного божественную природу — ты очень походил своим упрямством на молодого еврейского проповедника. Но несмотря на это, ты был отзывчив и отвечал на каждое нажатие клавиши, подмигивал индикатором и радостно гудел. Мне было всё это ужасно приятно и наводило на мысли о стихах. И всё же я всегда мечтал расстаться с тобой, поскольку ты, признаюсь, тугодум. Это твоё свойство бесило меня — порой я готов был двинуть тебе в морду. А ведь чтобы приобрести тебя, чертова железяка, мне пришлось целый год питаться одной кашей и чаем, экономить на бумаге и авторучках и даже забыть про посещения кинотеатров. Наконец я нашёл тебя в маленьком магазинчике — неприглядного и дешёвого электронного монстра. Ну теперь-то ты, надеюсь, искренне любим своим новым обладателем. Хочется думать, что он вытирает с тебя пыль и не ругается матом, да и сама его любовь не переходит границ — этот добрый человек не пытается тыкать отвёрткой в твой разъём.
Думаю, тебе осталось жить ещё года два, но за это время ты успеешь раз восемь угробить операционную систему и нервы счастливого хозяина. Ха-ха… да уж, старость — не радость! Когда-нибудь я встречу твои платы на рынке у непросохшего с вечерней попойки жулика и вздохну о временах нашей искренней дружбы. Какие мы писали стихи! Увы, всё проходит, но я помню о тебе, так что не унывай и веди себя достойно, старина Первый Пень. Прояви максимум терпения и даже на самые безумные команды отвечай только ласковым упрёком, не требуя перезагрузки или, тем более, переустановки операционной системы. Помни: ты принадлежал поэту — и не выпендривайся, а не то хозяин в припадке ярости вырвет тебе индикатор.
Твой искренний друг Николаев С. А.
…………………………………………..
ПЕСЧИНКА, ЭЛЕКТРОН, ПУСТОТА
Время собирать мысли о словах и деревьях, мысли о птицах и воздухе, сказки о рыбах, одна из которых когда-то проглотила пророка Иону. Но время нельзя остановить даже таким ветхозаветным способом. Все суета сует, как и моя жизнь. Вот представляю: завтра кто-то нажмёт красную кнопку и полетят ядерные ракеты. Через двадцать минут на земле не останется ни стихов, ни людей, ни деревьев. Говорят, тараканы останутся. И всё начнётся сначала. Пройдёт миллион лет, прежде чем у тараканов появится разум, и ещё примерно сто тысяч лет, пока тараканы построят ядерные ракеты. Нет, не ядерные, а начинённые дустом. Или чем там ещё тараканов травят? И так до бесконечности.
Но это мечты о непрерывности жизни. А на самом-то деле, через семь миллиардов лет наше Солнце уже погаснет. Наступит на Земле космический холод, атмосфера исчезнет, не останется ничего живого. Одним словом, всему конец при любом раскладе обстоятельств, а мы тут сидим и переживаем, что кто-то сказал, будто мы не гении, и вообще, что-то лица у нас кривоваты. Земля — всего лишь песчинка, затерянная в Тихом Океане, а человек — это электрон в атоме вещества, из которого состоит эта песчинка. И если только Бог захочет, он может превратить этот электрон в пустоту. Почему же эта бесконечно малая величина переживает о том, что хорошего кто-то сказал о стихах? Если бы мы жили хотя бы тысячу лет, то в десять раз большее, чем сейчас, беспокоились бы о том, как обеспечить себя деньгами, и, вероятно, устроили бы на Земле ещё более чудовищные войны, чем сейчас. Но бог нам отмерил чуть-чуть, чтобы мы свою жизнь воспринимали, как один день, и не беспокоились о вещах, необходимых для жизни, но, в сущности, мелких. Не стоит поэтам говорить о воздаянии за стихи — стихи надо писать просто потому, что они пишутся.
