* * *
Нет печали от чувства утраты
Той страны, что поэтов сгубя,
Превратилось в немое Урарту,
Может быть превратившись в себя.
Нет печали, лишь хрип на исходе,
Астматический скрежет ворот,
Сквозь которые люди уходят,
Может быть превращаясь в народ.
Только я в этот нежный Освенцим,
В этот кирзовый глянец церквей,
Озираясь, вхожу отщепенцем,
Как по пьяни крещеный еврей.
Нет печали, лишь в сито созвездий
Просыпается счастья стрихнин.
Я, пожалуй, повешусь в подъезде,
Как изживший себя гражданин.
Соскользну с подоконника в пропасть,
Прикушу почерневший язык…
И дарует мне общество пропуск
В камуфляжное царство кирзы.
И печатая рифму подошвой,
К жизнерадостным трупам примкнув,
Я пожалуй, забуду о прошлом –
Шире шаг! – маршируя под кнут.
Я забуду, как пачкал манжеты
В меланхолии духа скорбя
По стране, где немые поэты
Никогда не теряли себя.
* * *
По вечерам и здесь бывает солнце –
В пробоину окна косым углом,
Как донная вода, по стенам льется,
Тенями наполняя мертвый дом.
По вечерам и здесь бывает тихо,
Так тихо лишь за гранью бытия,
Что слышно, как в земле растет гвоздика
И как сопротивляется земля.
В безмолвии такого отрешенья
Я завожу с собою разговор
О выстреле и участи мишени,
Которой я считался до сих пор.
Считался и не знал, что центр мира –
Не яблоко, а пущенная в цель
Стрела. И тетива стрелковой лиры
Порезы оставляет на лице.
И правда не за жертвой – за убийцей.
Погибшие молчат, а палачи
О боге сочиняют небылицы
Под вспышку человеческой свечи.
И это ложь – бессмертие в лохмотьях.
Бессмертие секирой золотой
Свисает над хохочущею плотью,
За хохот уплатившей головой.
В безумии такого откровенья,
Я сердца знак рисую на груди
И объявляю жизнь свою мишенью,
Не суждено которую спасти.
Здесь тихо. Это смерть и майский вечер
Подули на прощальную волну,
Несущую растаявшие свечи
В лишенную раздумий глубину.
ПУСТЬ
Пусть в кассетнике битом скрипит Патти Смит.
Этот бит, знаешь, брат, как сердечная резь,
По аорте подземки ползет через стрит
В резервацию насмерть оставшихся здесь.
Смысла нет – это лирики вечный завет,
Точка сатори в содранной пробке вина.
Будто бес Демосфен ты выходишь на свет,
Но глаза тебе слепит шальная луна.
Быть похожим на мертвого в здешнем раю –
Это, знаешь, искусство остаться в живых.
Я, как флейта Россини, о смерти пою
И шевелятся души от песен моих.
Смысла нет толковать инсталляцию чувств,
В пьяном приступе брошенных всем напоказ.
Пусть подлейшим из самых паскудных искусств
Станет живопись кровью, залившая нас.
Будто бес Карамзин, ты корявишь строку,
Чтобы Рюрику врезать гитарный геном
Андеграунда русского. Я помогу
Грабить храм или грабить ночной гастроном.
Вот державные плахи в орнаменте рук
Пианистов, отбивших диктатору туш.
Знаешь, брат, это кухонных сучек испуг
Превращает железо сражения в плюш.
Знаешь, брат, смысла нет истреблять пустоту,
Разевая на клерков ничтожества пасть.
Пусть в кассетнике слюни пускает «Ю-ТУ»,
Пусть подземка по фабрикам звезд разлилась.
Будем грабить гробницы, врубай аппарат
С проводами надрезанных бритвами вен.
Быть похожим на мертвого, знаешь – игра
Для бессмертного, взятого временем в плен.
* * *
Все чаще остаюсь наедине
С пустым листом.
Моргая, тлеет люстра.
Дом беспричинной скорби.
Небо,
Снег.
Последнее прибежище искусства.
Искусства подчинять себе себя,
Как заповедям ветхого Ликурга
Спартанцы подчинялись.
