Раздел второй:
“Лейтмотив”
Соло
Уйдя, как от страшной обузы,
От клавишных, скрипка плыла.
Мелодия - фабула музыки,
Раздетая суть. Догола.
С гармонией порваны узы,
Так соло она повела!
Ничья, смертоносная, узкая,
Блестящая, словно игла.
ТРОЛЛЕЙБУС № 1
В пустых витринах расцветают люстры,
Над Невским полночь, то есть ноль часов.
Нанизаны троллейбусы, как бусы,
На ниточки стальные проводов.
Мы проезжаем мост Дворцовый плавно,
В стеклянный электрический пузырь
Заплавлены, как мухи, — в стельку пьяный
Тройным одеколоном пассажир,
Водитель, еле видимый за шторой,
Я и со мной учитель мой — Катулл.
И больше никого... нет, я не помянул
Над всеми нами призрак контролера.
Нас, значит, пятеро. Один из нас уснул.
Ростральные колонны прячут тигли.
Их охраняет Посейдон с клюкой.
Я так привык мусолить вечно книги
В метро, в троллейбусе, и вот ночной порой
На Съезжинскую, к другу еду. Странно:
Катулла том — шкатулка для стихов,
Там вместе уживаются и страстность,
И римская холодная любовь,
Что не чужда сарказма. Так любезно
И сохраняя виражи острот,
Мой переводчик, как Харон сквозь бездну,
Меня через язык переведет.
Но я еще шепчу ему: “С возвратом,
Верни меня туда, где дворник матом,
Как телепатией, сдвигает стопки урн,
Где спит Васильевский, и биржа спит на Стрелке,
Где мысль о неопознанной тарелке
Над шпилем накренилась, как Сатурн...”
СПАССКАЯ, ДОМ 5
...За дом офицерских собраний
По Кирочной. Боже ты мой.
Таких бесподобных названий
Здесь нету и не было. стой!
Нам лучше направо, дай руку.
Дай руку, тебе говорят!
К Манежному переулку.
Где пушки манерно блестят.
Их турки шутя проиграли
В каком и не вспомнить году.
А царь их в ограду с цепями
Поставил у всех на виду.
А видишь тот дом за собором,
Туда. где мой палец, смотри.
Как червь, его хитрым узором
Бульдозер грызет изнутри.
Я часто бродил в нем, скучая,
Средь брошенных кем-то вещей.
Пойдем же туда, дорогая.
Коль ты не боишься бомжей.
Там мочатся в старые ванны,
Там пьют дорогие духи.
Шампуни, шанели, лаванды.
Бутылки, флаконы, стаканы
Стоят на ступенях, тихи.
И раннее утро играет
На правильных формах стекла,
И это мне напоминает,
Что где-то в портфеле была
Бутылочка хересу, в эти
Часы так уместно вино.
На пятый этаж или третий?
А впрочем, не все ли равно.
Здесь рвали в семнадцатом жилы,
В блокаду последнее жгли.
Ты чувствуешь — все они жили?
Они никуда не ушли.
А что под обоями? Ведать
Ты даже не можешь о том,
Что здесь “Петербургскими ведомостями”
Оклеены стены. Пойдем,
А тут меня кошка у лестниц
Чуть ночью с ума не свела,
А здесь под обоями “Вестник”
И “Северная пчела”.
Читай, замирая и плача:
“Продам пол-усадьбы и пруд”,
“Свободна с купальнями дача”.
“Пять комнат с прислугой сдадут”.
А это — искатели клада
Недавно сломали камин.
И я все шепчу, что не надо,
Оставьте сокровища “им”.
Оставьте мой город, не троньте,
Строительный сбавьте накал,
Без ваших вонючих ремонтов
Лет на сто б он больше стоял.
Давай напоследок мы выйдем
На черный ажурный балкон,
За микроистерику выпьем
Мою и послушаем звон.
В соборе свершают молебен.
Плывет перезвон за стеной.
Здесь духами воздух колеблем,
Хоть пахнет дерьмом и мочой.