Слишком мало мы, эфемерные существа, беспокоимся о нашем существовании после смерти. А ведь именно беспокойство о загробной жизни и мысли о краткости нашего земного существования, ощущение эфемерности его — и есть настоящая причина искусства, источник вдохновения, а заодно и повод для множества сюжетов. «Мутят Иловайских больные вопросы: была ль рыжа борода Барбароссы?..» Но нас больше мутят другие вопросы. А выйти бы сейчас в парк и внимательно посмотреть на деревья — деревья спят и видят странный сон о незадачливом человечестве. Очень странный сон. Люди похожи на птиц и на камни одновременно — они вечно летят и вечно неподвижны. Деревья знают об этом слишком много. Я понял всё про деревья, когда жил с Птицей Гордой на маленьком островке на Ладоге. Там было только небо и сосны, там я был самим собой, а не своим персонажем, там не нужно было ничего доказывать, кроме того, что я способен быть частью природы. Птица Гордая бродила по островку, гибкая, тонкая и суровая, как финская природа. В этой женщине было слишком много неприступной красоты и почти мужской логики. Камни становятся песком. Птицы летят слишком далеко. Но среди них нет Птицы Гордой. Вот почему я знаю только то, что боюсь произносить слово «любовь». Жизнь — это вечный обман, пока мы живы и познаём её с помощью чувств. А тогда, на Ладоге, время почти остановилось.
……………………………………………………
На Новый Год я снова уехал в Астрахань к Шушаре Мудрой. Она уже не могла выходить самостоятельно на улицу. Было неловко жить вместе с её очень старой матерью, которая все заботы брала на себя и даже не позволяла мне подавать Шушаре костыли. И всё же эти месяцы в Астрахани были счастливыми. Между нами было понимание слишком большое, чтобы я мог назвать это любовью. Скорее, это была судьба. Но я ещё не знал, что это так называется, и вернулся в Петербург, чтобы прожить своё горе до конца.
…………………………………………………..
ЖЕСТОКИЙ ШАРИК
Века проходят мимо нас, как пьяные сантехники мимо театра. Мы, посланцы иного мира, чувствуем, что посланы сюда по какой-то глупой ошибке. Всё, что мы можем сделать, это выпить на кухне чай без сахара и пожелать друг другу как можно скорее отсюда убраться. Но впереди у нас половина жизни — вероятно, не самая лучшая половина.
Мы выходим на улицу: я и моя шариковая ручка. Ручка быстро направляется к ближайшей аптеке, бормоча что-то себе под нос, и я еле за ней поспеваю. «Подожди, не беги так быстро за миражами!» — кричу я, словно могу предложить что-то лучшее, чем старый рассказ про говорящую собаку. Но ручка упряма. Она бежит, поблёскивая своим чёрным облачением, и щёлкает пальцами через каждый десяток шагов. Наконец мы врываемся в аптеку.
Продавщица в белом халатике откладывает в сторону роман «Мёд и кровь» и презрительно смотрит на стержни, которые торчат из рукавов авторучки. Меня продавщица вовсе не замечает. «Спирт. Медицинский спирт!» — говорит моя писательница, делая вид, что собирается всего лишь растворять пасту, а не заливать горе в компании графомана. Я пытаюсь протестовать, но продавщица уже протягивает пузырёк. «Ах так! — возмущаюсь я, — тогда я иду за кока-колой. Пусть герои гибнут без меня!» — и бросаюсь на улицу. Теперь уже авторучка несётся за мной, но не может догнать. Мы оба тяжело дышим и оставляем на белоснежных листах февраля кровавый след, а между тем, во время этого бега века замечают нас. Они останавливаются, качают головами и что-то ворчат, улыбаясь нелепости попытки объять необъятное.
Злокозненная ручка, наконец, догоняет меня и бьёт по голове тяжёлым блестящим шариком. В последнюю секунду я вижу спешащих к нам людей с носилками и слышу свой собственный пронзительный крик, похожий на вопли героев Достоевского. Я падаю, тьма течёт в глаза, как пиво в глотку сантехника.
……………………………………………….
МИШКА ИЗ КНИЖКИ
После второго пребывания в психиатрической больнице, возможно, я впал в детство. А может быть, окончательно сошёл с ума. Не исключено и то, что я глуп. Ведь с некоторых пор я считаю себя плюшевым мишкой Винни. Я не только чувствую, как в голове моей шуршат опилки, но ещё и сочиняю сопелки, ворчалки и бухтелки. А также чрезмерно люблю своих друзей и предпочитаю мёд всякой иной пище. А ещё я люблю ходить в парк сжигать черновики — славное пиротехническое хобби! Всегда после этого сожжения излишков бумаги лёгкость на душе, освобождение от стыда за плохо сделанную работу. Пропахнув дымом костра, на котором сгорела рукопись, чувствуешь себя заново родившимся. Как бы там ни было, а все мы такие, какие есть, — две руки, две ноги и куча всяких комплексов в голове. Да, я ходил в горы, сплавлялся по рекам, писал книги, но не завладел ничем из того, что нужно для спокойной и сытой жизни. И мне не жаль, хотите верьте, хотите нет. Не пора ли мне поселиться в бочке из-под мёда и называть себя Пухогеном. Типа, отойди, прохожий, — ты загораживаешь мне солнце… А прохожий отвечает: иди ты на х… со своей бочкой! Берёшь бочку и идёшь на Южное кладбище: среди могил в мерцании светил одной медведицы я повторяю имя… не потому чтоб я её любил, а потому что мёд люблю безмерно… А как у вас, читатель, с мёдом? Есть хоть капелька?..