Вот коньяк – в кармане куртки.
Черт, не вижу куртки.
Болею.
Задыхаюсь в полусне
Со стихотворным пропуском на выход
В безумие.
Искусство.
Небо.
Снег.
С проплешинами снег,
Сопливый,
Рыхлый.
Усталость от начавшейся войны,
Где сумма всех побед равна разлуке
С самим собой.
Где почести равны
Бутылке коньяка в кармане куртки.
Где куртка?
Может, выполз в ней Ликург
К собравшимся у винного спартанцам…
Болею.
Обнимаю нервных дур,
Готовых танцевать и целоваться,
Напиться казеиновых чернил,
Как пили кровь бульварные вакханки.
Но крови нет.
Ни выдоха,
Ни сил,
Ни ужаса,
Ни времени,
Ни…
Ангел.
Конечно, ангел.
Вот – тетрадный лист
Из ангельского выпал оперенья,
Чтоб тлеющий под люстрой атеист
Смог набросать эскиз стихотворения.
* * *
Ведь верил я, что бог войдет в метро,
Как острая игла в тугую вену,
И впрыснет в это сборище миров
Коктейль любви и радости мгновенной.
Фортиссимо! Один кричащий мост.
Из человечьих ужасов над бездной
Способен выжать слезы мертвых звезд
На сапожищи статуи железной.
И снова пьяно. Сущность колчана
Не в стрелах, а в пособничестве смерти.
И если эта сущность не видна,
То это – слабость зрения, поверьте.
Ведь верил я, что станция «Фили»
Звалась когда-то Лысою Голгофой,
Где впрыскивали в души клофелин
Поэтам за несказанные строфы.
Да черт бы с ней, с погибшею строкой –
Ей все равно зажмут гортань кошелкой.
Я просто верил: где-то есть покой,
И умирая, видел через щелку
Вползающего через турникет
Создателя общественных волнений.
Он был один. Он был одет в жилет,
Пошитый из удавшихся мгновений
С подкладкой неудавшихся эпох.
И я подумал: здесь, на Трехвокзальной,
Давно уже не нужен людям бог
С бесчувственными звездными глазами.
* * *
Роди меня, роди меня еще
Хотя бы раз, чтоб я успел вцепиться
В набухшие соски твоих трущоб,
Где пыль и кровь. – Роди меня, столица!
Я верю в бога, верю из любви
К той мрачной поэтической идее,
Которая о смерти говорит,
Как будто о последнем пробужденьи.
Роди меня, роди меня опять
Меж Трубной и Рождественским бульваром,
Где я на лавку лягу умирать,
Природу оскверняя перегаром.
Не хватит зла, слова сорвутся в хрип,
Наперсток неба выльется на лацкан,
Исписанный надрывным матом лифт
Обрушится в Аид могилы братской.
Я не успею вылечить невроз,
Привитый бытом в местном халифате.
Роди меня, роди меня из слез,
Запекшихся на Бронзовом солдате.
Роди меня от рухнувших церквей,
От идолов, от красных комиссаров,
Чьи призраки, шатаясь по Москве.
Царапали плащами тротуары.
Я верю в бога, верю вопреки
Той пьеске в подражание Мольеру,
Где впавшие в безбожье старики
Религией насиловали веру.
Роди меня, мне мало прошлых лет,
Мне не хватило разума в безумье,
Мой некозырный выбитый валет
И суток счастья не набрал бы в сумме.
Забудем, как я падал на газон,
Сломав цветы, пробившиеся к солнцу.
Роди меня, роди меня в сезон
Осыпавшихся с явора червонцев.
За листья эти буду бить хрусталь
Подсвечников на Шаболовской башне!
Роди меня, столичная печаль,
Роди меня не завтрашним, - вчерашним.
* * *
Царство и Вечная память погибшим.
Слава и Многая лета живым.
Слышим, в глуши перемирия слышим,
Спетый родными «катюшами» гимн.
Плачем и слезы насквозь прожигают
Землю, где крест васильками расшит,
Землю, где небо лежит под ногами
Камнем, упавшим с бессмертной души.
