Памяти Бориса Ивановича Зименко.
Кувалда, высекая искру, срикошетила от зубила. Алексей Яблоков отшвырнул инструмент в угол нашего котлована:
- В гробу я видел такую работу! - и вытер взмокший лоб.
Все молчали…
…Вот уже неделю мы, шестеро питерских добровольцев, приехавших на Всесоюзную ударную стройку газопровода «Сияние Севера» в Коми тайгу, преодолев немало трудностей первоустройства и, наконец, оформившись в СМУ-9 треста «Вуктылстрой», пытались выкопать «котлован под молниеприемник», как нам сказал прораб. Точнее не выкопать, а выдолбить, потому что тридцатипятиградусный мороз превратил грязь бывшего болота в монолит бетонной твердости, который не брали ни лом, ни кирка, а только зубило и кувалда.
Сегодня наше настроение было особенно невеселым. От нас только что ушел визитер – ушлый парень, который, в отличие от нас, добровольцев, приехавших в Коми АССР «за мечтами и за запахом тайги», как пелось в шлягере, отбывал здесь три года «химии». Так назывался срок принудительных работ на стройках народного хозяйства, на который осуждались граждане, преступившие закон. Этот визитер «стрельнул» сигаретку, да, выкуривая ее в нашем котловане, попутно «просветил» нас:
- Этот котлован пойдет по красной черте!
- По какой такой черте?
- По красной. Это значит, что тут уже котлован был. Да его, видно, не освоили, не заложили фундамент, а за лето болото все затянуло опять…
- Ну и что?
- А то! Что этот котлован уже в наряды на оплату входил. Вторично за эту работу много не напишут! Так что, мужики, вам здесь не обломится. В смысле заработка…
…Мы зло курили и молчали. Вдруг перед нашими лицами на краю котлована появились ноги в пимах(*). Вспомнились наставления бывалых: «Если на ногах унты, значит, - начальник. Если пимы – очень большой начальник! Если валенки – свой брат, работяга. А если ботиночки, то либо свежеприбывший, либо кандидат в калеки!»:
- У вас вижу не только перекур, а еще и траур!? – весело крикнул нам хозяин пим и спрыгнул к нам в котлован.
Это был мужчина 30-35 лет, среднего роста, с красивым волевым лицом и умными смешливыми глазами:
- Так это вы ленинградцы-добровольцы?! – Продолжил он все тем же веселым тоном.
– Ну! Давайте знакомиться! Секретарь парткома треста Борис Иванович Зименко, – отрекомендовался он и по очереди пожал каждому из нас руку:
- Так по какой причине траур?!
Мы загалдели наперебой. И о том, как нас «приветливо» приняли по приезде. И о том, что хотели распихать по разным балкам(**), да мы отказались, решив жить с переуплотнением, да вместе. И о том, что поведал нам ушлый парень-визитер. О том, что у каждого из нас есть по две-три рабочих профессии и долбать мерзлый грунт нам не интересно.
Борис Иванович нас внимательно слушал, изредка вставляя свои уточняющие вопросы и переспрашивая, а в конце нашего разговора заявил:
- Знаете, ребята, стройка только начинается. Много неразберихи, много ошибок, много нестоящих людей. Сейчас почти все работают не по профессии, а где придется. Но это – пока. Север интересен тем, что здесь, как нигде, каждый - творец своей судьбы! Карьеры, в самом добром значении этого слова. Я не удивлюсь, если через десять лет кто-то из вас станет начальником, некоторые уедут, разочаровавшись в чем-то или не выдержав накала и ритма, но те, кто останется - станут ветеранами стройки и будут всю жизнь гордиться тем, что среди тайги построили город, которого не было на карте СССР.
- Что же касается вашего завтрашнего дня, то мы подумаем, как использовать вас бригадой, коль скоро вы уже сами в нее сформировались! И на том участке, где вы принесете больше пользы…
…На следующий день нас нашел сухощавый, по военному собранный и малословный человек. Коротко представился:
- Я – Головатский. Начальник участка стройиндустрии. Вы мне нужны. Хотите работать на растворном - бетонном узле? Его достраивают. Пока дощатый, временный. Потом капитальный. Заработки обещаю – сколько сами сможете осилить. Если согласны, - пошли!...
…Это была зима 1970 года и первая моя встреча с Борисом Ивановичем Зименко. Потом, по прошествии времени, как он и предсказывал, наша бригада распалась: четверо вернулись в Питер, а мы с Юркой Власенковым прожили и проработали здесь долгие десятилетия.