Конечно, я абсурден, но разве не абсурден мир, где мальчиков, начитавшихся историй про Кристофера Робена и Пятачка, заставляют друг друга убивать на войне и гноить на зоне. Я чего-то не понимаю, я плюшевый с опилками в голове, я только хороший друг, я дурачок в этом мире серьезных людей. Но я точно знаю, что однажды вернусь в свою книжку и стану жить самостоятельной, независимой от читателей жизнью. Как-никак я настоящий плюшевый медведь. Мне бы о сирени и соловьях, о звёздах и лунной ночи... а философией пусть Сова занимается. Заодно пусть расследует, кто оторвал хвост Иа-Иа! Вот кому я завидую, так это ослам. Никто не пристаёт к ним с философией, поскольку они по определению ослы.
Началось это всё с того, что Виктор попросил у меня в долг денег и, представьте, я дал, хотя мы только что познакомились, а выглядел Виктор весьма подозрительно. На следующий день на улице я встретил упрямца Лёшу, и выяснилось, что он лишился квартиры, настаивая на собственном мрачном мироощущении. Пришлось мне Лёшу приютить, и заодно я сочинил весёлую поговорку: «Если ты родился Ослом, это не значит, что ты всегда будешь стоять в чертополохе».
Постепенно у меня всё меньше оставалось мыслей и всё больше появлялось чувств, а также пустых горшков из-под мёда, поскольку я поил чаем всех, кто приходил в гости. Вскоре мне пришлось продать пишущую машинку, чтобы помочь Птице Гордой — ей нужны были деньги на лечение глазной болезни. Голова у меня постепенно округлилась, руки стали утолщаться и весь я стал какой-то плюшевый. Птица, проводя рукой по моему носу, шутила, что он совсем мохнатый и ворсистый, а Саша похлопывал по спине и говорил: «Крепись, дружище Винни! То ли ещё будет!»
И действительно, мне пришлось заложить в ломбард единственную приличную куртку, чтобы помочь одной одинокой старушке. Постепенно я забыл своё прежнее имя и стал откликаться на прозвища персонажа Милна. Милиционеры кричали мне: «Эй, плюшевый, почему не в зоопарке?» Вы можете считать меня идиотом, но ежедневно я сочинял что-нибудь новое, например: «На всех стихиях человек — то Пятачок, то братец Кролик». При этом я прекрасно понимал, что в наш век едят жаренных соловьёв, а иногда и живых людей, что человеку грустно, когда у него зарплата смешная. Я даже подумывал: что если научиться вертеть попой? Буду я тогда получать столько же, сколько Филипп Киркоров?
Определённо я сходил с ума и вот, наконец, сошёл совсем. Я поселился в крохотной дворницкой, на двери которой кто-то вырезал надпись «БОЛЬШОЕ ДЕРЕВО»; я перестал читать газеты и смотреть телевизор, поскольку от этого ворс на плюше вставал дыбом; я стал думать о вечном, а не о карьере и деньгах; я перестал ежедневно умываться, поскольку водопровода в дворницкой всё равно не было; а самое главное, я стал всех любить. Часто я думал: «Странная страна Россия! А может это не страна, а просто диагноз. Непонятно, почему умнейшие люди доходят до того, что собирают пивные бутылки у метро». И наконец, слезая с дивана, я увидел, что жизнь вокруг какая-то товарно-денежная. Но плюшевые медведи всегда летали на воздушных шариках. Это судьба, читатель, друг вы мой любезный. А вот ежели опилками раскинуть да пошарить по углам в моей комнате, то можно найти крошки от сыра, половинку сухаря и немного просыпанной когда-то соли. Вот такой у меня быт. То есть это называется высокая болезнь — почти сифилис в каком-то смысле. Кстати, моё любимое угощение — пирожное по-зоновски: две печенюшки и масло между ними. Нам ни к чему сюжеты и интриги, но если забить заряд в пушку туго, то можно угостить друга… в смысле долбануть из гранатомёта по Кремлю… сколько дадут? На всю жизнь печенья хватит! По выходным утром пайка — две печенюшки на зэка, если пахан не отберёт.
