Подборка моих переводов стихов великой чилийской поэтессы Габриэлы Мистраль. Желающие сравнить переводы с подлинниками могут сделать это на моей странице на сайте http://www.litsovet.ru, где переводы из Мистраль выделены в особый цикл, и каждое стихотворение сопровождается оригиналом на испанском языке.
ПЕЧАЛЬНЫЙ БОГ
По роще золотистой влечёт меня дорога,
по роще, погруженной в желтеющую старость,
и в зарослях засохших я прозреваю Бога,
и осязаю кожей щеки его усталость.
И в этот долгий вечер, протяжный как стенанье,
в златобагряной роще мне предстает незримо
Бог осени – он кроток и погружен в молчанье,
и дышит обреченно в тоске невыразимой.
Мне кажется порою, что тот Господь свирепый,
что внемлет грозным гимнам, экстазом вдохновлённым —
никто. А он, Отец мой, рукой своей некрепкой
морщинистую щёку покоит утомлённо.
В его сердцебиенье я слышу ропот поздний,
что полон, как и роща, печали безотрадной.
А взгляд его стекает по мне росою слёзной,
и я чело склоняю под этим тихим взглядом.
Страдающему Богу молитву сотворяю,
молитву, порожденную не бренною юдолью:
«Мне ничего не надо, Отец, ты — есть, я знаю,
ты вечен и велик – но ранен этой болью».
КОЛЫБЕЛЬНАЯ
Море дыханием бога
колышет волн миллионы.
Внимая морям влюбленным,
укачиваю ребенка.
Странником ветер ночью
колышет в поле колосья.
Внимая ветрам влюбленным,
укачиваю ребенка.
Творец миров миллионы
колышет в молчании полном.
В тени его теплых ладоней
укачиваю ребенка.
НАХОДКА
Наткнулась я на мальчонку,
он спал под открытым небом,
близ тропки, ведущей в поле,
в колосьях спелого хлеба...
Наверное, утомился,
излазав весь виноградник,
а я, потянувшись за кистью,
коснулась щеки прохладной...
Теперь боюсь: вдруг оставит
меня он в сон погруженной,
и словно иней растает
ребенок, мной обретенный…
РОСИНКА
Подобно розе,
скрывшей росинку,
я в этой плоти
таила сына.
Сжав лепесточки,
хранила каплю,
прочь, ветерочки –
не расплескать бы!
Росинка пала
с небес бездонных,
ее дыханье
колышет лоно.
Цветок в восторге
застыл недвижно:
нет в мире розы
столь непостижной.
Подобно розе,
скрывшей росинку,
я в этой плоти
таила сына.
ДВЕ ПЕСНИ ЗНАКОВ ЗОДИАКА
I. ПЕСНЯ ДЕВЫ
К груди дитя прижимала,
птенчика моего.
Однажды я задремала,
не помнила ничего,
он выпал – и я потеряла,
совсем потеряла его.
Он был рожден от Девы
под самой счастливой звездой.
Теперь он бродит по свету
как женщины сын земной.
Он видел седьмое небо,
ныне – одну страну,
служил он Творцу вселенной,
ныне он – раб рабу.
Алчбы или жажды жало
не жгло ему нежных губ,
и смерть его избегала –
теперь он ей мил и люб!
Ищу его неустанно,
Зенит и Надир – мой путь,
а душу терзает память:
о как я могла заснуть?
Мне Близнецов поручили,
но я не могла их взять,
хожу и пытаю о сыне:
а вдруг увижу опять?
Вернись же, взлети на небо,
и путь обратный найди,
не то я сама низвергнусь,
чтоб вновь тебя обрести.
II. ПЕСНЯ ТЕЛЬЦА
Взойдут на бычью спину
дитя, жена и муж.
Несет Телец полмира
со всем, что есть к тому ж.
Ищи меня на небе –
я там теперь пасусь.
И я не краснорыжий,
как мой собрат земной.
На небеса запрыгнув,
я воссиял звездой.
Порой я млечно-белый,
порой – как мёд густой.
Лучисто пламенеют
и шкура, и рога,
и виден до рассвета
неспешный путь Быка.