Знаем, что смертью оправдана вера –
Ангелы бродят по граням штыка.
Будет в раю оказавшийся первым
В первом ряду штурмового полка!
Слава и Царство живым и погибшим.
Зубы сожми – продолжается бой.
Бой до конца, где во время затишья
Мы о войне говорили с тобой.
* * *
«Мы упадем
девяностые кончились…»
Илья Сантим
Девяностые кончились. Падаем.
Ни сомнений, ни страха, ни истины.
Бессловесный,
бессмертный,
бессмысленный
Диск-жокей наступившего ада.
Рядом с небом – гурманы безумия,
Позитивных мистерий мошенники.
Аллилуйя уже!
С поцелуями
Нынче шеи вдевают в ошейники.
Странный путь:
Ни расправы, ни почестей.
Век живи. Не поймешь Чаадаева –
Шизофреника с бредом пророчества.
Не заставили –
был бы за Сталина.
Не достали нас,
Сами рассеялись,
В Радомышле сожженные Волоцким.
Умереть – тоже вроде спасения.
Замолчать – подавить чувство голоса.
Под Елабугой
Тихо
Повеситься…
Хорошо же Бестужеву-Рюмину
Вместе с Пестелем
Ночью
На лестнице
Полумертвую мацать игуменью,
Бабу русскую в драном подряснике,
Налитую концлагерным топливом.
Это праздники, ****ь, это праздники!
На которых мы молимся шепотом.
Девяностые кончились.
Радуйся.
Через дыры гляди пулевые,
Как двуликие ломятся Янусы
В небеса.
Начались нулевые.
* * *
Огни догорают, огни догорают,
Разбавлен из лужи рассвета коньяк.
Железной рукою прописан орнамент
Кордона, где сходится с небом земля.
У бога, наверное, взор наркомана –
Размазан пейзаж, непроявлена суть.
В пустыне надежды бредут караваны
Чужих миражей. Завершается путь.
И дни растекаются, мажут подметки,
Целуют, как мертвые девки. Взасос,
Ножом языка доставая до глотки,
Сожженной углями проглоченных слез.
Фантомы крадущихся узников лета
По кафельным клеткам казенных руин
Имеют, как смертники, право на вето
Сочтенным на пальцах рассветам своим.
У бога, наверное, руки актрисы,
Дрожащие перед премьерной игрой
Собравшей судебный аншлаг антрепризы,
Где будет острижен смущенный герой.
Огни догорают. Погасшие споры
Разбили усмешками трещины губ.
Наверное, бог воскрешает майоров,
Готовых сожрать человеческий труп.
Наверное, бог – учредитель конвоя
Темницы, где мечется в сумерках свет,
Где мается в форточке утро земное
В зарубках бессмысленно прожитых лет.
Я БЫЛ В РАЮ
Говорю – разве кто-то способен услышать стихи,
Разучившись дышать раскаленной асфальтовой гарью.
Я в раю был…
И вышел из рая глухим,
Опаленным, опальным.
Для того, чтобы встретить пошедшую по миру смерть.
Нужно быть неподвижным, играя с безвременьем в прятки,
Нужно сесть у окна,
Закурить
И на землю смотреть,
Микроскопами глаз изучая живущих повадки.
Был в раю – что на стыке Каналы Москвы
С отводным ручейком для двух древних ракетных заводов,
Где трамвай номер шесть на расплавленных рельсах скрипит,
Когда райские слуги +30 вдыхают в природу.
Чтобы встретить приличную смерть,
нужно встать у плиты,
И в нечаянном приступе спавшей в душе паранойи,
На оливковом масле поджарить мясные болты,
Закреплявшие прежде заплаты сердечных пробоин.
Был в раю – что на лифте иль просто пешком –
на восьмом этаже
Саркофага панельного, брежневской будто постройки,
С чахлым явором возле подъезда,
с девичьим, пардон, неглиже,
Перепачканным юностью в койке.
Был в раю, где хастини – слониха насытившись мной,
Обернулась на утро царицею савской – Балкизой.
И теперь я, осмеянный,
пьяный,
голодный,
ничтожный,
живой,
Молодых ангелесс научился рассматривать снизу.