И вот жизнь потихоньку течёт себе куда-то, люди зарабатывают деньги, а я просто смотрю по утрам на солнце и отправляюсь подметать улицу, чтобы вкуснее был мёд, который обычно я съедаю на скамейке в городском скверике. Один раз меня даже опубликовали, но, к счастью, это не принесло никакой славы, кроме появления нескольких язвительных критических статей, никем, впрочем, незамеченных. И всё-таки жизнь плюшево-полосата и пахнет не только керосином, но и французскими духами, хлебом со сливочным маслом, медовыми пряниками, разнообразной довольно приятной чепухой… На этой ноте хорошо броситься с моста в тёмную Неву, покрепче привязав на шею гирю, — особенно в такой солнечный весенний день… ой, нет! Это не я сказал! Это скрежещут железные опилки у меня в голове! Скрежещут они о том, что однажды я набрал где-то в районе Тосно целый рюкзак сена и повёз домой. В электричке ко мне привязался контролёр, но штраф платить было нечем. Тогда контролёр начал допытываться, что у меня в рюкзаке. Когда я объяснил что и зачем… а затем, что я собирался съесть это сено… Сдали нервы контролёра! Сдали! Ушёл не солоно хлебавши.
Включаешь телевизор — бред по всем каналам. Опилки напрягаются. Вместо ангелов — «олвэйз» с крылышками, вместо Господа Бога — Петросян, вместо причастия — «Дом-2». Пряжка желтая, ужаса сводчатый офис. Куда податься одинокому медведю? Уйти в тайгу, построить избушку и охотиться на зайцев. Правда, я плохо вижу и стреляю всегда мимо. Жаль. Конечно, я понимаю: виноваты не «мерседесы», а сказочники. Главный сказочник у нас президент. Экономика, говорит, возрождается. Так и я могу сказать, что у меня опилки оживают. Вот-вот стану человеком. Брошу скорбеть о плюше, лысину шиньоном залатаю, опилки разогрею в микроволновке, буду ходить по городу и орать: «Господь, аллилуйя! Покайтесь Иисусу!»… Но мой адрес не дом и не улица, а Сырой бор и Пухова поляна. Через канаву налево, за гнилым пнём третье дерево…
На свете счастья нет, но есть мёд и плюшки. И, как сказал наш великий философ Геропят, всё течёт. Включая мысли о мёде, сам мёд и бочкотару, которая проплывает мимо по реке.
Слава Великому Распределителю Мёда! Тут необходимо подробнее упомянуть об этом невидимом камне преткновения всякого пешехода, который забрёл в наш лес.
Никто никогда не видел Великого Распределителя Мёда, но все уверены, что он есть. При этом многие почему-то надеются, что Великий Распределитель абсолютно слеп и не замечает все те их личные художества, которые делают мёд самым дефицитным продуктом на земле. Может быть, мёд стал такой редкостью потому, что большинство не очень плюшевых созданий нашего прагматического леса уверено: чем больше отбираешь мёда у ближнего, тем слаще у тебя в голове. Они совершенно забывают, что при этом мёд превращается в серную кислоту, в дёготь или, в лучшем случае, в солёные огурцы.
С возрастом я прихожу к выводу, что людям очень удобно называть мёд настоящего жёсткими корками, хотя в душе-то все понимают: мёд — это мёд. Умалив ценность мёда, не надо никому воздавать должное: ни дедушке Прапуху, ни Великому Распределителю Мёда, ни даже бомжу из подвала, который тоже добывает свой мёд, собирая на помойках картон и алюминиевые банки из-под жутковатых напитков.
У меня ни мёда, ни чугуна, ни стульев — сижу на мусорном ведре и строгаю на Пенте четвёртом бухтелки о райской жизни в государстве Соединённые Штаты Китайской Республики Израиль... Но пасаран! Ей гряди! Ты, вообще-то, клюв не вешай, Сова-Птица Гордая. Хотя, вру — есть у меня стул: стул-эпилептик, сделанный из стула и табуретки, гибрид, мутант в пятом поколении — садишься и летишь вместе с обломками под стол. А родители склеивают обломки, ставят стул на место и снова живут, как раньше.
