Раздел второй:
“Превыше музыки”
* * *
Всю жизнь не жить и не дышать,
А лишь записывать в тетрадь,
Не поспевая за эпохой.
И хорошо ли или плохо,
А все писать, писать, писать.
Ходить бесшумно за собой,
Не спать, как пес сторожевой,
И быть пронырливее вора,
Но вдруг почуять, что уже
Из-под бессменного надзора
Не вырваться к своей душе.
А дерево ни разу в жизни
Не думало о смысле жизни
И вот уже второй этаж
Берет листвой на абордаж.
* * *
Превыше музыки поставил я слова,
Но слово тяготеет к жалкой прозе,
А все ее прыжки, уловки, позы
Не стоят музыки, тут музыка права.
Но есть еще стихи — и кругом голова!
Поэзия не терпит компромисса,
Она конкретна, так же как листва
Бордового с кислинкой барбариса,
И от нее мы все уже с ума сошли.
Она растение — вот свежесть линий.
Так яблонь белоснежной парусине
Без меры поклоняются шмели.
И просто музыка идет на дальний план,
И спешно уступает место слову,
В котором ноты взяты за основу,
Но буквами записаны на стан.
СТИХ
И тугоплавко слово, и смысл угловат,
Никак ему не втиснуться в размеры,
Но тем дороже он других стихов сто крат,
Когда всю плоть его шатает жизнь без меры.
Когда в нем тайна есть и черная вода
И он диктует нам законы и порядки,
Когда стих сам судья себе и всем, когда
Одной строфой словарь уложен на лопатки.
Когда прямая речь умышленно тиха,
Но в ней второе дно бунтует и клокочет,
Артериальное давление стиха
Вдруг распирает стенки тонких строчек.
И разве же стихи «на радость вам и мне»?
Стихи на бедствие, они почти на пытку,
На боль и на последнюю попытку,
На право умереть и жить вдвойне.
В ДВАДЦАТЬ ЛЕТ
Я пишу, а птичьи гомоны
Катят волнами к крыльцу,
Где цветы—хмельные доноры—
Пчелам даруют пыльцу.
От зимы прививку сделает
Мне наточенный комар—
Разве марля может сдерживать
Натиск бешеных татар.
Звонким облаком обрушатся
Их крылатые хоры.
С ветром простыни закружатся,
Внявши правилам игры.
Анапесты лепестками влет
Мой осыплют черновик.
За окном Вакулу пронесет
Черт за парой черевик.
Мой язык, мое отечество,
Я твой верный гражданин.
Букв литые капли мечутся,
Словно промельки дождин.
Кто там в серый плащ закутался?
Тьма густеет, в небе муть.
В сохнущем белье запутавшись,
Гоголь к двери ищет путь.
Вот жена руками чуткими
Гостю двери отопрет,
Сын мой с плюшевым мишуткою
Не проснется, не поймет,
Не услышит, в снах замешкая,
(Будет крепко-крепко спать),
Как мы речь свою неспешную
Будем чаем запивать,
Заедать французской булкою,
Глядя в темное окно,
Где белье с донскою буркою
Лихо сравнивает ночь.
Где Россия богомазная
Темну силушку разит,
Где Алешу Карамазова
Совесть тянет за язык,
Где в эпоху безракетную
Чехов, скукой обуян,
Пишет русскую трагедию,
Тих, спокоен, точен, рьян.
Гость ушел... Неясны контуры
Дворика из-за гардин.
Осязаю темной комнаты
Полный шорохов кувшин.
Я успею, строки кровные
До единой запишу.
И шаги свои неровные
Густо на пол накрошу.
* * *
Дворцовым, словно шпилькой, заколота Нева.
Вдоль набережной пухнет каленая листва.
И осени приметы все веселей и злей.
Как на гравюре старой, студеный бог Борей
Лениво треплет клены за рыжие чубы.
Мне ничего не надо от ветреной судьбы,
Мне ничего не надо от женщин ножевых,
Мне нужно лишь терпенье да пара строк живых.
* * *
Коту под хвост все ваши сплетни.
Они заносят, как пурга,
Они безжалостнее петли
И безобразней, чем цинга.
В конце концов, есть высший смысл
Над этой пышной суетой,
Который тайно нас возвысил
И дал нам право быть собой.
Чтобы лишь воздуха и солнца,
Лишь горьковатый черный чай
Да жгучий стих, на самом донце
Сверкнувший как-то невзначай.
* * *
Мне надлежит и жить, и умереть,
И знать об этом, и забыть об этом.
Три сотни строк закончить этим летом
И осенью в конце переболеть.
Решетка. Сад. Вхожу, как в дом, в него,
А тополиный запах смешан с ветром,
Как кофе с молоком, и метр за метром
Так жизнь идет... И больше ничего...
