Третий раздел:
“СУТКИ ЧЕРЕЗ ТРОЕ”
СТОРОЖ
В морозный воздух тополь влит,
Отлит из звонкого металла.
И в ночь. густую, как сметана,
На снег, где лишь следов санскрит,
Выходит сторож, как на сушу.
Покинув пост сторожевой,
А небо дикой пустотой
Его высасывает душу.
Воронкой втягивает в те
Глубины, но, храня свой статус.
Здесь тело полое, как статуя,
Стоит нелепо в темноте.
И так вот, сутки через трое.
Как график в аэропорту.
Его душа в ночном покое
Летит бесшумно в пустоту.
* * *
Как сладко сумраком дышать.
Точнее, сумерками, право,
Что выше есть. чем это право
Смотреть, и видеть, и молчать.
Качнется тихо крупный снег
И пустит небосвод по кругу.
Подмяв промерзшую округу
Под свой чуть видный лунный свет.
И чем темнее, тем ясней
Между предметов и явлений
Причинных связей появленье,
Исчезновение теней.
Душа, как якорь, вниз пойдет
Измерить сумерек глубины,
Их цвет неясный, голубиный
И мягкий снег, и чистый лед.
И судорога цепь встряхнет,
Когда душа до дна дойдет.
* * *
Константину Сихау
Негромко говорить о жизни,
О жизни, просто и всерьез,
Чтобы в глазах стояли линзы
От слюдяных прозрачных слез.
Чтоб в них пространство преломилось,
И поменялись даль и близь.
Чтоб контур с контуром сходились
И не могли никак сойтись.
Негромко речь вести о жизни
Без суеты и без вранья,
Как об один раз данной визе
Из сумрака небытия.
О жизни, стало быть — о смерти,
Их связи кровной меж собой,
Их глубину подите смерьте
Своею собственной судьбой.
* * *
Ах, строчку б заново начать.
Да что строка, мне нужно к лету
Начать бы новую тетрадь,
Закрыв на середине эту.
Тетрадь была б еще пустой,
Была бы в клеточку и чем-то
Роднилась с шахматной доской.
И до последнего момента
Я б в ней фигуры расставлял,
Забыв теорию дебютов,
Такие образы б давал,
Все комбинации запутав!
И так по жизни на рожон
Ломился по диагонали.
Как ходит деревянный слон.
Владея белыми полями.
Но мне с начала не начать,
И партия на половине.
И думаешь: не или — или.
А как достойней проиграть.
Как старый стих оставить в силе,
Как кончить прежнюю тетрадь.
* * *
И. Новицкому
Заросли некрашеные стены
Трубами витыми, как плющом.
Извиваясь, паровые вены
Движутся из вентилей ползком.
Клапана блестят оправой медной.
Не Армстронг, но вечно за трубой
Бомж сидит, как Бог, в чужой котельной.
Сам распорядясь своей судьбой.
Он смакует аббревиатуру
Социальной сущности своей,
Как отстоянную политуру
Или желчь бессонную ночей.
Он из той породы, он из леших,
Равнодушен к власти и молве,
Но ментов, как братьев наших меньших,
Никогда не бил по голове.
И за это горькая отчизна
Наградила милостью своей —
Вот ключами мудрый сын марксизма
Открывает баночку сельдей.
Капли жира капают на тельник,
И непроходим табачный дым.
Бомж, как Бог, сидит себе в котельной,
Независим и непобедим.
* * *
Ловец словец,
Знаток созвучий.
Он тащит строчку за вихор
Сквозь жерло жизни невезучей
Всем горестям наперекор.
Когда же грузно,
Как топор,
Его душа уходит в пятки,
Когда обида и позор
Играть с ним начинают в прятки,
Стихи он лепит
В беспорядке.
И ради красного словца,
Как в поговорке той, навряд ли
Он пожалеет и отца.
Хоть самого
Его лица
Поэт не помнит. Словно духи
(А рядышком стакан сырца),
Над ним витают сонно мухи.
И в гуще
Этакой непрухи,
Все до предела всколыхнув,
Метафора вдруг с голодухи
Завоет ночью на луну.
* * *
Сырой воды на донышко, как раз
По моточке. Часы, как сердце, бьются.