С такою тоскою вселенской
Мне только в дурдом, ну и что ж.
Над Спасо-Преображенским
Пошел проливной дождь.
ГАВАНЬ
Квартал белоснежный бетонные вздул паруса.
Его корпуса распрямились от ветра наката.
Отвесно поставлены мачт корабельных леса,
И вся новостройка летит в небеса, как регата.
Такому и не было места в петровых мечтах,
Не мог он представить, как эта громада летает.
Окраины эти похожи во всех городах,
Но чудом каким-то в них здесь Петербург проступает.
ЕКАТЕРИНИНСКИЙ ПАРК
Парк закрывают через час, и солнце медленно
Отыскивает в ветках конуру.
Кора, поджаренная отблесками медными,
Потрескивает слабо на ветру.
Туман, как линза мутная, придвинется,
Дворцом еще не в силах овладеть.
Остекленевший парк Екатерининский
Осипшими грачами может петь.
Старушки с белками последней булкой делятся,
И в вече реющих аллеях бродит бес.
Меланхоличными гекзаметрами Дельвига
Резные листья падают с небес.
Сосудики зажав в своих ладонях, кружатся,
Спирали очертив между стволов,
И на воде их путаное кружево
Плывет” по отраженью облаков.
Бес — грустный спутник поржавевших парков —
Пинает сор в раздумье пред собой,
Каракулем кудрей, как Пушкин молодой,
Трясет, уходит, прячется под аркой...
* * *
...Но композитор Карл Черни
Почти всю жизнь работал вчерне —
Этюды для развитья рук,
Для чувства ритма и для слуха,
А после этих всех наук
Уже для укрепленья духа.
Из музыкалки во весь дух
Бежишь и шепчешь: “Плакса, дура!”
Берез в снегу клавиатура,
И на ресницах белый пух.
Ах, Черни — твой иезуит,
Он в черной палочке лежит.
Болят натруженные пальцы.
Косметика в слезах, на то,
Что ты в расстегнутом пальто,
Прохожие лениво пялятся.
А дома снова та же мука —
Сольфеджио — такая скука!
Бросаешь в угол свой блокнот.
Желания играть ни грамма,
Как нотный стан — кардиограмма
Скачками сумасшедших нот.
Но Карл Черни за окном
Стоит под деревом у дома,
Синиц расставив на полтона,
И снег пинает каблуком.
* * *
В ту зиму я подолгу наблюдал
Природу и ходил подолгу следом
Сам за собой, за тенью и за снегом,
Что с облака по ниточкам сбегал.
Но не было в нем свалки, кутерьмы,
Хоть виражи стремительнее ралли.
И все мои поступки упирались
В простую геометрию зимы,
Где все сосчитано, как ни крути.
Где рой снежинок их суммарный вектор
Определял не столько силу ветра.
Но направленье моего пути.
Законы тождества неравных тел —
Разгадка механизма всех метафор,
В то, что подвластен им поступков табор,
Я верить и боялся, и хотел.
Я наблюдал предельно за собой,
Как будто стал прозрачным: видел почки
И легкие, сосуды все и точки,
И знал уже, где намечался сбой.
Лишь по тому. как выглядел каштан
В окне или какой сугроб отечный.
Так пассажир в такси следит за счетчиком,
Сверяя с ним полупустой карман.
И было то назад тому лет пять.
С тех пор я так не чувствую природу.
Но иногда еще себе в угоду
О том я позволяю вспоминать.
МИМОЗА
Из немецкого пьет стекла,
Пару веток склонив полуголых.
Листья лапками богомолов
Уцепились за край стола.
Кустик, словно в анабиозе,
Замер, съежился, но цветут
Многоточия желтой мимозы
Врассыпную и там и тут.
В эти круглые яркие гранулы
Заключен, как в ампулы, март.
И почти на пятнадцать карат
Драгоценные тянут градины.
По колена в воде, у окна,
Сколько ты мне всего напомнила,
Мнемозина, мимозка, весна...