И все эти десятилетия мы с Борисом Ивановичем не теряли связи. Помню, как он меня агитировал вступить в партию. В которую я и вступил в 1972 году. Но решающую роль сыграли, как ни странно, не его агитация, а чисто житейский повод.
Я к тому времени уже работал в Вуктыльской автобазе АТК «Главкомигазнефтестрой» по своей любимой профессии водителем. Язык у меня всегда был острый, а мамой еще было привито и чувство справедливости. Поэтому на одном из профсоюзных собраний автобазы, я критически выступил по нашим неурядицам. Водители автобазы меня горячо поддержали, а когда пришла пора выбирать председателя месткома, единогласно сунули меня туда.
Должность эта была не освобожденная и деваться мне было некуда.
Так я стал председателем месткома, проработав 7 выборных сроков. В моей профсоюзной работе меня неоднократно задевал тот вопрос, что нерадивого водителя-коммуниста нельзя было «достать» критикой. Ибо на партсобрания беспартийных пускали очень редко и, практически, без права даже совещательного голоса. Именно это было основной побудительной причиной моего вступления в КПСС.
Впрочем, я полностью разделял те основополагающие принципы, на которых основывалась компартия, являлся и являюсь поныне горячим и убежденным сторонником социалистического советского строя, хоть всегда видел разницу между теорией и окружающей меня жизнью.
Поэтому я написал заявление о вступлении в партию, вставив в ту единственную строчку, которая еще не была забюрократизирована партократами: «Вступаю в КПСС, чтобы бороться с грязью ней».
Помню, что меня тогда аварийном порядке вызвали к Борису Ивановичу. Он меня встретил возгласом, в котором слышались шутливые нотки:
- Ты чего в заявлении написал!? Вступаешь в партию, чтобы бороться с ней?! С партией?!
- Да не с партией! А с грязью в ней!
- Ага! Значит, ты считаешь, что в нашей партии есть «грязь»?! Как ты думаешь, партийная комиссия Ухтинского горкома согласится с тобой, что в партии есть «грязь». А ЦК?
Я набычился:
- Ну, не «грязь», так «балласт». Вон на съезде…
Борис Иванович меня прервал и сказал уже серьезным тоном, без шутливых интонаций:
- Знаешь, Матвей… Все не так просто… Прежде, чем бороться с кем-то в партии, ты вступи в нее и стань полноправным членом! А с таким заявлением тебя даже в кандидаты не примут, да и мне «строгача» влепят, за то что такого кандидата подготовил! А мне только строгача и не хватало… - закончил он с каким-то горьким оттенком.
…И только гораздо позже я понял, откуда у него эта горечь.
…Тогда я переписал свое заявление, начертав там искреннее:
«Свое вступление в партию вижу, как логическое завершение цепи: «пионер-комсомолец-коммунист».
Но всю свою жизнь не изменял своему первоначальному девизу. И боролся с грязью в партии всю свою жизнь как мог.
Очень жаль, что партия все больше погрязала в этой грязи, ослабляющей ее, а редкие «возмутители спокойствия» были разобщены и слабосильны и, конечно же, не в силах были хоть сколь-нибудь изменить ситуацию. Да и подавлялся их протест всем мощным прессом партийно-бюрократического аппарата.
… Я был трудным кандидатом. Иногда я подсаживался к секретарю своей «первички» - водителю-крановщику Медведеву:
- Петрович! А ты веришь в коммунизм?!
Тот мялся и доверительно мне сообщал, понизив голос:
- Да черт его знает?! Раз партия говорит…
Я понимал, что ответа мне здесь не получить на мои вопросы и атаковал ими при случае Зименко:
- Борис Иванович! Вот, говорят, безработные в США на пособие по безработице лучше нашего инженера живут!...
Зименко никогда не уклонялся от разговора, не закрывался щитом демагогии или, наоборот, доверительного цинизма. Он пытался отвечать на мои трудные лобовые вопросы честно и прямо, хотя я только теперь понимаю, как они были для него трудны.
К тому времени я списался с ближайшей газетой «Ухта», органом горкома одноименного города и успешно стал в ней сотрудничать, в основном, критическими заметками и юморесками.
Борис Иванович одобрял это, но иногда старался сдержать мой юношеский максимализм. Впрочем, если сказать честно, это удавалось ему редко, хоть к этому времени он был для меня безусловным авторитетом. И нужным мне старшим другом, к которому я, не имевший с рождения ни отца, ни старшего брата и всегда чувствовавший нехватку мужского общения, тянулся всей душой.
Странно, но наше общение интересовало и Бориса Ивановича!?