Спирт на столе, и спиритический сеанс
Все ближе, и салат лежит на блюдцах.
Мы о стихах друг с другом говорим,
Но вызванные духи перегара
Уже толпятся сумрачно сквозь дым,
Что взбит над головами, как тиара.
И дикая картина предстает
В окне без штор, за нашим мрачным пьянством —
Там черными буграми катит финский, лед
До скандинавок с тем же постоянством.
Холодная долина пострашней,
Чем спирт технический, а панорама
За старый Петергофф уходит без огней,
И космос задувает в щель под рамой.
* * *
Утром спирали крутит снежное месиво,
Давит на стекла, выдавливает окно.
Сухость во рту — единственное свидетельство,
Что вчера действительно пил сухое вино.
Вот и жизнь ощутимо уходит.
будто бы вышла промашка,
То ли вентиль забыли закрыть,
то ли выключить свет.
Вертолет над заливом летит,
раскрутив лепестки, как ромашка.
Но поди погадай на нем,
любишь ты меня или нет.
Впрочем, все мне известно. Только с похмелья можно
Задаваться такими вопросами. Медленно так
Жизнь уходит — а это уже серьезно.
Хотя с другой стороны — это обычный факт.
И надо бы вырваться в город из душной клети,
Туда, где как памятник всем наркоманам над мерзлой Невой
Ангел сидит на игле уже три столетья.
И Петропавловка отгородилась от холода толстой стеной.
* * *
Абстинентный синдром, головою об стенку с размаху.
А в мозгах палиндром из понятий и слов. беготня, ипподром.
И толпа лейкоцитов топочет по венам со страху.
Ищет выход и падает снова в расплавленный ром.
Раз по пять выходили блевать с ледяного балкона
На внизу припаркованные “Запорожцы” и “Жигули”.
Дионису не снился коктейль из кубинского рома,
Да и Зевс от похмелий сынка сберегал, и текли
С чистокровным вином по столам золоченные кубки,
И. весь в мыле и пене, богов до утра обносил Ганимед.
Здесь же, сидя на кухне, мы хлещем четвертые сутки.
Здесь Олимпом не пахнет, тут запах плиты, сигарет.
Вот возмездие смертным за дерзость с богами равняться,
Вот она, та расплата — держать золоченые кубки у рта.
И идут по моей голове мастодонты стадами,
И клубится в груди голубая на свет тошнота.
* * *
Из-под темных бровей взгляд тяжел, как кистень,
В пальцах спичечных крошки катая,
Мужичок с ноготок и усы набекрень
На столе все рассвет поджидает.
Он похож на поганку, подбит левый глаз,
Его мятая шляпка червива.
Он сидит, опустив свои ноги, как в таз,
В кружку теплого мутного пива.
И в душе поднимая осадок со дна,
Мужичок мне помашет рукою.
Это злобный и маленький бог бодуна
Ежедневно приходит за мною...
ПОПЫТКА ПОБЕГА
Геннадию Григорьеву
Отъехав прочь от Ленинграда
Почти на семьдесят км,
Сойду: платформа, спуск, ограда,
И дождь развесил макраме.
На темных соснах равномерно
Потуже затянул узлы.
Погода портится, наверно,
Всего часа на два иль три.
Хромает мелкий дождь по лужам,
Ершится мокрый чистотел.
Тропинка к домику все уже,
Все беспросветней частокол.
Подходы к вымокшей веранде
Блокируют кусты, а дождь
Качает домик, как шаланду,
Кефали полную... И все ж
Я спрячусь там от всех знакомых.
От всех своих друзей-врагов —
На даче, в зарослях, знакомых,
Как Невский или Пять углов.
Там в щель забора, как отмычки,
Ввинтились ветки ивняка.
Я не возьму с собою ручки,
Тем более черновика.
Я здесь к листве, что слова легче,
За так пойду учеником
Размашистой российской речи
С практичным финским холодком.
На две недели онемею,
Услышав, как пост листва,
Во рту, как камушки, лелея
Простые, гладкие слова.
КОНЕЦ МАЯ
Многоступенчатая, как ракета.
Сирень над бездной лета замерла,
Но излучает волны фиолета,
Сжигая воздух сумрачный дотла.