Огорошив собой всю комнату.
СМОЛЬНЫЙ СОБОР
Куда тягаться нам с природой.
Но обучается с азов
Керамика легчайших сводов
Архитектуре облаков.
А небо строго параллельно
Воздушным светлым куполам.
Здесь Стасов дописал Растрелли.
Внося поправки тут и там.
Но им как будто не до спора —
И так их линии легки.
В бисквите Смольного собора
Застыли окон пузырьки.
Он выкрашен небесной краской,
Умыта даль, Нева чиста,
И ласточка вокруг креста
Замкнула круг небезопасно.
* * *
Легко просыпаться, смеяться над сном,
И жизнь начинать с аза.
С размаху в окно саданет крылом
Синяя стрекоза.
А солнце сияет с утра, как фазан, —
Это его сезон.
Зря старый дворник вчера подрезал
Буйный газон.
Он и не знал, что ничтожен резон
Природу учить.
В воздухе ниточкой тонкой озон —
Только бы пить.
Только бы пить, приоткрыв глаза,
Улиц шершавых звук.
Право, как жить? И не жить нельзя.
Правда ведь, друг?!
* * *
Параболу чертит комета,
И лето летит по прямой,
И вянут остатки омлета
На блюдце с каймой голубой.
Все к лучшему, чай остывает,
И ложка на сахарном дне
Сквозь золото зло дотлевает
И тускло блестит в глубине.
И свежесть такая, как в мае,
Но август сгребает улов.
Трава на штыки подымает
Своих непокорных жуков.
Вот солнце садится, как зренье,
И птицы устало цедят.
Сквозь марлю тумана их пенье
Легко, как фигуры наяд,
Парит на виду у заката.
Крылом не задев тишину.
И ус серебристый цикада
Настраивает на луну.
“Прием. Я земля. Я планета”.
“Я скрюченный чертополох”.
И страшно подслушивать этот
Безумный ночной диалог.
* * *
Гудит, жужжит, из кожи лезет полдень,
Капустницы забор перелетают.
Жара, но яблоки, как луны полные,
На ветках холодно мерцают.
Качаясь в гамаке просторном. Варя
Читает “Робинзона Крузо”.
Над ней оса висит, как свежесваренный
Початок кукурузы.
И перед девочкой лавиной оживают
Чужие океаны, острова, дороги.
И океаны трав. жуков, букашек омывают
Ее босые ноги.
Тринадцать лет. Бог мой. Всегда так будет,
лишь бы
Гамак качался ровно.
И солнце бьет в упор, а сад цитирует Куинджи
Почти дословно.
РАБОТА
С утра расхристана времянка.
Дудит сквозняк из-под досок,
Но солнце, отражаясь в банках.
Уже кусает потолок.
Подсохли на ступеньках боты,
Ржавеют грядки под окном.
И черной требует работы
Голодный, скудный чернозем.
Как мышь летучая, в потемках
Шуршит парник, где гниль и тлен —
Надламывает перепонки
Крылатый полиэтилен.
Хотя еще довольно рано,
Но солнце скачет у воды.
Уже на грядках ковырянье
Приносит скромные плоды.
И, значит, дни не бесполезны.
Пока работе не конец.
Под краном в ковшике железном
Промыты лук и огурец.
Уселись капельки на кисти
Петрушки, выросшей на днях,
А у больших салатных листьев
Набухли вены на руках.
Эмалированная миска
Подмигивает битым дном.
И гусеница не без риска
По краю движется ползком.
Вдоль по эмали по-пластунски
Она виток свершает свой
По ободочку миски тусклой.
Как призрак стрелки часовой.
Работа, чернозем и солнце
Так школят душу и мозги,
Что видно жизнь всю до донца,
До мелочи и чепухи.
Конкретна каждая минута
Почти как ящик выдвижной.
И время так идет, как будто
У нас есть, вечность и спиной.
КАКТУС
Он на окне, как самодержец,
И хоть ростком всего с вершок,
В ежовых рукавицах держит
Свой керамический горшок.