И хочу умереть, но при этом остаться в живых,
Чтобы вечно дышать раскаленным асфальтовым чадом,
Чтобы женщин любить, чтобы чувствовать запахи их.
Жить в раю, оставаясь при этом исчадием ада.
ПОЛУЯВЬ
Я пишу темноту, ненавидя ее.
Обожги меня искрами взгляда!
Это время для тех,
кто под хохот ревет
Для надгробных камней серенады.
Это ведьмы зажатых болотом земель
У Даждьбога из кейса изъяли апрель.
Серенады для нимф,
нотных линий змея –
Просто музыка. Вечное русское «ля».
Ля-минор, разумеется. Канцлер – Перун
Чертит графики экономических рун,
Набирает бойцов юридических войн…
Для чего?
Для разбоя.
Священный разбой –
Это то, для чего нам сгодился Христос:
Вор в раю - для лихого ума не вопрос!
И когда полисмены снимают с креста
Осужденного – верьте, расправа чиста.
Темнота, полумрак, полусвет, полуявь,
Присмиревшие птицы на крыше.
Поролон облаков, телебашни жираф
Телевоздухом, кашляя, дышит.
Это ведьмы, живущие за Кольцевой
Позвонили в медпункт, но явился конвой.
И теперь я в кисете подмокшей души
Собираю осколки разбитых вершин,
На газету плюю, «козью ногу» верчу.
Темноты,
темноты,
темноты
не хочу!
Но гляжу и не вижу.
Где пламя твое?
Где Семарглы твои, где Ярило…
Я пишу темноту, ненавидя ее,
Будто я – летописец могилы.
В ОЖИДАНИИ ОКСАНЫ
На обочине жизни сижу, собираю огарки
Отзвучавших стихов и бросаю на гравий окурки.
На обочине жизни – на лавке в Лефортовском парке,
Где очкастых богинь караулят влюбленные урки.
Знал ли я, что до Гоголя звали ее Маргаритой…
Но Руси черный Миргород бестии тихой – Оксане –
Передал колдовство. И теперь я читаю молитвы,
Ослепленный ее утонувшими в небе глазами.
Филантропия, черт, бескорыстие высшего толка –
Причинение боли невесте, к безумцу сбежавшей.
Эта боль – просто жизнь, соскользнувшая в вену иголка,
Пароходик-палач для нечаянной радости нашей.
На обочине жизни – с плевком хризантемы в петлице,
Как поэт, сочинивший разлившихся сумерек горечь –
Ожидаю… Вот-вот зашуршат босоножки убийцы,
Обещавшей со мной два часа своей жизни прикончить.
Знал ли я, что обочина – окаменевшее небо…
Все сижу и сижу, и бросаю на гравий окурки,
И чернеет листва, и заносит обочину снегом,
И убийца теперь уже, видимо, явится в куртке.
И огарки стихов. И отчаянье – аксессуары,
Декорация, видимость, то, чем питается пламя
Разлученных сердец. И когда мы сбежим из пожара,
Оно будет питаться остывшими углями – нами.
* * *
И пьют гуашь, как пил Тулуз-Лотрек
Абсент, роняя небо на салфетки.
Я знаю, видит бога человек
В рельефе созревающей нимфетки.
Я знаю, бог – ленивый андрогин,
В беременности выносивший бездну
Усталых глаз нечаянных богинь,
Прошедших кастинг уличного зверства.
Быть может оттого их макияж
Похож на кокаиновую вспышку,
Чтоб продолжался бешеный вояж
Утопленниц по улицам парижским.
И кажется, что подиум в крови
Покончивших с собою Дон Жуанов.
И бритвой полумесяца раввин
Бретельки подрезает сарафанам.
И вот она – Читрини черных месс!
Я верил, что в монашеской хламиде
Инкубы экзотических невест
Эсэсовский примеривали китель.
Я помню спелой жимолости вкус,
Пронзенной белоснежными клыками
Той лярвы, за которую Ормузд
К Синаю приколочен каблуками.
И не разочарован, и спасен
Мадоннами на постерах журналов,
Натурщицами глянцевых икон,
Которых для мужчин придумал дьявол.