Она смертельна, радиоактивна
И облучает волнами тепла
Цветочных мух и грозовые ливни,
Деревья и небесные тела.
Сирень пульсирует, огромна и столика,
В который раз понять давая мне,
Что жизнь со мною неравновелика —
Она меня серьезней и умней.
Но я не посвящаю ей элегий,
Хотя мы с нею иногда на “ты”.
И здание Двенадцати коллегий
Надсадно дотлевает сквозь кусты.
Вот здесь сирень напомнит мне о месте
Моем. И опираясь о листву,
Качаются тяжелой стаей крестики,
Удерживаясь чудом на плаву.
С Новы прохладен ветер. Мало света,
Неверный шаг — и попадешь в июнь,
Оступишься — и сразу канешь в лето,
Как в Лету. Все темней небес латунь.
Все стронулось в душе громоздко, словно
Состав на ржавом умершем пути.
Сирень крепка — так крепко держат слово.
Пока крепка”, лишь сумрак впереди.
* * *
Как и было задумано — дни окончательно спутал.
Я один. Табуретка устала на ножках стоять.
О, она так похожа на первый космический спутник,
Если выпить еще — позывные начнет подавать.
Иероглифы кранов портовых, нелепо сплетенных,
Написал коммунизма расплывчатый призрак в окне.
Предо мною залив сквозь бутылку портвейна зеленый,
Если выжить удастся — он призом большим станет мне.
Если выживу только — залив отойдет мне по праву.
Если только... но хватит, но хватит. Об этом молчать.
Все идут и идут по косе самосвалы в облаву
Побережье осклизлое серым песком засыпать.
Так идут, словно гонят на верную гибель добычу.
Так идут, будто выслежен зверь, будто это за мной.
И сужается круг, и охотничий рог мне талдычит,
Что раздвинулась бездна уже за сутулой спиной,
Словно роза разверзлась и розовой мякотью дышит,
И грозит пострашней, чем разящий блевотой запой.
* * *
Светает. Воздух нем как рыба.
Беззвучно дворник колет лед,
И выщербленной жизни глыба
Неслышно, как рассвет, встает.
Так погребает под собою,
Что не поднять и головы.
Стихи пишу я, будто рою
Противотанковые рвы.
Судьба корежит, бьет, и надо б
Смириться, но расклад не тог.
Здесь каждая строка, как надолб,
Меня хранит и бережет.
* * *
Ну что же, очухался, чиж, неуемный болтун?
Продрал свои глазки? Как кляп, надоела зевота.
Беги же на двор поскорее в мороз, колотун
До смены открыть проржавевшие напрочь ворота.
Вставай же со стульев, попарно составленных в ряд,
Прочь сутки. Во все времена просыпала охрана.
Конек-горбунок твой ушел, так свершай постоянный обряд
И медную воду глотай из замерзшего крана.
До трех протрепался, не мучил в сомненьях стило.
Ни строчки не сделал, уже не способный к горенью,
А должен был смочь, и свое отстоять ремесло,
Себя отстоять перед ночью и собственной ленью.
Вставай же, ты слышишь, как судные трубы кричат!
Щас грянет начальство, одна лишь надежда на бога
Опальных вахтеров-поэтов, ну что ж, подымайся-ка, брат.
Ты видишь, как круто посолена снегом дорога?!
Ворота открыты, замок примерзает к рукам.
Дождаться бы смены, куда она. к черту, пропала?
И стих ненаписанный ямбом колотится по мозгам.
Пройдет трое суток, и, может, начнешь все сначала.
* * *
Афина Паллада стоит против солнца. И так
Лица не видать из-под позолоченного шлема.
Заранее ясно, что дело троянцев табак - табак,
И город прекрасный падет, так что радуйся, Шлиман.
Великие боги вновь масло подлили в огонь.
Под Трою собрались мужи ото всюду для мести,
Их долг интернациональный призвал. Задан тон.
Триеры скрипят. Злые блики играют на меди.
И все девять лет стрел воздух горячий рыхлят,
И город в осаде стоит, словно торт на подносе,
И боги ночами, как в Ставке, над картой висят,
И новые каверзы чадам своим преподносят.
Герои слепее Гомера, безумцы они,
Их жесткие жизни пошли на постройку поэмы.