И рядом с луком в мутной банке
Имеет он надутый вид.
За окна глядя спозаранку,
Воды набравши в рот стоит.
В чужой, сухой земле по горло,
Выносливее, чем верблюд,
Своих корней витые сверла
Упрямо вкручивает в грунт.
Его лысеющий затылок
Покрыл младенческий пушок.
Он — как зеленая бутылка,
Колючий маленький божок.
Я словно идолопоклонник,
Всходящий прямо к алтарю,
Облокотясь на подоконник,
Часами на него смотрю.
ДЕРЖАВИН
...Уже зубами смерть скрежещет,
Как молнией, косою блещет,
И дни мои, как злак. сечет.
Г .Р. Державин
Не смерти бояться тебе, а бессмертья,
Возвышенный, косноязыкий ворчун.
Ты знаешь, что оды державный чугун
Еще пересилит столетья.
Вот здесь-то весь ужас встает над тобой,
Когда твои дикие, дерзкие строки
В грядущих столетьях стоят одиноки —
Частица твоя пред неясной судьбой.
Покуда стихи еще живы, покуда
Тебя не забыли, предав их золе, —
И праху не будет покоя в земле
От их непомерно тяжелого гуда,
ФЕДОРИНО ГОРЕ
Что сковородки, ложки, вилки?!
Смычки сбегают им под стать,
И их уже с миру по Шнитке
Удастся вряд ли вновь собрать.
“Petroff” замучила одышка,
Он спотыкается, и вот
С виолончелью едет крыша
От автора безумных нот.
Квинтет. Придуривается Шнитке,
Подтягиваются колки.
И, кажется, роялю скрипки
Совсем запудрили мозги.
Он, как Федора, вслед за ними
По огородам и полям
Своими темами кривыми
Несется вскачь сквозь тарарам.
С чего произошла размолвка —
Теперь уже не угадать.
Все смолкло. Заиграло. Смолкло.
Никто не знает, где вступать.
И все же наконец, весь в мыле,
На белой лошади в народ,
Кичась, въезжает Здравый Смысл,
Но только задом наперед.
* * *
В окно мне тычется февраль,
Заядлый фокусник и враль,
А в этом феврале,
Как в негативном фотоснимке,
Кружатся белые чаинки
И оседают на стекле.
ШАХМАТЫ
Я играю с Арсенькою, с сыном, он в шахматах смыслит маленько.
Память лет на пятнадцать меня возвращает назад.
Как с отцом я играл, и хотя был постарше Арсеньки,
Но за счастье считал, если мне удавался хоть пат.
И фигуры расставлены в том же красивом порядке.
Все один к одному, тусклый блеск черно-желтых полей.
И, фланелью подбитая, так же проносится гладко
Деревянная мысль бронебойных тяжелых ладей.
Как прекрасно строги светлым лаком покрытые роты.
Кони неторопливы в попонах, ферзи в деревянных пальто.
Пешки — максималисты, подростки, но каждая — Ротшильд,
Если глубже копнуть, но меня удивляет не то.
Интересно мне здесь то, что все они потенциально
К суициду готовы и жертвуют честно собой.
Только в этом одном расхождение с жизнью фатально,
А во всем остальном аналогий достанет с лихвой.
В чем еще можно выкинуть смело такие коленца,
С модулировав так на квадратной, пятнистой доске
Фермопилы без крови, без дыма Освенцим,
Поле Аустерлица и жизнь на одном волоске.
Наша партия в однопартийной системе решается трудно.
Сын слегка приустал. Как и я, он большой тугодум.
Он нацелился в пат, в порт приписки так движется судно.
Мне же детство мое постоянно приходит на ум.
Наша с сыном игра — лишь зеркальное отображенье.
И я думаю горько сейчас, вспоминая отца,
Что в те годы за шахматным только сраженьем
И могли мы друг друга понять, и бывали честны до конца.
* * *
Наплел с три короба паук
в углу под потолком,
Но мухи ловкие ему
не верят нипочем.