Возможно, он видел во мне молодого себя и пытался уберечь меня от жестоких ожогов жизни, которые, как я позже узнал, болезненно опалили его душу, на всю жизнь сделав подранком…
…Жизнь на нашей комсомольской ударной стройке проходила интересно и бурно. Мы переживали то неповторимое счастье, когда нашими трудами в тайге вырастал рабочий городок.
Все в нем было впервые.
Первый СП – сборный пункт газа.
Первое капитальное здание.
Первая улица, которую так и назвали – Пионерская.
Первый клуб.
Первый поселковый Совет депутатов.
Первый райком КПСС.
Первая асфальтированная дорога и первая демонстрация на ней…
Поселок разрастался, превратился в город, потом в райцентр. И ко всему мы были причастны, за все в ответе и всем гордились…
…Когда пришла катастройка и наемно-продажные борзописцы, отрабатывая авансы забугорных заказчиков, усердно дискредитировали всю историю СССР, в числе прочих «разоблачений» кто-то из этих представителей «второй древнейшей» с издевкой писал, что, дескать, из десяти участников комсомольских строек – восемь было не комсомольцев-добровольцев, а ЗК.
Они ошибались.
ЗК было из десятка, поди, все девять человек.
Но стройка, все-таки, была комсомольская! И именно эти 10% комсомольцев задавали тон жизни. Там царил молодежный энтузиазм. Мы с гордостью считали себя продолжателями дел комсомольцев-добровольцев всех периодов истории нашей страны, а свой Вуктыл считали своей Магниткой.
Наш Вуктыл - это наша заслуга,
Как Магнитка - заслуга отцов!
И этот всеобщий энтузиазм был настолько заражающим, что и закоренелые циники - зеки, порой, удивляясь себе, увлекались всеобщим подъемом и совершали небывалые поступки…
…На улице мороз за 40 градусов это значит, что все работы прекращены и за этот день работникам выплачивается тариф. Этот день северяне называет коротко – актированный. В бараке тепло. В комнате сидит большая компания, вперемежку и зеки, и эти самые 10% комсомольцев-добровольцев. Гитара. «Бормотуха» из браги, т.к. сухой закон на стройке и спиртного не продают. В комнату влетает начальник участка:
- Мужики! Авария! Труба подачи воды в котельную разморозилась!(***) Если не заменить, весь поселок останется без тепла!
Присутствующие комсомольцы-добровольцы молча натягивают ватные брюки и полушубки. Зеки продолжают сидеть.
Начальник участка обращается к ним:
- А вы не поможете?!
Коренастый зек с короткой седой стрижкой, блеснув фиксой, отвечает:
- Ты что начальник, не знаешь, что в актированный день работать заставлять нельзя?!
- Разве я заставляю? Авария заставляет! А я прошу…
Фиксатый, к которому явно прислушиваются остальные зеки, цедит:
- А ты начальник, присядь! Не шебуршись! Вот, окажи уважение нашей компании – выпей нашей бражки! – И подносит тому полный стакан браги.
Начальнику участка некуда деваться. Он залпом выпивает брагу и повторяет:
- Мужики! Прошу! Ребята сами не справятся! Там опытные сварщики нужны! Иначе – труба!..
Зеки молчат. Начальник, постояв несколько секунд в ожидании ответа, машет рукой:
- Ну, пошли!
За ним выходят добровольцы. Мороз сразу набрасывается, забивая дыхание. Группа, закрыв лицо воротниками и рукавицами, спешит к месту аварии…
В опустевшей комнате в бараке фиксатый какое-то время цедит бражку и вдруг заявляет:
- Ладно, мужики! Пошли! И вправду молодняк ни черта не сделает без нас…
И они уходят устранять аварию на крутом морозе, в глубине души сами удивляясь своему энтузиазму – ведь конвоир не гонит и денег за это не отвалят?!...
…Так что, не правы в своей ядовитой ехидности злобные писаки.
Да, на комсомольских стройках людей, поехавших «за туманом и за запахом тайги», было меньше, чем условно-осужденных и условно-освобожденных зеков.
Меньше.
Но они задавали тон.
Да и начальники разных уровней там, на Крайнем Севере, были другие. Они немногим отличались от своих подчиненных. Жили почти в тех же условиях. И питались тем же и там же. И кабинеты их были в вагончиках. И услужливых секретарш не было.
