Алый всполох перелился в серо-синий,
Как пижама небосвод искрист и полосат.
Небосвод вечерний, как тебе я рад! -
Вдаль погнал ритмичной перспективой.
Спирт зелёный. Я неловок спьяну…
Хрустнул мой стеклянный пузырёк,
Мне во стыд у гульфика протёк.
Треснул во Хребте Пантелеймон карманный.
«У-улизнула, облизавши слизью впалый нос,
Милая улитка; бок изрешетили, вскинутое вымя
Чёрными каналами изогнуто-кривыми
Дети мухи-золотухи и чудной некроз».
О, Пантелеймон мой мёртв. Я стал в печали
И домой зашаркал, сыпь ловя щекой,
Сыпь, зудящую до крови, звёздных далей,
Занимая всю дорогу вширь и вкось…
Кукушкин дом...
Мой рабочий стол, похож на плаху,
Где я сердце гильотирую своё.
Лепесток фиалки сохнет и поёт
Меж страниц либретто Оффенбаха.
Тощ гелиотроп, обоссанный Рембо,
Он торчит, пылясь, из хмурой склянки.
Как медово прямо спозаранку,
Разбудившись, снова кануть в сон!
Ух, сегодня у меня на полуночный ужин
До песочной корочки прожаренная тень,
А напитками - урина фей и давленый ревень,
Да! Десерт сатир мне за буфетом тужит.
Я сижу в шкафу, примёрзли лохмы к двери,
«Не обрежу их!»; «скончаюсь так - не оторвусь».
И не жаль мне совершенно, пусть.
Я же здесь, внутри, смелей всех и сильнее.
Долго ль, коротко ль пребуду в заключении…
-Знать лишь моим теням,
Да и смотрюсь пригожей в обступлении
Пречёрных фоторам.