Они под носом у него
идут на эпатаж —
Известен с молодых ногтей
им высший пилотаж.
Заходят мухи из пике
на мертвую петлю,
Но мертвую петлю свою
припас паук в углу.
РЕБЕНОК
Летний день с утра капризен,
Мальчик в лес идет, как в жизнь.
Там улитка на рога,
Словно бык тореадора.
Поднимает за бока
Солнце медленное в гору.
Бабочка, как буква “В”,
Отдыхает на траве.
Жук-пожарник в ус не дует,
Тараканы крутят ус.
Барбарис кислит на вкус,
На листах июнь колдует.
Мальчик, отложив сачок,
Знает, где поет сверчок.
В синем воздухе кисельном
Наподобие заноз
Тельца узкие стрекоз.
В кружевном пруду кисейном
Донный ил утюжит сом
Скользким, гладким животом.
Водомерки кружат в пляске,
На воде, как ряса, ряска.
И ребенок у воды
Дождь возьмет в свои ладони,
Небо, как цветок, наклонит
И достанет до звезды.
ДЕТСКАЯ ПЛОЩАДКА
Редеет снег. Стихает. Стих совсем.
Уже асфальт, как холст“ белилами грунтован.
Чуть подмалеван задник, воздух нем.
Сиреневый забор внизу проломан.
Площадка детская пуста, как никогда.
Скрипят простывшие веранды и качели,
Мне все в деталях видно без труда.
Как страшно здесь стоять. Под стук капели
Площадка спит, как древний пантеон,
Где торсы снежных баб язычники ваяли.
И словно опрозраченный бульон
Особой желтизной мерцают дали.
Ползет к забору снежная гора.
Я продолжаю наблюдать, робея,
Как просто прятки — детская игра
Под вечер достигает апогея.
Снег мокрый тает. Ветер ни гу-гу.
Поломанные ребра легких санок
Топорщатся в желтеющем снегу,
Как знаки плохо спрятанных приманок.
* * *
Май занят качанием прав
С природой со всей: или — или.
Вверх черные клювы задрав,
Деревья едва оперились.
И сразу наперегонки
Друг с другом готовы рвануться
Стрекозы, личинки, жуки,
Что только успели проснуться.
И май отвоюет плацдарм
У пригородов для лета,
Им сыт каждый двор и амбар,
Им каждая бредит примета.
Картошка лежала пока,
Но клубни ее из корзины
Ростками повылезли, как
Морские рогатые мины.
И первый ничтожный комар
Глазеет — к чему бы придраться.
И овладевает азарт
Листвою крылатых акаций.
И я в этом мае опять
Безумно могу поручиться —
Скорее я брошу писать,
Чем снова зима повторится.
ЖУК
Жук одет, как Дон Кихот.
Среди лопастей крапивы.
Неприступности оплот,
Норов дикий и строптивый.
Медный таз на голове —
устрашенье безголовым.
Не ходи в его траве,
Чтоб не стать его уловом.
Зло блестит спины сурьма,
И опущено забрало.
В латах сам себе тюрьма,
Взгляд пронзительнее жала.
На отсеки поделен
Корпус лаковый, и ноги
Строго по три с двух сторон.
Уходи с его дороги!
Лишь ребенок с коробком
С ним и может потягаться,
Выйдя на поле тайком
На него... И может статься,
Попадется жук в полон,
Но и там в безумной вере —
Даже мертвый — рвет картон,
Позабыв включенным реверс.
* * *
Тополь в центре двора,
Как в подсвечнике свечка,
Тень бросает с утра
Прямо в ноги крылечку.
Солнце, выказав лень.
Встало к дворику боком.
В карты режется тень
С пнем, подъездом, потоком
Мутноватой воды.
Где у шланга с насосом.
Не пугаясь беды.
Сын справляется с флотом.
Так обидно ему.
Что родился сейчас он.
Он играет в войну.
Час проходит за часом.
Он играет в поход
Против Греции персов.