Не сплю и не тускнею,
с тобою --- на века.
Я видел царство персов,
Ковчег и Вифлеем.
Ни старость, ни болезни
мне не страшны, ни смерть.
А ты усни, храни тебя
Небесный Пастырь – Сет.
Во сне ты возмужаешь,
как вам велит Закон,
и сам решишь, кем станешь,
Христом или Царем.
Дитя Отца Всевышнего
у смертной под крылом.
В ДРЕМОТЕ
Всем телом качаясь,
баюкаю сына,
свой пульс ощущаю
в биении мира.
А мир, растворившись
в объятиях женских,
меня окружает
туманным блаженством.
Биением жизни
вибрируют стекла,
и мир обтекает
и мать, и ребенка.
Высокие горы,
могучие реки,
весь мир сотворенный
и все человеки.
Качаюсь, баюкаю,
всё забываю,
и в дреме телесность
свою растворяю.
Не вижу совсем
колыбели с ребенком,
и мир – мнится мне –
исчезает, бесплотный...
Взываю к Творцу
всех миров и младенцев –
и крик пробуждает
заснувшее сердце!
ГОРЬКАЯ ПЕСНЯ
Ах, дитя мое, сыграем
в королеву с королем!
Это поле с урожаем –
всё твое. А чье ж еще?
И соцветия кивают
лишь тебе, дитя мое.
Этот дол тебе подвластен,
мальчик мой. Кому ж еще?
В здешних сотах зреют сласти,
сок – в плодах, дитя мое.
(Ах, не верь, что рок готовит
тебя к участи Христа,
а у матери бездомной
грудь иссохшая пуста!)
На баранах шерсть витками –
нам с тобою стричь ее.
Рядом матки с сосунками –
все твои. А чьи ж еще?
После щедрого удоя
молоко течет рекой.
Ты хозяин всех угодий
этих мест. А кто ж другой?
(Ах, не верь, что рок готовит
тебя к участи Христа,
а у матери бездомной
грудь иссохшая пуста!)
Ты – король, я – королева,
что ж, сыграем, милый мой!
ВЛАДЕЛЕЦ СОКРОВИЩ
Я будить его не стану
даже в ночь на Рождество.
Он душою в жарких странах,
там -- владения его.
Одиноко праздник встречу,
не нарушив детских снов
о голубках, розах, речках
средь медовых берегов.
Там и город в красных крышах,
и оазис стройных пальм.
рыба-ангел на Карибах
и крылатый змей – Кетцаль.
С этим сном нельзя бороться,
-- волшебства порвется нить.
Ведь прогнать мечту так просто,
невозможно – приманить.
Сон мой некогда прервали –
потеряла я его,
и с тех пор я от печали
плачу в ночь на Рождество.
ПЕСНЯ К СМЕРТИ
О древняя Начетчица,
плутующая Смерть,
когда в дорогу тронешься,
дитя мое не встреть.
По запахам телесным
ища земных жильцов,
броди в полях окрестных,
не тронь моих сосцов.
О Мачеха вселенной,
немилая родня,
не высмотри младенца,
по пажитям бродя.
Забудь святое имя,
с которым он растет,
из списков изыми его,
о Смерть – оно не в счет!
Песок и ветер с солью
пусть помутят твой ум,
юродивой бездомной
скитайся наобум.
Пусть мнится рыбьей стаей
тебе моя семья.
Но если час настанет –
возьми одну меня.
ДАЙ МНЕ РУКУ...
Дай мне руку, начнем наш танец,
дай мне руку – не насовсем,
только цветком золотистым станем,
лишь цветком – и больше ничем...
Единым напевом с тобой согреты,
в едином ритме сольем тела,
будем как колос в потоке ветра,
только как колос – и все дела...
Ты будешь Роза, а я -- Надежда,
но ты забудешь имя свое,
станем лишь легким танцем между
землею и небом – вот и всё...
ЦВЕТНАЯ ПЛЯСКА
За неистовой лазурью –
сумасшедший изумруд,
карнавальной полны дурью,
ноги сами в пляс несут.
