Пришли мне, что ли, фельдшер, валерьянки
Иль выпиши каких-нибудь пилюль.
Тебе, что видит мир сквозь призму склянки,
Я опишу раскидистый июль.
Я выведу его в утробе лета,
Когда поля немолчны и дурны,
Когда полынь распята и согрета,
И видит лес горячечные сны.
Я нарисую остров, знойный остров,
Из отмели растущую косу,
И лодки ржавой оголенный остов,
Песок, впитавший чахлую росу.
Я тяжко болен, фельдшер, тяжко болен.
Я постоянно слышу этот звук:
Как будто бы рояль вконец расстроен,
Как будто бы рассохся древний бук.
И клавиши стучат неутомимо,
И вечер дышит в желтое окно,
И кто-то произносит тихо: «мило»,
Как будто крутит старое кино.
Таперу в этом фильме наливают,
И Врубелем наполнена сирень.
Они не знают, фельдшер, нет, не знают,
Что уготовил им вчерашний день.
Они не понимают слова «память»,
Их лето вязко, томно, как кефир.
И желтый свет никак нельзя убавить,
И скрыт в тени невидимый факир.
Все это бредни, знаю, только бредни,
Но где-то уже тонут корабли,
И служат поминальные обедни,
И всадники касаются земли.
И ходят, неприкаянны, их кони,
И топчут сумасшедшую полынь,
Цветут костры из огненных магнолий
На трупах черно-белых героинь...
И вот один, пишу тебе, мой фельдшер:
Бог умер и разорван Дионис.
Дождь лил весь день, все утро и весь вечер,
Должно быть, погреб полон и прокис,
Как прокисает суп у той кухарки,
Чье назначенье все же управлять.
Моим стихам давно пора на свалку.
Пусти мне кровь, иди спокойно спать…