И, не выверив брод.
Лезет в грязь, словно в тесто.
Ему там воевать.
Корабли топить с плеском.
Мне же брюки стирать,
Что оп в море Эгейском
Превратит в паруса,
Растерзает безбожно.
Тополь в центре двора.
И понять невозможно.
Где кончается тень,
Начинается тополь,
Где кончается тополь,
Начинается день.
ПТИЦЫ
Они поют, а кажется.
Что ставят жизнь на коп.
И дерево здесь каждое —
Как будто ксилофон.
И повторяя пение
Сто тысяч раз подряд.
До белого каления
Они доводят сад.
Не надо на колени,
Все это звук пустой,
Но перед их умением
И ты чуть-чуть постой.
КУЗНЕЧИК
Как пишущая машинка —
Все ноле в течение дня,
Когда без единой заминки
Сухая плывет трескотня.
Поет покоритель вселенной,
Ничуть не жалея до дыр
Протершийся на коленях
Зеленый походный мундир.
Мелодии дробь, перестуки,
Как стык, находящий на стык.
Старайся же, милый, чтоб звуки
К душе подходили впритык.
Спаси меня. добрый мой гений,
И плакал, и мучился чтоб.
О, вложено сколько творений
В широкий сократовский лоб —
Спаси меня музыкой ноля,
Мелодией светлой добра.
Сыграй мне на скрипке, не боле,
Что так же мудра, как стара.
На фоне травы и заката,
В преддверии страшной зимы.
О, дай мне свои пиццикато,
Как мелких медяшек, взаймы.
* * *
В парную ночь брожу, травы дурман
Вдыхая, жду. откуда грянет осень.
В той стороне бесшумно сквозь туман,
Как беглые, вошли в поселок лоси.
От звездопада скроюсь под навес
И сомневаюсь сам в себе — в уме ли?!
Здесь грубой вязки зеленеет лес,
Такой шершавый, шерстяной, что если
За ниточку легонько потянуть,
То можно быстро распустить это вязанье.
И медленно курится млечный путь
Эпиграфом к ночному мирозданью.
* * *
Земля, как мыльный шар на трубочке сосны,
Покачиваясь, радугой играет.
И птицы быстрые из самой глубины,
Как спицы, в такт друг другу подражают.
И кроны легкие подергивает рябь
От ветерка кисельного. Замедлен,
Весь лес блестит органной тяжкой медью,
И трубы сосен полукругом в ряд
Трубят, захлебываясь желтою смолою.
Под их пергаментной тончайшею корою
Такая музыка, корнями роя грунт.
Уходит вверх, сильна и волокниста,
Стремительна, пронзительнее свиста,
В своем усердье напрягает грудь.
И где-то высоко, где облако не тает,
Она уходит в небо па таран.
Иглами колет воздух, как нарзан.
Зеленым облачком к вершине расцветая.
Громадный лес отлажен, как орган,
Настроен, как орган, и отлучен от сует.
Здесь взвешен каждый шорох, каждый грамм,
И день на полпути за соснами буксует.
И человек, входящий в этот лес,
Как винтик малый точного прибора,
Обязан место знать свое, коль скоро
Он хочет, чтоб орган гудел от стройных месс,
Сосною каждою своей трубя с небес.
* * *
Над крышами зазубренными дач
Безмолвно бездна распахнулась снова.
“Лицом к лицу лица не увидать” —
Такая ночь стоит над Комарове.
Здесь разглядеть и малости нельзя,
А, скажем, прочитать письмо от Лиды —
Что Чжань Юэ перевести на идиш.
И вправду, легче выколоть глаза,
Чем вдруг признать, что ничего не видишь.
Оса в ночи бодает лбом стекло,
И кажется, что лоб ее из меди,
А звук, что издает ее крыло,
Единственный. Напротив у соседей
Решились все же лампочку зажечь
И отнесли ее на подоконник,
А щель меж шторками дает такую течь
В колючий сад, где выстиран шиповник,
Что слепнет отсыревшая трава,
И мечется репейник бестолково,
И в голову все не идут слова,
Чтоб описать ночное Комарове.
