На горе, что кажется мокрой от переспевшей ежевики,
Темнеет вход в его жилище.
Как крепко надо было сжимать
Острый кол, чтобы
В глухом закоулке каменной норы
Из горла вставшей на дыбы тени великого отшельника
Хлынула тебе на грудь кровь.
Кроме содранной шкуры, отрубленной лапы,
В которой зажата его сила,
Кроме густого духа дикого чеснока,
На стене над самым логовом остались
Глубокие знаки –
Борозды от кривых когтей.
Здесь он точил их.
И впрок запомнила знаки рука.
Конечно, когда собирала грибы
Или под камнем нащупывала форель,
Знание это ей было не нужно.
Но после утомилась за плетением сети
На большую, очень большую рыбу,
И монотонная работа заставила найти
Занятие полегче: знаки.
Хоть как-то могли оправдать они
Примитивные убийства.
Ведь это просто– окунуть палец
В свежую кровь или чиркнуть острием
По кости, коре или потом уже
По бумаге: линии в определенном порядке.
Но что такое бумага?
Знала ли рука, что это срубленный лес,
Рухнувшие шахты, заброшенная земля?
Явно не хотела знать –
Все пробовала добела отмыться от дыма, навоза,
Принадлежать себе самой, стать деликатной,
Совершенным орудием, которого нет у других.
С горечью догадывалась,
Что вторая, с виду точно такая рука, день и ночь
Кует цепь для молодого медведя,
Чтоб научить его танцевать
На раскаленном листе железа.
Та же рука подбрасывает поленья в огонь,
Чинит перо – и впрямь совершенное орудие,
Но иссушается рука
И хочет, увечная, прижаться к груди, к сердцу.
Как же должно оно болеть,
Чтоб уйти от себя,
Вернуться назад,
В едкий подземный рассол,
В родной карпатский грунт,
Где каждый камень и куст можжевельника
Брызжет нефтью,
Чтобы отмокнуть в нем,
Чтоб снова рука отыскала жизнь более легкую,
Чем скитания в аравийских песках…
От сладкой ежевики гора потемнела,
Но даже юркая птица
Не может никак сесть на колючую ветку
И ухватить ягоду,
А только раскровавливает ее, кропит соком землю
И, голодная, летит прочь.
С украинского
*В заключительной части стихотворения проводится параллель с украинским классиком Иваном Франко - прим. переводчика