О, как разбросало по свету их после войны -
И в Рим, и в пучину морскую, и в пасть к Полифему.
Немногие вновь возвратились в родные места,
Так, значит, и греки с Троянской войной сели в лужу.
А что же случилось с виновницею торжества?
Что сталось с Еленой? Вернулась, наверное, к мужу.
Вернулась и бог с ней, потом ее кто-то убьет.
К чему весь сыр-бор и к чему эта вся мясорубка?!
Разрушена Троя. Погиб изможденный народ.
И боги лакают вино из кровавого кубка.
* * *
Чем неустроенней душа.
Тем строки все точней.
Тогда и пишешь, чуть дыша,
И проще, и честней.
И совершенней звонкий стих
Прозрачнейшей воды.
Когда страданий за двоих
И за троих беды.
* * *
Мне другие мерещатся тени,
Мне другая поет нищета.
А. Тарковским
Если б я не был поэтом, то я был бы рванью,
Но не по глупости или гордыне, а так, по призванью.
Я б позабыл, что на звезды небесные падок,
Крылышки сдвинув надкрыльями жестких лопаток.
Я бы остался один и босяк босяком,
Спился, замкнулся, заткнулся, и дело с концом.
Но мне иные мерещатся тени везде.
Смысл преломился в стихе, как тростинка в воде.
И словно в бездну бросают меня, но для муки
Все ж сохраняют и пестуют зло чьи-то руки.
Сказано слово — и все обретает свече чье,
Вес получает и плоть, и уже не мученье
Жить, так как я проживаю, скользя, сомневаясь, груби,
Коли строка принимает удар на себя.
ЗАВТРАК АРИСТОКРАТА
Яичницу разбил, как сад,
С утра, среди зимы. привычно,
Такой был сада аромат
И масла щебет птичий.
Сам стал садовником и в нем
Стал жить. Полоть его и холить.
Каморка, сданная внаем,
Цвела и пахла поневоле.
СТИХ
Он рос без меня, я ему не судья.
Он странно родился, я был тогда в Грузии,
А может быть, в Ялте, и вроде дядья
С ним долго возились, стирали подгузники.
Соседка ему своего молока
Давала излишки (у матери с грудью
Какие-то сложности были). С лотка
Ему леденцы покупали подруги,
И я повторяю — он рос без меня.
Учился, болел, не болел, не учился,
Меня перерос, я ему до плеча.
Он жил как-то странно, обличья менял.
Женился, судом, говорят, разводился.
Скитался по Северу в прошлом и даже
Работал ночами на овощебазе.
В его воспитанье я нас... я ж сказал! —
Поверьте, я просто его записал.
* * *
Я асоциален, и это, почти как собака,
Директор издательства чует и чуют редактора.
Я разоблачен —я не их, я инако
Мыслящий, думающий, таких надо гнать со двора.
В любом помещенье моя непричастность к их свалке
Как нимб над юродивым проявляется и висит.
На мне в разговоре с начальством (который всегда из-под палки)
Шапка и та горит.
Я асоциален, как дерево асоциально,
Которое небо на грани безумья метет.
А снега все нет, и морозы фатально
Уже по дорогам накатывают глину и лед.
И так же меня, несмотря что я слаб и тщедушен,
Ни вам, ни системе, ни жалкой судьбе не свернуть.
Так рубят деревья, но из всех щелей и отдушин
Они продолжают побеги упорные гнуть.
* * *
Я пробую переводить армян.
Их буквы, что завязаны узлами.
Уже мне спать мешают по ночам.
На кухне свет, ты занята делами.
Утюг плывет вдоль брюк, как ледокол,
Чугунный нос идет, хоть брюки всмятку.
И смалывает в нулевой помол
Все выступы, и трещины, и складки.
Но атомный его широкий зад,
Тяжелый киль и самоварный корпус
Тебе послушны много лет подряд,
И в этом кроется какой-то фокус.
Четвертый час. В стакане мерзнет чай.
Я на Кучака вышел в одиночку —
Где музыка, где рифма невзначай,
Я так устал, но я закончу строчку..
Анапестом айрен переводить,
И вдруг почувствовать без связи вроде.
Что свет на нашей кухне может быть
С Кронштадта виден при такой погоде.
Как в призме, он проделывает трюк
В кромешной тьме иголочкою красной.