* * *
Всю ночь поклоны бьет перо
Отсыревающей бумаге,
Не унывая, как Пьеро
В своей печальнейшей отваге.
Желай ни пуха, ни пера,
Ни желтого листа бумаги!
Чирикает щегол с утра,
И подоконник в каплях влаги.
И ветки вербы смотрят вниз
На тротуары и машины,
А по Неве плывет сервиз —
Белы фарфоровые льдины.
Они круиз свершают свой
От самой Ладоги неспешно,
И чайка с черной головой
Их все преследует прилежно.
Желай ни пуха ни пера —
К чему вся эта писанина?
Бессонница и мишура
Кладут горчичники на спину.
И спину жжет, и снег лежит
В грязи, похожий на побелку.
Будильник пузом норовит
Столкнуть со столика тарелку.
Сосед на кухню чай несет,
Там утро, вставши на носочки,
Из раковины капли пьет
И верба встряхивает почки.
* * *
Как времена не выбирают,
Не выбирают и стихи.
И с ними, как с огнем, играют
Прожженные подрывники.
В стихах над целым миром правят,
И переходят рубикон,
И с риском в каждой строчке ставят
Судьбу свою на новый кон.
Ни тему, ни размер не выбрать,
Как мать или отца. И все ж
Себя уже из них не выдрать,
В них пропадая ни за грош.
И день проходит в исступленье,
И жизнь проходит впопыхах,
Как увертюра, как вступленье
К стихам... и дело лишь в стихах.
Ведь в них не жажду утоляют,
А на себя берут вину.
Стихи себе не выбирают,
Как родину или страну.
* * *
На обмолот мы возим слово
И мелем словеса в муку,
Все остальное — лишь полова,
Рассыпавшаяся в труху.
Наш хлеб едят и крепнут духом,
Слова, как крошки, берегут.
А зависть, беды, заваруха
На мельницу нам воду льют.
* * *
Не все ль равно, с чего начать
Знакомый томик Мандельштама,
Каким на верность присягать
Стихам без страха и обмана.
Ведь все они, как нож, правы,
Уж это знаю я отлично.
Он жизнь мою берет с поличным,
А ей цена — две-три строфы.
Судьбу его начну листать
И узнавать на каждой букве.
Не все ль равно, с чего читать, —
Весь смысл в его тягучем звуке.
И ежедневно, словно страж,
Он сходит вечерами с полки,
Как нитку верткую в иголку,
Вдевая в руку карандаш.
В каком написано году?
Мне все равно, с какого года,
Как в реку, в те стихи войду,
Не зная глубины и брода.
Читаю датам вопреки —
С какого безразлично места.
В нем жить и погибать уместно
С любой горячечной строки.
* * *
Выплавляясь, как в печах,
В недрах розовых органных,
Раскаленный звук гортанный
Закипает в желобах.
С желобов стальных сбегая,
Жарко брызжет, как свинец,
В стульях дырки прожигая,
Коль на месте нет сердец.
Так бы жить и плавить строки,
Брызгать словом, не слюной,
Подготавливать опоки
Из бумаги меловой.
* * *
Я тайком от домашних засяду за чтенье стихов.
Перезревшее облако будет над полем кружиться,
А когда теплый воздух засыплют свирели сверчков
И когда о березу светило захочет разбиться,
Я увижу, убрав с глаз долой пожелтевший журнал, —
Отрешенно, как будто навеки с землей расстается,
Поднимается медленно в небо журавль,
Словно тянут ведро из большого колодца.
Я до самых лопаток почувствую этот полет,
Жизнь захватит меня, словно омут, по самое горло.
Обострится чутье до того, что казаться начнет,
Что свирели сверчков превращаются в острые сверла.
И осыплется небо, как в старом карьере песок,
И почти на краю пониманья мне станет казаться,
Что гортань захлебнулась словами и тайно в свой срок
Мой земной алфавит лишь со звездами будет брататься.
* * *
Памяти Геннадия Алексеева
Шрифты набирают наборщики
И гарт из печи достают.
Поэт умирает, а сборники
Еще на земле издают.
Так письма солдата погибшего,
Поправ похоронки, идут
Сквозь грохоты фронта осипшего
Домой, где в них верят и ждут.
* * *
Как трудно в чаду и неволе
Тщедушной работы своей
Ничьей не завидовать доле,
Быть всех искушений сильней.
Сознательно стать безголовым,
О всех мелочах забывать.
Всю жизнь работать над словом,
А в жизни двух слов не связать.
Высокий урок подражанья
Признать за тягчайший порок,
Все силы убить на исканья,
Но вышколить душу и слог.
Так нужно работать, доколе
Пульс бьется надсадно в тебе.
Ничьей не завидовать доле,
Ни к чьей не клониться судьбе.