Отцветут ультрамарины –
зелень тотчас вступит в пляс:
цвет фисташки, цвет оливы
и лимона вырви-глаз.
Ах, какая красота!
Все цвета – скорей сюда!
Красный, пламенный, пунцовый,
- роз оттенки и гвоздик, -
приз оспаривать готовы,
оттеснив зеленых вмиг.
Слиты алый и пурпурный,
кто прекрасней – сам смотри:
пляшут красные так бурно,
что сгорают изнутри.
Безрассудна красота!
Все цвета – скорей сюда!
Перед желтым в пышном платье
все расступятся скорей,
словно шествует на праздник
Агамемнон, царь царей.
В честь бессмертных и живущих -
пляс лучей над головой,
позолотой очи жгущих
и шафрановой пыльцой.
Упоительна мечта!
Все цвета – скорей сюда!
Постепенно меркнут краски,
их уносит господин,
устроитель этой пляски –
Солнце, царственный павлин.
Вот разбойник: было столько,
а теперь всему конец...
Счет закончится, как только
вычтет сам себя Творец!
ПЛЯС ВОКРУГ ЭКВАТОРИАЛЬНОЙ СЕЙБЫ
Свет питает жизнь миров,
сейба выросла из света,
и летит зеленый зов
через земли континента.
Ай да сейба, сейба, сей!
Вечным дерево слывет
и не помнит час рожденья,
и не требует забот,
и не просит орошенья.
Когда ветер тронет крону
змеевидно гнутых веток,
как пророчица Девора,
гимн поет ветхозаветный.
Ай да сейба, сейба, сей!
Недоступны стаду ветви,
ввысь стрела не долетит.
Ствол не дастся дровосеку,
кору пламя не спалит.
Но внезапно алым млеком
зерна яростно взорвутся,
и священным даром неба
сгустки крови обернутся.
Ай да сейба, сейба, сей!
Под гигантским кровом сейбы
пляшут девы, вместе с ними
пляшут призрачные тени
их родительниц незримых.
Ай да сейба, сейба, сей!
Руки смело подадим мы
и живущим, и умершим,
и сольемся в круг единый –
миллионы сейб и женщин...
Свет питает жизнь миров,
сейба выросла из света,
и летит зеленый зов
над просторами планеты!
ЗАСОХШАЯ СЕЙБА
Среди пустынной равнины
застыла мертвая сейба.
Кто видел ее кончину?
Погибла – как королева?
Живых сестер благородней,
возвышенна в униженьи,
она вознеслась в короне,
забыв о земных лишеньях.
К ней больше не ходит ветер,
и твердь ее не приемлет.
Она не отдастся смерти,
пока не рухнет на землю.
Личинки и древоточцы
не смеют подняться к веткам.
Застыли внизу наготове
полки муравьев разноцветных.
Металл или ярость молний
в кончине ее неповинны.
Устала жить одинокой,
как перст на пустой равнине.
Я рада бы упокоить
ее в гробу известковом,
с росой на стволе огромном,
со звездами в львиных космах.
Не буду ждать лесорубов
близ Матери оцепенелой.
Молитву шепча святую,
предам Огню ее тело –
Огню с ало-синей гривой,
Костру, что зовут Любовью –
он в небо ее поднимет,
вернув ей Отца и Кровлю.
РОЖДЕСТВЕНСКИЕ ЕЛИ
Ровно в полночь, когда людям
предстаёт Благословенный,
пробуждаются повсюду
ели – символ воскресенья.
Храброго охватит трепет
и титан почует слабость,
когда мир взметнется к небу,
колыхаясь в хвойных лапах…
На гранитных истуканов
шутовской колпак наденем –
прочь кумиров и тиранов:
в эту ночь царит Младенец…
Реки, горы, люди, звери,
всё, что давит твердь без толка –
целый мир не перевесит
чуть заметную иголку.
Ветер веет не цветеньем,
не морскою солью белой,
-- веет утром обновленья,
Богом, спящим в колыбели.
Мир одет зеленой хвоей –
Ель вселенская накрыла
всё живущее собою,
дав приют небесным силам!
