Когда мне было ровно двадцать лет,
я молотил грибы в ночную смену,
не те, что жрут с картошкой и под водку,
а каковые сами с аппетитом изменят цвет
и вкус любой похлебки, а также цену
оной – я работал на самой «колкой»
должности в забытом институте. Так
происходит, времена меняются и круто,
и деньги падают в цене (госсектор с ними).
Контора называлась ВНИИПАКК,
последний край передовой науки –
теперь гадюшник злой с советскими
работниками (тридцать человек), плюс я –
полночный лаборант (ночь через три). Бессонница,
пустые коридоры, гул автоматов,
предельно утрясающих грибы, склады сырья.
Когда все уходили, и я чувствовал, что клонится
за середину список поручений. Взяв
в руки книгу, полезал читать
в лабораторию красителей (второй этаж).
Там было много зелени, и, в общем, атмосфера
несла в моих глазах печать
каморки Фауста. Познание, его кураж
воспламеняли юный мозг как сера
спичечная. Я тогда возился
с огромным текстом в четырех томах.
“Жизнь Клима Самгина” он назывался
с припиской “сорок лет” – грозился
автор, исторический размах,
имея, видимо, в виду, но мне казалась
верной датой смерти такая точность.
По натуре впечатлительный, по возрасту
романтик, я влазал в наступившее “потом”
и обнаруживал оборванность финала, да и склонность
к суициду. Поэтому я всячески упорствовал
(еще был недочитан первый том)
домыслить выбывание героя
из этой жизни, выбывая сам
в пределы сна на искривленном стуле –
и были сны такими же кривыми. Из-за воя
тех самых автоматов, о которых рассказал
чуть выше, книжное сознанье в ту ли
или отсроченную несколько секунду возвращалось.
Клим Самгин взрослел,
происходили вещи, волновавшие меня
в ту пору, только буквы не менялись.
Как и ночных часов гудел
один и тот же равномерный гул. То время
шло, арабских цифр порядок
привычно доходил до цифры 9,
и (так как ночевал я там один)
звенел звонок от пальца первого из ряда,
идущих друг за другом в новый день,
интеллигентов химии. На дзинь
я отзывался, и справляясь
с расстройством внутренних часов,
валил как дым на улицу.
Весна была, весна распространялась,
проспект был холоден и виден сквозь очков
(как это видят близорукие) изогнутую линзу.
И вот там были окна парикмахерской, и в них
висели фотографии голов с различными прическами –
я помню, смугленькую девочку с простыми
волосами, скромной позой, стоянкой философских
глаз. Второй портрет был ослепительным и броским,
на нем красавица была, которая не свет своими
черными глазами излучала, но радиацию
чужого совершенства, которой костный мозг
моих любовных грез уничтожался.
Две девы в окнах парикмахерской,
два глаза их разглядывали, но
через них, как в тот видоискатель,
одновременно шло изображение
двух дев других, двух образов, из букв
и трепета фантазии возникших.
И где-то между глазом и окном без искаженья
Совмещая, словно звук
с его производителем, из книжных
слов и мертвых фотографий
я получал людей совсем живых.
Не видя тех и не читая этих.
Так, видимо должно быть, чтобы карий
своим вниманьем глаз в таких
попытках искал возможности из вечных
слов построить или различить,
в уже имеющемся хаосе объектов,
созданья, преломляющие свет.
Что в случае со мной звучит
как, бывшее всю ночь лишь длинным текстом,
непроизвольно облекается в предмет,
в изображение. Алина Телепнева –
красавица и первая любовь бедняги Клима,
да Лидия – сестра его. Они
и оказались на портретах как бы снова
возвращаясь в чужую жизнь, но мимо
бывших книг. Как будто там, в гипотетической дали,
куда слова сдувает вместе с ветром,
они наращивают плоть,
и возвращаются назад вещами и людьми
твоей судьбы. Не так ли в этом
мире и бывает – хоть
человек уже и существует, но гляди,
его уже мы провожаем в строки старой прозы,
чтоб он там затерялся в запятых,
и жизнь живем, захлопывая книгу.
..................лето-осень 2006г.