* * *
Писать как жить, не думать ни о чем,
Сводить все к рифмам, столь же неизбежным,
Как ветер, дождь, клюющий все прилежней
Намокший гравий за моим окном.
Гордиева узла не разрубать,
А ждать развязки произвольной строчек,
Творя свой день так скрупулезно, точно
Не день живешь, а пишешь рубайят.
Но эта скрупулезность не трудна,
Она извне, она во всем подспудно,
И кажется, что слово неподсудно,
Хотя на самом деле ждет суда.
Мне перемена к лучшему видна,
Стихает дождь, его такая малость,
И разве только капля задержалась
На самом донце моего окна.
Как серые прищепки, воробьи
На бельевых веревках небо сушат.
Мне остается жизнь писать и слушать
И день отделывать, как рубай.
ОТРЫВКИ ИЗ ПОЭМЫ
Андрею Битову
Любовь, что я пишу—земна,
Повествование несложно.
Вот вкратце: жесткая зима,
И нам уже представить можно—
Герой сквозь вьюгу к деве рвется,
Но тут повествованье рвется.
Ах, фрагментарность—наш удел,
Не жизнь, а тысяча разделов.
День крошится в руках, как мел,
А ночь темна, ей нету дела
До суеты, до жизни нашей,
Насквозь перронами пропахшей.
И нет терпения тряпье
Достойно спрятать в чемодане.
Но только мелкое копье—
Медяшки прыгают в кармане.
Я уезжаю, что за счеты.
Зима напудривает щеки.
Но, впрочем, не обожествлю
Ни встреч своих, ни расставаний.
И проводов я не терплю,
Я это все писал в романе.
Но только там герой смеется
И сквозь вьюгу к любимой рвется.
Ведь это было не со мной,
Сомнений нет. Но все же, все же,
В плацкартный уходя покой,
Сюжет все тот же чую кожей.
Герой на краешке платформы
В окно мне машет для проформы.
На мне и шапка не моя.
Где мы успели обменяться?!
А он перестает смеяться
И едет, а вокруг зима.
* * *
Четвероногая строфа
Больна, расхлябана, бездомна,
Но в ней заложена нескромно
Моей походочки черта.
И поздно что-либо менять,
А хочется, чтоб эти строчки
Таили свет под оболочкой.
О господи, прости меня!
* * *
А истины химера нас
Корежит, бьет и с ног сбивает
И поскорее с рук сбывает,
Другим передавая пас.
Есть только чувство, чувство есть,
А истина — она химера,
Так равнодушна, эфемерна.
Лишь чувство и имеет вес.
КУВШИН
Арсению Тарковскому
...И кружится кувшин, встав на гончарный круг,
И горлышком сверлит недвижный воздух.
Не просто лепится, растет из наших рук,
Как деревце, но он еще не создан.
Кувшин толстеет, раскрывает рот,
Винтом идет, разглаживает кожу
И вносит каждый новый оборот
Свои поправки и детали множит.
На грани, где еще ни жизнь, ни смерть,
Он мягким брюшком продолжает литься,
Пока гончар скрипучий круг вертеть
Не перестанет и кувшин сушиться
Не сунет в печь, а там кувшин узнает —
Без муки совершенства не бывает.
* * *
Аист, что ангел, взлетел в небеса.
Утро пахучее, словно корица.
Кажется, если закрою глаза,
Если такое все же случится,
Ляжет на все неизведанный свет,
Мне уже будет сюда не вернуться.
Веткой черкнет по земле бересклет,
Вербы не дышат и не шелохнутся.
Тихо, и слышно, как, ствол теребя,
Рвется ошпаренный лист пятипалый.
Тихо настолько, что можно в себя
Камнем упасть с высоты небывалой.
Утро, просеянное сквозь опал,
Все непонятней, светлей и дороже.
Вспомню, что ночью сегодня читал:
Кушнер, Самойлов, Шкляревский, а все же
Все об одном — о бессмертье души,
О механизме ее совершенном.
Утром на улице нет ни души.
Воздух взбивая крылом белопенным,
Аист, как маленький ангел, взлетел,
Красные ноги торчат из рубашки.
Запах сушеного клевера, кашки,
И у забора хромой чистотел.
* * *
Размеров правильных немного, не считай,
Сравню их с плаваньем, с рассудочною волей.
Подвижный ямб могуч, как баттерфляй,
А дактилем писать, что плыть свободно кролем.
От ритмов строгих и наклона головы
Уже, как у пловца, устали руки, плечи.
Немного способов у нас, увы,
Держаться на воде российской речи.
Не пропустить стопы, не разомкнуть звена,
Размерен каждый вздох и каждый взмах гребельный.
Не монотонность гибкая страшна,
А страшен прозы хаос беспредельный.