На деревьях несобранным медом
напрасный вскипающий цвет.
Владимир Сосюра – юный поэт,
закосивши на фронте по недосмотру светил,
заезжал в разбомбленный
харьковский тыл.
Гайдамака подошва раскрошила стекло,
и к еврейским кварталам подступило тепло,
с неба сеется жухлый озон
на угодья фабричных
триперных зон.
Света примесь любая в окне на посад,
и хозяйского мыла сырой рафинад,
переезды,
веранды,
газеты,
комоды –
сквозь тебя все пройдет в эти длинные годы.
Воскресания речек, вагонов просветы,
все пропавшие письма, тетради, монеты,
целый город с мороками дел и вещей,
как добыча, застряли в ловушке очей.
А теченье тебя подхватило, несет,
это совесть твоя забивает на все,
за воды звонкий гон,
за барачную мышь,
за плантации белые
шиферных крыш.
Смерть тебя отпускает картавой водой,
дозировками брома, стерегущей бедой,
телефонами, бритвою по щеке,
коммунарскою пайкой
в руке.
На тебя смерть оставит громоздкий багаж –
и каркасы домов и дыханье параш,
и погромную оттепель ранней весной,
что еще все летит
над твоей головой.
После мертвых годов, после желтой стерни
из наследства всего уцелеют одни
накопленья зениц
и они
и не Божии
и не твои.
С украинского