ВЕРШИНА
Сын мой, ты взойдешь однажды
вместе с паствой на вершину.
Но пока ты мал, тебя я
понесу, подняв на спину.
Предстает гора суровой
и крутой. Тоской томима,
с сотворенья одинока,
манит всех идущих мимо;
с прямотой лишенных слова
кличет жестами любимых.
Путаясь в ее покровах,
проберемся сквозь дубравы.
Всё колышется на склонах –
это ветер треплет травы.
Ежевичник руки колет,
он упрям – и я упряма.
В ослепленном окоеме
затерялись дом и речка.
Маме ведомы подъемы
в горний мир и путь к крылечку.
Словно тряпкой, драной тучей
стерт весь мир необозримый.
Восхождением измучен,
тянешь вниз неодолимо.
Только с пика древней кручи
нет прямых путей в долину.
Солнце радужным фазаном
угнездится на Вершине
и омоет жидким златом
мир, который мы покинем.
Плод зернистый мирозданья
-- погляди, он твой отныне!
СОСНОВЫЙ БОР
Идем с тобой сквозь бор сосновый,
стволы скользят по нашим лицам.
Мы встанем. Хочешь к ним? Попробуй!
Им не дано до нас склониться
Ночь пестует свои созданья,
лишь сосны чужды попеченьям,
верны своим старинным ранам,
врачуемым смолой забвенья.
Будь воля их – тебя бы взяли
и повлекли вдоль по долинам
с рук на руки передавая,
как сто отцов – родного сына...
НЕБЕСНАЯ КОЛЕСНИЦА
Запрокинь лицо, сыночек,
и подставь его под звезды.
Поначалу обожжешься
о небесный холод острый.
А потом поймешь, что небо –
вроде дрёмной колыбели,
где душа не помнит тело,
растворяясь в беспредельном.
Бог нисходит ради смертных,
чтоб забрать их в колесницу,
Млечный путь каскадом пенным
под колесами струится, --
ниже, ниже, ближе, ближе –
но никак не приземлится.
С полдороги он внезапно
колесницу возвращает –
из любви, а также страха
за любовь, что нас терзает.
Когда рядом он – мы рады,
далеко – душа рыдает.
Но однажды колесница
все же спустится на землю,
в грудь тебе упрутся спицы,
сердце тронет свежий ветер.
И тогда, мой сын, без страха
сразу вспрыгни в колесницу –
чтоб от счастья петь и плакать,
разделив восторг с возницей!
ОГОНЬ
Ночь уже над миром спускалась,
тень стирая вслед за шагами.
Мы с тобою домой возвращались
козьей тропкой, Архангел – с нами.
В доме дальнем Огонь зажегся
с гребнем яростным и колючим,
тот Огонь, что казнит жестоко
и спасает людские души.
Разлетается радужной стаей,
и ни мига ему неймется.
В человечьем жилье обитает
и в груди моей (тут не жжется),
и в моей материнской песне.
О люби его, где б ни встретил!
В царстве ночи, голода, смерти
чти Огонь – вот правило правил.
И блажен, кто стремится к свету,
будь он сын мой или Архангел.
ДОМ
Вот стол, сынок. Покров сияет
исконной мирной белизною.
Лазурь керамики сверкает,
и блики множатся стеною.
Вот соль, вот масло. Между ними –
царь-хлеб, едва не говорящий.
И никакое злато в мире
не краше корочки хрустящей.
Жнивьем и жаром весь пропитан,
он полнит душу вечным счастьем.
Сынок, давай его разделим
как должно, с лаской и участьем.
Тебе не странно ли, что белым
родится он из черной пашни?
Возьми себе кусок, сыночек,
я тоже отломлю от края.
Колосья, сын, ласкает воздух,
питает дождь, а солнце красит.
Наш хлеб зовут «лицом Господним»,
и он не всякий стол украсит.
Когда голодными глазами
глядят детишки – хлеб не трогай,
а брать ли грешными руками –
пуская подскажет совесть строго.
Нужда с отчаянной гримасой
кругами носится над током.
Хлеб рад бы встретиться с несчастной,
но как – обоим невдомек им.
