Голова вся в осенних туманах и дымах,
приползших сюда в плоскогорье
с низовий морских.
Все как всегда –
деревья и те умирают заученно
в ожиданьи скорой зимы от тоски.
Казенный по морю спешит
катер сторожевой,
позади оставляя недолгий
легко забываемый след...
Ветер-ветер над причудами осени колкой
в сутолоке празднеств и бед.
Два лика,
два берега жизни,
той что мирно плывет по Босфору -
началом обвала,
разрушеньем негромким
и незаметным постороннему взору.
О век придуманный и год приписной –
ладные турки-жандармы
гонят с Принцевых островов
непокоем охваченных алчным
сутенеров и маклеров.
О Черное море -
с луной, заблудившейся над заливом,
О доброе море
средь грозных морей и чужих
(и сердце,
паузу сделав,
за новую примется жизнь)...
О старый Трабзон,
картинно суровый и гордый,
словно и не плативший дани
легкомысленным нашим царям -
когда-то ране.
И резвый Ризе
в диком гомоне на улицах и мостах -
громкий град в привитом безумье
убегающего в зиму времени...
И граница скоро уже –
кричат петухи на другой стороне,
словно смекая
что в Грузии там
часом больше
в уже лиловеющей темени.
И долгий рассвет.
И ветер,
причитающий пронзителным плачем.
И путник сомнамбулой к отчему дому,
бредущий сквозь редеющую синеву.
Во сне,
объявшем без оговорок
всю Анатолию,
безутешную вдову.