По жизни идут чередой
актеры, наряды и позы.
Сменяются годы и дни.
Невидимый времени бег
шутя производит порой
немыслимые метаморфозы.
Как сложно тебе среди них
самим быть собой, человек!
Но, может быть, лишь пустота
за этими масками скрыта,
и нет ничего – один прах
витает над бездной миров?
И нет здесь загадок и тайн,
а есть только хлев и корыто,
да перворожденный страх
за неустроенный кров?
Нырни в мировой океан,
увидишь в лазурной пучине
сходящийся свет и покой –
такой лишь бывает во сне.
Наполни водою стакан,
и он переломит лучи нам.
Со смертью смириться легко,
вот с жизнью – намного трудней.
На площадь собрался народ,
про свежую новость судача, -
что пойман царем хитрый вор,
что будут пройдоху судить, -
надеясь, что царь от щедрот
по случаю этой удачи
закатит всем пир мировой,
прикажет по чарке налить.
К народу сам Главный Судья
поднялся на лобное место,
и стражники следом за ним
огромный мешок принесли.
«Братва! хитрый вор и смутьян
сидит тут в мешке под арестом.
Сейчас мы при всех разъясним
каков у преступника лик?»
Затем вышел царь, - на людей
повел повелительным оком.
В глазах вспыхнул блеск озорной
когда, всех и вся матеря,
народу предстал прохиндей…
И ахнул народ ненароком:
преступник в одежде срамной
весьма походил на царя!
Встречаются в жизни порой
похожие лица нередко,
и то, что по банным местам
мелькнет вдруг, не раз и не два,
меж блудных девиц прокурор,
не значит, что если портрет как
у прокурора, то там
на самом он деле бывал.
Хотя бани любит народ,
сердца не зажечь нам глаголом
и не увести за собой,
имея лишь шайку в руке.
Никто за тобой не пойдет,
когда оказался ты голым,
и клич зажигательный твой
не будет поддержан никем.
«Ну что вы стоите? - орал
преступник честному народу. -
Хватайте скорей наглеца,
пока он от вас не сбежал!
Он царское платье украл
и всех вас тут за носы водит.
Откройте глаза: я - ваш царь!
Спасайте же от грабежа!»
Безмолвствовал ушлый народ
и думал: наполнят ли чарку?
А кто наполнять будет, тот
и есть самый подлинный царь.
Судья Главный взял в оборот
дознания ход: «Отвечай-ка,
как смеешь морочить народ
ты царским подобьем лица?»
И очную ставку сторон
устроив, Судья поднял руку
туда, где на троне сидел
преступник в сиянье венца.
Гимиль обернулся на трон
и обомлел: вот так штука! -
с усмешкой оттуда глядел
как будто бы вправду он сам.
«Призвал ты народ уповать
на зренье и собственный выбор
с намереньем смуту внести, -
сказал самозванец ему, -
да вновь под шумок воровать,
когда за избраньем главы бы
из виду народ упустил,
что ты ему лезешь в суму.
Но ты просчитался! – народ
не различает личины,
которая богом дана.
Но он различает наряд.
Ждет милостей он и щедрот
от власти, сияющей чином,
и полную чарку вина
поднимет сейчас за царя!»
Толпа загудела кругом,
от умиления плача.
Тотчас Виночерпий царя
бочонок народу открыл.
И люд без оглядки бегом
помчался к нему на раздачу,
и встал перед бочкою в ряд,
и славил царя за дары.
Под славословье людей
закончился праведный суд.
Судья объявил приговор,
отправив Гимиля в тюрьму.
Впоследствии в книгу судей
писцы приговор занесут,
но тайна, - кто царь, а кто вор? –
непостижима уму.
Охранники заперли дверь,
оставив Гимиля в темнице –
той самой, где он заточил
жену свою в бытность царем.
Прошло много лет, и теперь
пришлось самому очутиться
в тюрьме, где одни кирпичи
да узкий оконный проем.
Уткнувшись пылающим лбом
в холодную мокрую стену,
он вспомнил о тех временах,
когда по базару ходил,
готовый - хотя бы рабом! -
тому, кто накормит, оденет,
служить и в достойных делах
найти применение сил.
Какая-то белиберда
дана человеку природой!
Хотел, чтобы все было в лад
в ряду жизненных перемен,
а вышло иначе: тогда,
когда голодал - был свободен,
когда же стал сыт и богат,
то вдруг очутился в тюрьме.
Назад оглянувшись, в углу
заметил Гимиль в изумленье,
что рядом с кирпичной стеной
блеснули следы прошлых лет.
На грязном тюремном полу
нашел он, упав на колени,
с руки перстень свой именной
и драгоценный браслет.