А как ты, читатель, переживаешь эту вековую русскую тоску? Пьёшь текилу? Или покупаешь лотерейные билеты? Есть ещё хороший способ: на кофейной гуще гадать о том, когда в России появится очередная новая конституция. Помню, в армии я всем офицерам открывал устав и тыкал в строчку: «Каждый военнослужащий имеет право на восемь часов сна...» На это офицеры мне тыкали в другую строчку: «Кроме чрезвычайных обстоятельств...» Чрезвычайные обстоятельства длились два года. И кажется, они так и не закончились для меня. Я стал вечным часовым возле моего компьютера... разводящий Смерть снимет меня однажды с этого поста и отправит на дембель в райские кущи. То-то я оторвусь! Наемся яблок до отвала первый раз в жизни, не считая тех мрачных дней, когда я разгружал вагоны на овощебазе. А пока у меня в комнате обнаружилась банка огурцов, пакет из-под кекса и крошки под столом. Медведь сосёт лапу. Кролик и Пятачок ушли на базу. Ослик Иа-Иа чешет репу над Кафкой. Сова курит дурь. Словом, май — весёлый месяц.
Ой ты гой еси, добрый Плюшевый, не ходил бы ты, медведь, во солдаты. Вот уж действительно, если бы я не ходил во солдаты, то не стал бы плюшевым сочинителем бурчалок. Стал бы директором фирмы. Имел бы нормальную жену и кучу детей. И был бы вполне приземлённым человеком с хорошим пищеварением. А так я похож на плюш без Медведя. Одним словом, спасибо нашему ротному и капитану Милешину, и сержанту Добрякову, и полковнику Черепанову… Фамилии-то у них какие чудесные! Железные опилки высыпали в ящик. Плюш пустили на тряпку для мытья казармы. Пластмассовые пуговицы-глаза пришили на мундир. Но память о Медведе жива. Каждый день миллионы людей повторяют: Пинни-Вух!.. извините!.. Винни-Пух!.. И самое удивительное, что реальный мир до сих пор существует. И в нём я больше всего люблю, помимо людей, весенний лес, порхание бабочек над цветами, запах хвои и вереска, грозу…
На небе живут воздушные медведи с белыми крыльями. Мёда там завались и можно спокойно заниматься творчеством. Вот уж где я обязательно напишу свой бессмертный роман "Мёд и кровь"!!! Я даже придумал эпиграф, вернее, вспомнил: «Сидели три медведя на липовом суку...» За этот роман я получу Шнобелевскую премию и смогу целый год жить на Канарах, прихватив с собой личную железнодорожную цистерну мёда и товарный вагон воздушных шариков. На Канарах я, как Солженицын, напишу проект переустройства России, только на медвежий лад. Первым делом запретим медвежью охоту и выдвинем лозунг «Мёд — медведям!» Вторым пунктом будет «берегите свинью — она Пятачок!», а третьим — «Каждому Кролику — отдельная нора!»... Осталось согласовать этот проект с Большой небесной Медведицей.
Я — поэт! Я хуже проститутки и сборщика налогов с уличных нищих! Я не произвожу ничего полезного — ни товаров, ни услуг, и это в то время, когда российская экономика загибается от бесследного исчезновения нефтяных сверхприбылей. И вот в такое время я пишу: «Не янтарный мед, но травы, горькие невыносимо…» или «Слышишь, в глубинах ночи синие звезды лгут…» От усиленной работы опилок вдруг выясняется, что жизнь падает по касательной к смыслу существования отдельно взятой личности, но никак не может с ним пересечься. «Никто не знает часа своего...» Сергей Николаев, он же Плюшевый, тоже не знает, но продолжает писать стихи.
Улица. Раннее утро. Автобус окатил меня грязной волной из лужи. У меня в ухе раздаётся странный рифмованный писк: «Я па-а-а-мя-а-а-тник во-о-о-здви-и-и-и-и…» На меня смотрит мент на перекрёстке и как-то нехорошо чешется. Очевидно, я похож на блоху или на какую-то иную мелкую зловредную тварь... Где-то гудит сирена скорой помощи…
…………………………………………………………..
Продолжение часть 3: http://www.stihi.ru/2006/09/06-260