И звездный ковш висит как мерзлый крюк,
Натянут трос, и жить под ним опасно.
Как дико знать, что рядом есть залив,
Хвост Балтики полощется поджатый.
Так просто не бывает, это миф.
Не мне здесь жить и видеть волн накаты.
Но даже если это все и есть,
То где же коновал-судьба, где муки?!
Вот здесь трагедиям разыгрываться, здесь,
Но спит мой сын... и Ленка гладит брюки.
* * *
Я вспоминаю, что я много думал,
Тогда как делать надо было больше.
Я вспоминаю, что я много делал,
Когда подумать надо было малость.
Теперь я знаю, что я мало думал.
Теперь я знаю, что я мало делал.
* * *
Когда сгораю от стыда и срама
Иль места от тоски не нахожу,
Я чувствую - и этого мне мало -
Судьба моя счастливей Мандельштама,
И, видимо, я больше напишу.
Но все сравненья пристальные — это
Скорее мазохизм. И я хочу
Понять: душа равняется зачем-то
На тех, кто ей, увы, не по плечу.
Он с бубенцами медными в короне,
В нем нищая блаженна благодать...
Душа моя сама себя хоронит,
И безнадежно ищет свой Воронеж,
И тщится смерть и место угадать.
* * *
Ночь — бесплатна,
Сны - бесплатны,
Дни, как ночи приложенье,
Как простое продолженье
Мятных, метеорных снов
Про слонов,
Про основы всех основ,
Про забавы тайных слов
Без послов.
Ночи странно притяженье...
* * *
К себе привыкаю, как глаза привыкают к зиме.
К себе привыкаю, к поступкам своим бесполезным.
К работе своей бестолковой и прочей возне
После новых стихов, как после яркого света
или тяжелой болезни.
Учусь застегивать пуговицы на пальто,
Учусь зачерпывать снег, держать ледяную лопату.
И думать о жизни, которая, видимо, всходит
на новый виток,
На новый виток, что дарован мне — лодырю, болтуну,
психопату.
И голову кружит от новых стихов и от новых петель
Простуженных хлопьев, что сплетаются в воздухе ладно,
И дерево вверх пробирается сквозь метель,
Как “Турецкий марш” Моцарта — смело и безоглядно.
И надо писать, не сорваться, не сбить свой режим,
С зимой, как с судьбой потягаться, а может, и спеться
В конце, а сейчас — только б этот декабрь пережить,
Ведь нужно-то малость — всего лишь к себе притерпеться.
* * *
Стихи ушли, осталась проза,
Так речка обнажает дно.
И остается грунт, порода,
А остальное сметено.
Так остается фляга с водкой.
Когда вино ушло на дам.
Не нужен бутерброд с селедкой,
Не обязателен стакан.
Так остается напоследок
От всех огней, ракет, шутих
Безбрежное ночное небо
И оглушающая тишь.
* * *
Олегу Шабуне
Сторож — директор ночной.
Единоличный владелец
Цеха, станков, мастерской —
Ватник на стульях расстелит.
Но поборовшись со сном.
Включит он электрокары
И, словно Божия кара.
Носится в цехе ночном.
Друг постучит за окном
С полной бутылкой под мышкой,
Сжатой, как градусник, — с лишком
Градусов сорок на нем.
То есть повыше слегка
Температуры их тела.
Чтобы душа в облака
Без напряженья летела.
Ах, как болит голова.
Сторож часы проверяет.
Все свои к цехе нрава
Он поутру потеряет.
В восемь не видно ни зги.
Окрик начальника напади.
Как утюги, матюги
Сыплются бедному на голову.
НОЧНАЯ ВАХТЕРША
Когда из университета
Уйдет последний человек,
Не скрипнет блюдечко паркета.
Часы не остановят бег.
Чернеет коридора глыба,
Мерцают статуи... и вот
Старуха бродит, словно рыба,
Точнее, делает обход.
Беззубый рот свой открывает
И сонно жабрами шуршит,
Все видит, слышит, понимает,
За шкафом с кем-то говорит.
Когда хранят се коллеги
Под пледами по всем постам,
Она Двенадцати коллегий
Еще припоминает гам.
