...Слезы закончились. Больше терзать душу сухими останками жалости было невозможно. Она сидела, прижав к кровоточащей ране подол шелкового платья, и думала.
...Все начиналось идиллически до полной невозможности. Он – красивый и внимательный, благородный рыцарь, не способный ни на какую подлость, не знающий поражений. Она – прекрасная принцесса, жемчужина в бутоне розы, соперничающая в нежности с утренней зарей. Двое – Гармония.
Что было? Ослепительное сияние хрустальных люстр, дробящих свет на стихии, шорох платья - как крылья, прохладная гладь пола, старинная тяжесть золоченых штор – вальс...
«Любишь?» – спрашивали его глаза, такие до исступления синие, смеющиеся и странные в своей непререкаемой живости.
«Люблю», - отвечали ее руки, ощущавшие спокойную силу затянутых в алый бархат плеч, приютивших на себе ее тонкие нервные пальцы, плененные белой паутиной перчаток.
Зала кружилась в смерче пьянящего танца: золото – свет – синь – шелк – бархат – огонь – лед...
Она была ветром, своенравным дыханием севера и времени, не осознавшая еще своей власти над миром, играющая головокружительные пассажи на вечной арфе своего чувства, она подчинилась свету и теплу, которые ждали ее в каждом нерве его беспокойного, нетерпеливого и трогательно доверчивого тела.
«Любишь?»
«Люблю».
Что было? Она принадлежала ему душой и сердцем, снами и жизнью, печалью и счастьем. Откуда пришел холод?
Прокравшись в зал слезой матери, завистью подруги, упавшим с люстры хрусталиком, холод притаился в тени золотых занавесей. Он ждал, когда она начнет таять...
Он был солнцем и пожаром. Долго ли она могла вытерпеть эту страсть бушующего огня, этот жар, этот свет? Она умирала медленно, улыбаясь и не говоря ни слова, не желая видеть в этих безумно синих глазах боль и тревогу, и лишь когда она стала столь прозрачной, что вся ее растерзанная душа стала видна им, когда она с облегчением опустила на гаснущие очи тяжелые от невысказанных, невыплаканных слез, веки – тогда он подхватил ее, медленно-медленно падающую на мраморный пол, и, не уловив в ней ответа, воскликнул: «Цена - моя жизнь, мой мир, моя душа, но она будет жить!»
И тогда серой волной ожил холод. Равнодушный, безликий, он поднялся к заиндевевшему потолку залы и обрушился на них двоих – в слиянии душ, тел и верности застывших в ледяной клетке. А когда последние осколки упали на каменный покров под ногами и растаяли в дружном вздохе, она открыла глаза и не узнала его взгляда...
А дальше – дальше было молчание, угасание некогда живого огня, жестокая бездна потемневших глаз и пустота грубых касаний. А еще – стальной кинжал, который он вытер об изорванный подол ее шелкового платья. Змеилась, высыхала на спящем клинке кровь, и точно так же темнели на руках его неровные глубокие порезы. И этим же, вкусившим сильной огненной крови кинжалом, рассек он кожу на правой ее ноге, вдоль от самой туфельки до колена. Потом постоял, глядя, как смешивается свежая кровь с высохшей, взглянул в ее глаза, такие ждущие и безмолвные, бросил кинжал и ушел в свои покои.
Это было несколько минут назад.
Она сидела и думала.
В зале было огромное зеркало из гладкого черного камня. Окно в волос толщиной, окно в другой мир, где обитали другая она и другой он. Там тоже было что-то неладно с тех пор, как холод воцарился вокруг.
Она поднялась с пола, превозмогая боль в кровоточащей ноге, и подошла к зеркалу. Отражение выступило из глубины камня и взглянуло на нее понимающим и терпеливым взором. Она прислонилась лбом и ладонями к прохладе зеркала и соприкоснулась с отражением.
«Любишь?»
«Люблю».
«Помоги мне», - прошептала она. Отражение кивнуло. Оно знало, что нужно делать.
Она подобрала брошенный кинжал и вернулась к зеркалу. Отражение ждало. Она провела потемневшим лезвием по ране, смешав его кровь со своей. Затем она приставила клинок к глади камня и начала рисовать.
Она рисовала все, что могла вспомнить, все то радостное и светлое, что было между ними, рисовала неумело, бесформенно, почти бесцветно, борясь с соскальзывающим кинжалом, плача, изрезая себе руки, но – рисовала. И отражение следило за ней, одобрительно кивая, направляя, ободряя, подсказывая...
Наконец она закончила и, задыхаясь от слез и радости одновременно, отступила от зеркала на шаг. Рисунки пылали на ночи камня, уходя вглубь, становясь частью ТОГО мира. Она коснулась полированной поверхности и почувствовала тепло. Отражение печально и вместе с тем счастливо улыбнулось ей. Она отдала все то, что было в ней, этим моментам. Эта сила должна будет ждать и зреть, пока не придет...
...этот день – ее день.
...С самого утра он ходил мрачнее обычного, и даже чары ее любви не развеяли туч. Она всеми силами пыталась пробудить в нем хотя бы искру того прежнего огня, что когда-то сжег ее, ведь без его живого пламени ничего не выйдет у нее, дочери ветра и льда. Но только видимость веселья плыла перед его лицом, лишь пустой и незначительный разговор поддерживали его уста, и неизбывный холод тек по его жилам, заставляя ее держаться на расстоянии от того, кого она хотела спасти, вернуть, прижать к себе, пусть перед самой гибелью, и не отпускать...
...Вальс начал свой отсчет триединства мира, тени прошлого расселись на резных карнизах, золотые шторы застыли безмолвными часовыми, и тогда она коснулась его руки, ощутив, как жалит до крови пальцы вероломный холод, и увлекла с собой в неистовый вихрь шелеста и скрипок, ни на секунду не отводя своих глаз от зеркала, где ждало ее отражение. И когда на секунду сбилась она с линии танца, и весы мироздания закачались, восстанавливая равновесие, когда на миг воскрес в его взгляде тот тревожный и неистовый огонь, что пылал когда-то так ярко, когда руки его вновь подхватили ее залитое алым платье, когда застыло, как тогда, их гармоничное единство – тогда она, теряя нить своих действий, обернулась к тревожному отражению в зеркале и одним ударом бессильной руки разбила черный мир.
И когда хлынули на них, упавших на мрамор, ее тепло, ее любовь и жертва, затопив мертвую от потерявшихся голосов залу, она успела почувствовать, как холод вытек из его тела и, извернувшись туманной змеей, исчез из ее мира, и перед тем, как отдаться милосердному забвению, она ощутила его пальцы на груди, у сердца, и были с ней до самого света его глаза – до исступления синие...