КЛЕСТ
Черноельник и снега вовсю перехлест
Через край, через борт индевелого бора.
Все застыло, но с неба свалившийся клест
Целой жизни примета сейчас и опора.
Лес так неотвратимо впадает в коллапс,
Как звезда угасает, лишь клест так же ловок,
Снег сбивает с еловых натруженных лап,
Словно книги с высоко подвешенных полок.
И в безмолвии стало казаться мне, что
Мир обрушился, и для меня с непривычки
Жизнь огромного леса вдруг съежилась до
Небольшого клеста,
до комочка,
до серенькой птички.
ШВЕЙНЫЕ МАШИНКИ ЗИНГЕРА
Есть у многих портных по старинке,
Как наследство от бабок и мам,
Допотопная эта машинка,
Что и счет потеряла годам,
Что жует полотно, не глотая,
И стрекочет домашним сверчком
Или просто стоит, отдыхая,
Без чехла, где-то под потолком.
Как в музее скелет динозавра,
Украшает верхушки шкафов
Образец превосходный дизайна
Швейных дел девятьсотых годов.
Их бока первобытные с лоском
Татуированы с мастерством
Тонкошеим египетским лотосом
И холодным латинским письмом.
Ну а там, где колеса, как в свинге
Затанцуют, лишь ручку крути,
В недрах — дух одинокого Зингера
Каждый винтик железный хранит.
Гайку каждую плотно нанижет,
Каждый вал им любовно согрет.
А иначе б машинкам не выжить,
Отработав почти что сто лет.
ОПОЗДАВШИЙ
Не дышит высохший, но царственный репей,
Ему на плечи снег ложится горностаем.
Неравномерна кладка шпал, будто спондей
Сознательно в строку мою поставлен.
Чертеж путей в углу, ногастый, как паук,
И гладить против шерсти снег рука устала,
Зима же холодна к прикосновенью рук,
Как гипсовый спортсмен на пьедестале.
Он ногу потерял не глядя, на бегу,
Он в сквере без ноги бежит уже полвека.
И оголенный клен — рисунок на снегу
Системы кровеносной человека.
Фанерное окошко кассы на замке,
Под тяжким снегом ветки кланяются в пояс.
И плавно, как во сне, бесшумно, налегке
Проходит вдоль перрона полый поезд.
И остается мне сквозь мерзлое стекло
Классифицировать рептилию стальную:
Класс пресмыкающихся, позвоночных, но
Как все сошлось, сплетаясь в цепь живую.
Какая прихоть в том, что станция пуста.
Изыск, что опоздал и поезд уезжает.
Стеченье обстоятельств, все же неспроста
Кого-то этот случай ублажает.
Кому-то нужен был весь этот снег и день,
И кто-то рассчитал движенье электричек.
Учел. как будет падать колких сосен тень,
Весь ералаш желаний и привычек.
И вот подвел меня, как к краю, к февралю,
Как фору дал мне час и станцию пустую.
И точно угадал пейзаж, что так люблю,
В надежде, что я воздух зарифмую.
Он знал: зарифмовать — от сглаза уберечь.
В тетрадку занести — что день отлить из формы.
И вот в ладонях держит простенькая речь
Холодный свет, пустой вокзал, платформы...
* * *
Сплю до часу, на завтрак не встать по утрам.
День недели сегодня какой, угадать бы.
На подрамнике нынче один Левитан,
Что-то вроде картины, где осень. Усадьба.
Сколиозные, черные спины стволов
Возвышаются над индевелою крышей.
Вот и отпуск к концу, и из дачных домов
Даже лай оголтелый обычный не слышен.
И хозяйка несет от колонки воды,
И тяжелые брызги летят на ступени.
Ощущенье кругом если и не беды,
То какой-то над всем нависающей тени.
Словно поезд уходит — беги, догоняй,
Пока рядом, но шага не делаю даже.