НИЧТО
Ни чувствовать, ни мыслить не способен.
В окне – архитектурный камнепад.
Я зарождаюсь в каменной утробе,
Чтобы однажды вывалиться в ад.
В аду снега египетского хлопка,
Слепой самум – все царство занесло.
Трамвайный провод висельной веревкой
Болтается бессмертию на зло.
Когда бы знать откуда родом вышел,
Сумел бы хвост в историю макнуть,
Посмел бы незаконченные вирши
Сплести в петлю, которой имя Путь.
Но ни ума, ни чувства не осталось.
Лишь музыки дрожащий атавизм
Пытается давить из клавиш жалость
Фальшивую, похожую на жизнь.
А на Кольце Садовом диадема
Из фонарей – в аду теперь светло.
Я зарождаюсь в чреве мертвых немок,
Как нибелунг, бессмертию на зло.
Бессмертие на здешнем циферблате –
Пол-оборота, время цифры «шесть».
И если не солгал преподаватель:
Здесь и сейчас! Немедленно и здесь!
Здесь и теперь, в аду январских улиц
(Дресс-код един – сожженной кожи ню)
Мы – ты и я – нечаянно проснулись,
Отчаяньем причастные к огню.
И скрыв солнцезащитными глазницы,
Чтоб не слепил подвалы мозга снег,
Для подражанья выбрали убийцу –
Мгновение – в стремительнейший век.
* * *
Живу как жил – и жить не собираюсь.
Недолгий путь отчаяньем измерив,
Я, вспыхнув, догораю…
Каюсь, каюсь,
Что не ко всем причастен был потерям,
Хотя пилил строкой, как будто бритвой,
Проспекта Ленинградского запястье.
В молитве кровь… Но долгая молитва
Скучна и не приносит пастве счастья.
Аттракцион. Стихов духовный синтез,
Где Будда лобызает Магомета…
Пустое все.
Мне слышится: «Проснитесь,
Жизнь впереди!»
Никчемные советы.
Как правило, под «синтезом духовным»
Ничтожество скрывают импотенты.
Мне холодно от вас.
Мой вечный холод –
В многоэтажках прожитое лето.
Эпоха одиночества. Я знаю,
Что в страшном одиночестве – свобода.
Что собранные вместе, умирают
У пропасти – у края небосвода.
И только ощущенье катастрофы
В поблекшем идеале гуманизма
Способно, может быть, продолжить строфы
Загробного, конечно, оптимизма.
ИКОНЫ ДЛЯ МУЖЧИН
Я не разочарован, я влюблен
В цветных девиц из глянцевых журналов,
Похожих на юродивых мадонн,
С которыми всю ночь молился дьявол.
Я не забыл, я помню каждый штрих,
Разброс теней и огненный «юпитер»,
Крадущийся сквозь царство неживых
За полуобнаженной Нефертити.
Усмешка и облатка бабл-гам –
Издевкою скучающей пантеры,
Поклявшейся служить живым богам
В акриловом чертоге мертвой веры.
Мне жаль, что кабальеро Дон Кихот
Обезображен дурью Дульсинеи,
Что лучше бы листать журналы мод
Иль поклоняться шлюхам на панели.
И клеить прокаженных королев,
Полуволчиц сафроновой мечети,
Чьим воплем алфавит открыл «алеф»
Поэтам на немой еще планете.
Я не разочарован, я убит
Церковным брендом радости страданий,
В котором солнца меркнущий софит
Секирою висит над головами.
Усмешка – миллион ритмичных строк
Без запятых в стихах Аполлинера
Похожих на гламурный некролог
Под влажной фотографией Венеры.
Икона. Я не знаю, почему
Мне хочется достать из горла шпагу,
Нарушить бессловесное табу
И черной кровью плюнуть на бумагу.
Я не разочарован, я ослеп
В конкретике бессмысленных понятий.
Быть может оттого мой скверный герб
Не оскверняет свадебные платья.
Быть может оттого моя печаль,
Как в зеркало, в безумие глядится,
Где нервные брюнетки по ночам
Лирическим блондинам режут лица.