С евреями меня связала кровь,
Которую не сосчитать, не взвесить,
Не струйка тонкая в густой семейной смеси,
А кровь, что в Кодымском яру плескала в ров.
Я связан этой узенькой тропой,
Ведущей в яр, из ада — в рай и в небыль.
В такой же день под этим самым небом
По ней евреев гнали на убой.
Вот я спустился в яр, и белый свет,
И все, что в нем, осталось там, повыше…
Я знаю все, я чувствую, я слышу,
Как будто не было шести десятков лет.
… голодные, истерзанные люди
застыли, окруженные зверьем.
— Что будет, мама? Мы уже умрем?
— Закрой глаза, сыночек. Ничего не будет.
Похмельных полицаев сиплый рев,
Команда на разбойничьей латыни…
— Сестрица Фейгеле в далекой Палестине,
Сегодня весь твой род уходит в ров.
Вот Берел со своей подружкой Рут,
Войну назад мечтавшие о небе,
Последние же месяцы о хлебе,
Теперь — о жизни. Но они — умрут.
Вот прадеда широкая спина,
Прабабка плачет, обнимая внучек:
— Где сыновья мои? Где Шмилек, Муня, Хунчик?!
— Все мстят за нас. Закрой глаза, жена.
Так есть ли Бог?! А, может, Бога нет?
Бухгалтер Зак и бывший шойхет Хавис
Все спорят, позабыв о страшной яви.
Недолго ждать. Им будет дан ответ.
Эсэсовец зевнул: Лихая рать
Осталась после летнего расстрела!
Ну-с, господа союзники, за дело.
И не забудьте за собой убрать.
…ров переполнился, и кровь ползла по снегу,
чернея, застывала у сапог.
Ржал полицай: «Жиды пустили сок!»
и мертвецов тряпье таскал в телегу.
И ураган в тот день не гнул деревьев,
и солнце не ушло в глухую тень,
то был вполне обычный зимний день.
Последний день последних кодымских евреев.
А где-то в городке играли свадьбу,
Играли то гармонь, то патефон.
И шла торговлишка. И капал самогон.
А о евреях лучше и не знать бы.
…здесь, в общем, все по-прежнему. Сарай
под вывеской «Кафе» заполнен людом,
Клубится рынок, музыка повсюду.
Жизнь продолжается, но просто «юденфрай»…
С евреями меня связала жуть
Вот этой простоты. Слепой, нелепой…
Я видел этот яр и это небо.
Я слышал шепот снега: «Не забудь…»