Давай поможем им, часть Хлеба
оставив крючконосой в долю.
Дверь будет высветлена светом,
не станем опускать щеколду.
Спокойно спят душа и тело,
когда Нужда наестся вволю!
СТРАНА НЕБЫТИЯ
Страна без названья,
чужая страна,
бесплотна как ангел,
как символ темна,
Неясыти перья
и тина – твой цвет,
недвижно тут время,
а юности нет.
Здесь плод не родится,
цветок не цветет,
в моря не глядится
пустой небосвод.
А имя доселе
неведомо мне,
и ждет меня смерть
в безымянной стране.
Ни мост, ни ладья
не доставят сюда,
об этих краях
не судачит молва.
Найти – не мечтала,
открыть – не могла.
Страна из легенд
незапамятных дней.
Коснешься – развеется,
словно во сне.
Мне жить и погибнуть
в безвестной стране.
Хоть я из материй
иных родилась,
с отеческим берегом
порвана связь,
и стольких возлюбленных
смерть унесла –
я всё потеряла,
что только могла.
Утрачены горы –
прибежище снов,
утрачен мой сад,
золотой от плодов,
утрачен и остров –
тростник в синеве,
развеялся дым
от любимых теней –
всё это и было
отчизной моей.
Туманные космы
клубятся вокруг,
дыханием сонным
наполнился слух.
Я б вспять повернула –
да некуда мне,
и ждет меня смерть
в безымянной стране.
СУЖДЕНО НАМ БЫТЬ КОРОЛЕВАМИ
Суждено нам быть королевами
четырех приморских держав –
Росалии и Эфигении,
и Лусиле, и Соледад.
В долине реки, осененной
сотней с лишним вершин,
горевших царственным золотом
и одетых в пышный кармин –
опьяненные собственной верой,
мы давали твердый зарок:
суждено нам стать королевами
и царить у морских берегов.
Семилетних косичек ленточки,
светлых платьиц нехитрый крой,
мы пятнистых дроздов преследовали
под смоковницею густой.
В вожделенные королевства
свято верили, словно в Коран,
и клялись, что любыми средствами
мы пробьемся к морским берегам.
Четырех женихов мы приветим,
когда время придет полюбить.
Они будут цари и поэты,
как святой псалмопевец Давид.
Ограничит наши владения
лишь зелено-седой океан,
а в лесах будет петь – без сомнения –
сумасшедшая птица-фазан.
Там найдутся такие деревья,
что дадут молоко нам и хлеб,
и не надобно будет ни сеять,
ни тревожить металлами недр.
Суждено нам быть королевами,
получив безусловную власть.
Но никто из нас ни мгновения
ни над кем не поцарствовал всласть.
Моряка избрала Росалия,
он же был повенчан с волной,
и его сожрала стихия,
чтобы он не достался другой.
Семерым своим братьям и сестрам
заменила мать Соледад,
вся иссохла, а взгляд стал черным,
моря так и не повидав.
В виноградных сельских беседках,
неизменно чиста и тверда,
нянчит принцев своим соседкам,
бессыновняя – навсегда.
Эфигения за незнакомцем
подалась из далеких стран,
не задав никаких вопросов –
ведь мужчина как океан...
Лишь Лусила, с речными струями
говорившая как сестра,
осиянная лунным безумием,
настоящий престол обрела.
Тучки видятся ей сыновьями,
соляная пустыня – жнивьем,
реки кажутся ей мужьями,
буря грозная – царским плащом.
Но в долине реки, осененной
сотней с лишним горных вершин
продолжают мечтать девчонки,
и напев у них только один:
«Суждено нам стать королевами,
без обмана и лишних слов,
велики будут наши владения
и достигнут морских берегов»...
ПОПУГАЙ
Изрек мне попугай зелено-желтый,
грудь как шафран, а крылья зелены –
-- «Уродка!», -- показав свой профиль гордый
с крутой горбинкой, как у Сатаны.
Неправда. Будь я истинно такою,
меня бы мать-дурнушка родила,
моя же мать соперничать с зарею
и с солнечным сиянием могла.