И остывший на подоконнике чай
Можно спутать по цвету с окрестным пейзажем.
УПАВШЕЕ ЯБЛОКО
Вот яблоко упало в снег лицом,
И кожица испариной покрылась.
И значит это — что зима свалилась,
Как снег на голову, как среди неба гром.
И значит, что опасность велика,
Она уже надолго здесь, и круто
Ртуть перешла отметку “ноль”, как будто
Через границу иностранные войска.
И вот уже морозец гнет свое.
И дерева не требуют отсрочки.
Пришла зима. над и” расставив точки.
Хотя при чем тут “i”? Скорей над русским “ё”.
Острее жить, все шутки — только в лоб,
И хрупок смех, что легонькая ветка:
“Смотри, смешно — собака, как креветка,
Толчками нервными плывет через сугроб”
И мальчик за окошком говорит.
А на стекле слова запотевают.
И, превращаясь в астры, остывают.
И в качестве ином живут. Слегка сквозит.
Хотя, по правде, суть отнюдь не в том,
Суть в яблоке упавшем — это значит.
Что осень больше ничего не значит.
Коль яблоко уже упало в снег лицом.
* * *
Теперь я знаю — лирика пейзажей
Единственное, что подвластно мне.
Я вижу дуб, который, дик и кряжист.
Корнями бьет но глинистой земле.
И только муравьиные цепочки
Его еще удерживают здесь,
Не то бы побежал по рваным кочкам
И растворился в синеве небес.
Я вижу, как надутые индейки,
Которых часто путают с судьбой,
Задумались под дубом, — вот семейка —
Видать, решили в суп попасть гурьбой.
Я вижу, как оставленные лодки
В песке шевелят ребрами бортов.
О, как я заключен в свои находки,
Как пойман в собственные сети слов.
Лишь зренью подчиняюсь я и слуху,
Как через лупу, я смотрю во двор
И вижу как слона большую муху,
Что хоботком чесалась о забор.
Ах, лирика неспешная природы.
Единственное, что подвластно мне.
Сползись в картофельные огороды
Бульдоги серые сырых камней.
Вот вечереет, я иду к проему
Калитки, веет влагой от реки.
И дуб корнями бьет по глинозему,
Да цепи муравьиные крепки.
* * *
И бог богов, великий громовержец.
И бог богов, я повторю, судья людей.
Суровый символ власти, самодержец.
И Зевс великий был прелюбодей.
Сходились и с людьми его дороги.
Он выбирал пастушек и цариц.
Их сыновья и дщери — полубоги
Внебрачные по свету разбрелись.
Но боги вымерли от вируса христианства,
Не находя к нему иммунитет,
А дети их плодились с постоянством,
Сводя черты отцовские на нет.
И страшно мне подумать, что, быть может.
Есть и во мне. размешан и привит,
Тот олимпийский мед на донце чайной ложки
В плебейском дегте злой моей крови.
* * *
Словно ворот, рву фрамугу
Прочь от горла. За окном
Славно баховскую фугу
Вьюга кружит с фонарем.
Ночь лежит под новым снегом,
Как резинкой стертый знак.
Под снижающимся небом
Приседает березняк.
Ветки ивы, как холопы, —
Им уже не встать с колен.
Махаоновые хлопья
Мягко бьются по земле.
Наблюдаю непогоды
И погоды ровный счет,
Психологию природы:
Белый, черный, белый, че...
НА БУРОВОЙ
Бунтует кровь земли, бур добела нагрелся.
Тайга в истерике на много сотен га.
Хрустящий шар огня. клубясь, похож на грецкий
Орех без скорлупы. И в панике тайга.
Над вышкой буровой лавиной нефть сгорает,
Сломав земной коры тысячелетний гнет.
Чернеет мозг огня и, запекаясь с краю,
Свои извилины кривые внутрь гнет.
Трещит кора его огромных полушарий,
Но мыслящий огонь не умеряет гнев.
Карманы облаков тяжелый дым, обшарив.
Измазывает черными руками в нефть.