Монокль с мутным кругляком стекла, полосатый пиджак, длиннющая трубка и грудная клетка Домаля, что я горжеточкой накинул на плечи. Я иду ****ствовать. А почему бы мне не ****ствовать в таком наряде? Собирайтесь, ****и, собирайтесь и тянитесь за мной. Я покажу вам поэтическое ****ство, которое и не грезилось вашим сучьим натурам.
Багровый сумрак размененный зелёными вкраплениями фонарных ламп густ, он уплотняется, цепляется за дома по уличной кромке и стягивает их, выгибая дугой, ибо пластелин их громадин поддатлив. Дома будто уселись на корточки и стали тужиться. Это происходит так неожиданно, что ошалевший люд всполошился, высунул свои носы-поросячьи хвостики из расплывающихся проёмов окон, заорал, зашвырял разнообразную утварь от мала до велика в тело сумрака, выкладывая путь обломками и крушением мне и моим ****ям. Под моими зевающими башмаками хрустит и перещёлкивается, а ****и мои визжат от удовольствия, катятся, хохоча, за мной по заблёванному асфальту и рвут взбухшие брюха от смеха.
Весна на дворе! Половодье! Клоаки выходят из берегов. Дерьмо хлынуло, подняло нас и закачало, и запрославляло. Поток несёт к реке. Мы бултыхаемся и переворачиваемся в кружевах коричневеющих волн. Теперь мы глотаем и визжим все вместе перемазанные одним и становимся одним с моим шлейфом ****ей сего поэтического потока. Разнузданные и вольные, смеющиеся и ленивые мы приближаемся к металлической изгороди в конце улицы и застреваем в решётке, как насекомые в радиаторе, как слишком большие куски мусора, и остаёмся там хохотать, забавно двигая конечностями, конвульсируя и глотая дальше, пытаясь продышаться и загоготать с новой силой над тем, что происходит с нами.
Нас-тройка гром-костей…(1.2.3.)
Кадавр, Груфт и Готфрид.
Поэзия. Всё под спит,
А эта тройка спит на ней.
I
Трубите, трубите, чёрные ангелы, взгромоздившиеся
на чугунные столпы, славьте коптистым торжеством
своих труб многоконечные звёзды рака, дразните
и щекочите анальные сфинктеры механических колесниц,
оцепеняйте реки в заводи, убирайте, усыпайте сажей небеса,
чтобы рассвет над городом Москвой казался
пыльной серой коркой на ране.
Именно так это смотрится, будто пылает и зудит,
а расчесать нечем.
Предзимний сад. Он греется огнем листвы,
Под моросью: дрожащ, и наг, и жалок.
Кусты похожи на сутулых прях у прялок,
Готовящих тепло к зиме. Худалы и кривы.
Скамейка. Ба! Так это я на ней сижу,
Раскрошивая для слетевшихся пернатых
Буханку юности моей беспечной и поддатой
На корм, на совесть, суд тупому дележу.
Неслышно проскользнула, птиц не распугав,
Молоденькая дама в трауре вся, в тучах,
Капелью алой капля к капельке до кучи
Лениво истекал кружавчатый рукав.
Она предавалась растерянности,
Она будто потеряла что-то и ищет.
Видимо, в глубоком трауре улыбку проще искать.
II
Матрёшка из гробов – в гробике гробик.
Для буржуя и для чревоугода, для матери и сухого деда,
для старухи и юноши, для дитятки и карлика, для кошки
и новорождённого, для букашки, для мухи-цокотухи
и для щепотки всех этих букв.
Всех похороним, всех приютим.
Белая вывеска, белым написано “МОРГ”.
Мне это видно, а этим навряд ли то,
Этим, которыми ныне все залито,
Этим, которых бушующий вечер исторг,
Этим, ползущим на свет, на седые огни…
Их нехудые тельца, опьяненные сквернами
(После дождя на камнях. Вы знакомы, наверное)
Именно так и тянулись они.
Каждый червяк хочет собственный ящик занять,
В кокон свой врыться и запереться там,
Может, что путное ночью пригрезится.
Девять, Четырнадцать, Семьдесят пять.
И предаваться метаморфозе,
И совершенствоваться изнутри.
Не суетитесь, ящиков хватит всем.
III
Запузырилась штукатурка, зашелушилась этикетка,
косо прилепленная к бутылке.
Так интересно порой догадываться о том,
что ты поглощаешь. Догадки останутся догадками,
но хмель говорит: “Догадки твои, лишь поэтому
именно в них твоя истина”.
Стоячей воды разноцветный бензин
Средь месива гнили разложенной флоры
Искрится, сверкает настоем, который
Я пью этой ночью осенней один.
Мне давно не важно что я поглощаю.
Затхлость ли, чад ли, распад или грязь.
Я сам уже затхлость, и чад, и распад, и грязь.