Уродлив был бы ветер – спутник песен,
уродлива вода, что мыла плоть,
уродлив был бы мир, что нас приветил,
уродлив был бы наш Творец-Господь...
О дерзкий попугай зелено-желтый,
подсолнух за решеткой на шесте.
Не ты изрек – «Уродка!» -- а твой голод,
ведь я с вином и хлебом шла к тебе.
Но ты наскучил мне, вертлявый клоун,
я ухожу – а ты виси себе.
КАПЛИ ЖЕЛЧИ
Не пой. И знай:
ту песню ты вовек не сложишь,
которая просилась на уста.
И не целуй.
Зачем проклятья множить?
До сердца поцелуем не достать.
Молитвой -- тешься. Но не забывай:
язык твой косный вымолвить не сможет
то «Отче наш», с которым пустят в рай.
Не вздумай милосердной
мыслить Смерть.
В глубинах плоти бледной
продолжит биться негасимый свет.
Он будет видеть, как тяжелый склеп
тебя задушит, и как напоследок
остатки кос обгложет жадный червь.
СПОКОЙНЫЕ СЛОВА
В дни, когда лето мое колосится,
истины свежесть – как запах цветов:
жизнь – это золото сладкой пшеницы,
ненависть – миг, зато вечна – любовь.
Чересполосицу крови и желчи
пусть мой улыбчивый стих осенит.
Ангельски смотрят фиалки, а вечер
воздух медвяный в долину струит.
Я понимаю потребность молиться,
знаю и радость – запеть налегке;
жажда томит, путь опасно кривится –
как хзабыться взором в цветке?
Векам, набухшим непролитым горем,
сладостен ласковый звон ручейка.
Слыша стрижа, что ликует над полем,
думать забудешь, как смерть нелегка.
Нет больше в плоти ни зуда, ни яда,
вместе со страстью исчез непокой.
Я засыпаю под маминым взглядом,
словно склоняется Бог надо мной!
РАЙ
Золотой гравюрой – равнина.
Нитью золота обрисовало
двух тел золотых овалы.
Один из блаженных внемлет,
другой говорит чуть слышно,
а дол погружен в молчанье.
Дыханье втекает в дыханье,
и лик сливается с ликом,
а дол всё так же недвижен.
Вспоминают печальное время,
когда ими правило Время –
тяжко им приходилось обоим.
А теперь золотые гвозди
вход забили, и за порогом
Время мается псом бездомным...
ВОСЕМЬ ЩЕНЯТ
Щенята открыли глазки
к исходу второй недели.
Весь мир засиял как в сказке –
восторг и страх беспредельный!
Вот мамин живот нагретый,
вот настежь открытые двери –
там дворик, залитый светом,
а клумбы алы и белы.
Глядят на себя, родимых,
на рыжих, пепельных, черных,
готовых забыться в играх,
как стая белок проворных.
Им виден взгляд материнский,
мой крик и смех удивленный.
О мне бы с ними родиться!
Нельзя? Почему, узнать бы?
Однажды чудесной ранью
из зелени в мир явиться
шакалкой, собакой, ланью,
смотреть большими зрачками,
от счастья шумно резвиться,
носясь по лугу скачками
как солнечный луч пятнистый...
Тварь Божья, раба немая
с душой немудрой, но чистой.
ТВОЯ ЛЮБИМАЯ ПЕСНЯ
Пою лишь то, что любишь, жизнь моя,
надеясь, что услышишь, жизнь моя,
и вспомнишь мир, забывший про тебя,
пою в закатном свете, тень моя.
Я не хочу замолкнуть, жизнь моя.
По зову сердца ты найдешь меня.
Какой маяк надежней, жизнь моя?
Я та же, что и прежде, жизнь моя.
Не сникла и не предала тебя.
Приди же нынче ночью, жизнь моя,
явись на звуки песни, жизнь моя,
коль песня что-то значит для тебя,
коль помнишь ты по имени меня.
Я жду в любой стране и в час любой.
Сквозь ливень, и туман, и мрак густой,
приди ко мне – тропой ли, целиной,
аукайся со мной, душа моя,
найди меня и уведи с собой.