Все духи зла, что здесь гнездятся
И выползают по ночам,
С ней в сговоре, и, может статься,
Придется как-нибудь и вам
Гулять но факультетам просто,
Глазеть... Но боже упаси
Остаться на ночь и знакомство
Вам с этой рыбиной свести.
ПОСТ № 243
Январь пришел и встал поперек горла.
и не вздохнуть, дыханье в легких сперло,
Выкашливая по кусочкам стих,
Иду, бреду к ночному таксопарку,
Всегда там суп. второе и заварка.
Да мало ли, что есть еще у них.
Пусть пост на час останется открытым:
Ведь сторож охраняет лучше сытым.
И никуда не денется объект.
Ну и январь, и все из рук вон плохо,
Осталась мелочь на трамвай и треха.
И ту сейчас сменяю на обед.
Как нынче зла зима и бестолкова,
Одна отрада, что не гаснет слово.
И стих мой пробивается к весне.
Расплескивая желтый свет лениво,
Как будто банка-трехлитровка пива.
Автобус проползает по шоссе.
Теперь мне ни подсказки нет, ни знака,
А помню, что и я бывал, однако.
И сыт, и пьян, и носом в табаке.
Теперь один. вслепую, нет поблажки,
Хоть пост бросай, хоть вешайся, так тяжко,
Как будто пуд таскаешь в рюкзаке.
И чем трудней, тем все слышней, что где-то
В блестящих клапанах, похожий на корнета.
Сопровождает жизнь мою кларнет.
Он о дороге трудной возвещает,
Он душу мне, как ангел, возвышает,
Но. впрочем, не хранит меня от бед.
* * *
Насквозь промываемый ветром лесок.
Тяжелое небо лежит на осинах.
И вдавливает свой лепной потолок
В раскисшие ветви, а серая глина —
Рельефная карта небесных высот,
Где все превращается в хлипкую груду.
По краю дороги желтеет осот,
Как стружка, и ветер замолк на минуту.
А я все пейзажи годами пишу,
Как будто постельный больной обреченный.
По памяти мокрые ветки черчу
На грубом картоне углем раскаленным.
И чувствую необратимость ветвей
И листьев, и каждой травиночки в жиле.
Скорее не времени года, а жизни
Я всю невозвратность постиг до корней.
Природы я всю невозвратность постиг
Внезапно, как груз на себе многотонный.
И тополь в безветрии замер, как крик,
И лиственниц темные чаши бездонны,
Почти как глаза. Только хрупкий лесок
Стоит, словно камерный малый оркестр.
Настроены скрипки, и каждый смычок
Проверен и знает уже свое место.
* * *
Мимо раннего утра, в него не вдаваясь ничуть,
Мимо затхлых попоек своих, что частенько не знают предела,
Мимо желтых дорожных рабочих, что кроют асфальтом мой путь.
Мимо, мимо, неся на себе несгораемый стыд за безводье, безделье.
Тупо ломит виски, но с усилием мимо ларя
С зеленеющим пивом и смачной бабехой за дверцей.
Рвутся вон из кармана, в подкладку стучат два рубля,
Словно пепел Клааса в пивном и раздувшемся сердце.
Мимо серых домов, что еще Маяковский узрел
Как коммуны ростки лет за сорок до их появленья.
Представляю себе, как вон тот наливался и зрел,
Словно репа из семечка Съезда, Госплана, Решенья.
Мимо дома — домой, лишь бы рухнуть скорее в кровать,
Мимо двери — за дверь, так и бросить ее приоткрытой,
Как всегда, оставаясь один на один с ремеслом рифмовать
У разбитого напрочь корыта.
Мимо, мимо и мимо своей растеряхи-судьбы,
Что в пивных да на улицах рыщет меня, натыкаясь на стены,
Пока я, загордившись стихами своими, не встал на дыбы,
Как павлин распустив в теплой ванне вдруг веером вены.
* * *
...И вот тогда приходит проза,
Она целебней, чем глюкоза,
Питает душу и мозги,
Когда пустые разговоры,
Когда ни веры, ни опоры,
Когда уж не видать ни зги.
...И вот тогда спасает слово,
Которое надежней крова,
Когда уже ни сил, ни слов.
Оно — предвестие свободы,
Как до отчаянья, доводит
До самых болевых стихов.