И вспомнил тотчас обо всем,
что было содеяно, узник:
как он благодатный сезам
копытами втаптывал в грязь;
как позже он был потрясен
эквилибристкой искусной;
как перстень с браслетом он сам
оставил, с девицей делясь.
И жизнь свою выстроив в ряд,
нашел он решенье загадки
о том, как иные цари
подвластные судьбы вершат.
И собственный царский наряд
предстал наваждением гадким,
и все, что он в нем сотворил
не стоило ни гроша.
Блуждал в темноте его взор,
привычный к сиянию света.
Все больше деталей вокруг
внимательный взгляд различал.
И вдруг там, где грудою сор
лежал, он лазейку приметил.
И вскоре творение рук
предстало прозревшим очам.
Подземный проход он открыл!
Оказывается, темница
была лишь двором проходным
на волю от уз - каково!
Сторожевой мишуры
народ уж давно не боится
и роет пути, - не видны
они сильным мира сего.
Цари угрожают судом,
от всемогущества млея,
и погружаются в сон,
приняв сновиденья за суть.
А жизнь-то своим чередом
идет, – что поделаешь с нею! -
каких не поставишь препон,
найдет обходной она путь.
Пред ходом подземным стоял
Гимиль, пребывая в сомненье.
Здесь, в сумрачной камере, всё
ему было ясно вполне,
а что там во тьме? – он не знал.
И выход отыскивал пленник,
как тот буриданов осел -
то в черной дыре, то в окне.
В окне можно видеть порой
клок облака или же пташку,
а в черную эту дыру
посмотришь - не видно ни зги!
Тебя в кубатуре сырой
покормят тюремною кашкой,
на воле же там - все сопрут
и вышибут напрочь мозги.
Как правильно сделать расчет
и где отыскать свое место?
Счастливчик! - кому довелось
найти за деревьями лес.
Судьба человека влечет
изведать путей неизвестных.
Рассчитывая на авось,
Гимиль в неизвестность полез.
Вокруг – лишь кромешная мгла,
идти можно только на ощупь.
Умри, разум! – ужас велит,
и бредит мятущийся ум.
И чудятся в темных углах
чужие истлевшие мощи,
и нечисти всякой синклит
устраивает шурум-бурум.
От спертого духа мутит.
Сомкнулся весь мир до предела,
и бьется о каменный свод
болванкой пустой голова.
Все более ум тяготит
балластом недужное тело,
и время замедлило ход,
и стонет душа – чуть жива.
Когда же настанет конец,
и прекратятся страданья?
Пробьется когда-нибудь свет
в запутанный сей лабиринт?
Наверное, прав был отец,
оставив земные скитанья,
что света, по правде, и нет,
а есть лишь одни миражи.
И не было это со мной,
когда в теплый солнечный день я
мальчишкой босым по траве
за радугой в небо бежал.
Нет, это рассудок больной
во мраке рождает виденья,
когда вынужден человек
ползать подобно ужам.
Ну, разве же это не бред? -
желать, чтобы странник однажды
имел бы всевластье царя
и судьбами ближних владел
да, настрогав винегрет
из верноподданных граждан,
в итоге бы все потерял,
как будто бы и не имел.
Кому это нужно? – богам
или проворному люду? -
всю жизнь исполнять ритуал,
составленный из пустяков,
чтобы унять шум и гам
людского извечного блуда
легендой, что это бог дал, -
что это закон, мол, таков.
Так думал Гимиль, в темноте
души продвигаясь на выход.
Казалось ему, что умрет
он в этой дыре ни за грош.
Пред ним, сколько он ни пыхтел,
все было и мрачно, и тихо,
а задом ползти наперед
нельзя – так со смеху помрешь!
Себя он уже проклинал
за то, что покинул темницу.
Сидел бы в тюремном тепле,
ворон безмятежно считал,
смиренно глядел из окна
как ясное солнце садится,
о прошлом своем пожалел,
о будущем помечтал.
Как вдруг наважденьем взошла
звезда в его мертвой вселенной,
и он, будучи одинок,
вперед со слезами глядел;
ногами отталкивал хлам
и полз, обдирая колени,
туда, где мерцал огонек
надежды на лучший удел.
Нет, свет в темноте был не бред!
Пронзали звезда за звездою
лучами кромешную тьму
преображая весь мир.
И этот спасительный свет
имел объясненье простое,
представ занавеской ему
с немалым количеством дыр.
Едва только глянул в дыру
измученный узник украдкой,
как тут же открылась глазам
убогая комната, где
старик не жалел своих рук,
готовя обычным порядком
к переработке сезам.
Старик этот был маслодел.
И все Гимиль понял тогда!
Он полог рукою отбросил
и голову высунул в зал,
улыбку свою не тая;
там дочь старика увидал
и, не ожидая вопросов,
опальной супруге сказал
«Ну, здравствуй, жена, это я!»