Это потом, с ростом города и приходом в него всех благ цивилизации, начальники все более возвышались над рядовыми и все более от них отдалялись. Но все равно, до кастового разделения средней полосы дело не доходило…
…Борис Иванович Зименко был из тех «начальников», которые не стремились возвыситься, оторвавшись от простых рабочих масс. Он не самодурствовал и не высокомерничал. Не лицемерил, заигрывая с рабочим классом, а просто был ровным в обращении со всеми: будь то главный инженер или зек-работяга. Он действительно искренне любил людей и они платили ему взаимностью. Он прожил нелегкую жизнь. Познал и сиротство, и детдомовщину. От природы был мягким и добрым душой. Он был справедливым и правдивым. Но, на свою беду, он был в стае, именуемой Номенклатура…
…О Ее Величестве Номенклатуре я хотел бы сказать особо.
Это такая прослойка общества, которая стояла над этим самым обществом и жила по своим неписаным законам.
Неписаным, но очень строго соблюдаемым.
Отступников от своих законов она карала жестоко – отторжением. Исключением из круга избранных.
Номенклатура была многоуровневой: от номенклатуры района до кремлевской номенклатуры. В СССР это была каста неприкасаемых и непотопляемых. Номенклатура особо снабжалась, питалась, развлекалась.
На нее не распространялось действие всеобщих законов. Дурак, попавший в номенклатуру, автоматически считался умным.
Проваливший начисто дело номенклатурщик переводился на другую командную должность, пониже рангом, отличившийся - занимал следующую высшую ступеньку в этой огромной иерархии.
У членов этого ордена не было ни национальности, ни профессий. У них были свои ВУЗы – Высшая партийная школа - ВПШ, которая готовила только одну специальность – номенклатурщиков.
Свои курсы повышения квалификации – «Выстрел».
Номенклатурщик не попадал под суд, не сидел в тюрьме, если он не изменил номенклатуре. Он выходил сухим из самой грязной воды.
Основным и свято соблюдаемым законом номенклатуры был закон всеобщей круговой поруки.
Номенклатурщик не должен был участвовать в критике номенклатурщика.
Конечно, старшему позволялось при крайней необходимости, что называется, сдать младшего номенклатурщика, если дело принимало очень серьезный оборот.
Но ни в коем случае не наоборот: младшему старшего сдавать не позволялось.
Наоборот, младшему надо было всю вину старшего брать на себя, что называется на блатном жаргоне, «идти паровозом».
Тогда и срок «наматывали» минимальный, и досрочное освобождение применяли, и даже возврат в номенклатуру, правда на другом краю Союза и в меньшей должности, но был возможен.
Я недаром применил блатной жаргон. Номенклатура жила по законам, очень близким к воровским законам.
Не зря наш мудрый народ одним термином – «блатной» - называл и членов воровского сообщества, и номенклатурщиков.
Номенклатура считалась партийной, но в ней партийности не было ни на йоту, так же, как и национальности.
Номенклатурщик не верил ни в Бога, ни в черта, ни, тем более, в провозглашаемые им же на каждом шагу коммунистические доктрины.
Опять же сошлюсь на мудрость нашего народа, умело подмечающего и клеймящего своим устным творчеством людские пороки. В последние годы правления КПСС бытовал такой анекдот:
"- Я вступил в КП!
- Да не в КП, а в КПСС!
- Не-е-е… В СС я уже вступал раньше!.."
В эти последние годы правления номенклатура до того распустилась и обнаглела, что лицемерие свое выставляла прямо-таки напоказ.
Номенклатурщик не стеснялся рассказать анекдот, подобный приведенному, зло высмеивающий компартию. При этом, подмигивал и усмехаясь предвосхищал: «Одна сволочь рассказала…»
Беспринципность и беспартийность номенклатуры можно отследить по тому, как она легко сдала родимую партию и с прежним наглым напором стала осуждать то, что защищала десятилетия.
И ладно бы там какой-нибудь шоферюга, загнанный в КПСС «для галочки», с перестройкой «разочаровался в КПСС»! Этому еще можно поверить. Ведь в верхушке этой самой КПСС от маразматического Генерального секретаря, дремлющего на пленумах и вешающего себе, потеряв остатки скромности, пяток орденов Героя, до секретаря парткома своего родного предприятия, нагло отхватывающего себе блага, он, работяга, давно разочаровался! А как может «разочароваться» в КПСС Горбачев и его противник Ельцин, которые жизнь провели в партийных креслах разной конфигурации и высоты?! Которые спокойно и нагло потребляли десятилетиями особые блага, которые себе присваивали из общенародной собственности, презрительно глядя на простой народ. Вместо черной икры, которую жрали сами, пичкая этот народ партийными призывами?!
А Яковлев – главный идеолог КПСС последних лет, как мог вдруг «прозреть» на старости лет?! Что уж говорить о сошках меньшего масштаба! Те, когда запахло жареным, просто сжигали свои партбилеты, преданно глядя в глаза новым хозяевам жизни, радостно предвкушая уже открытое и официальное снятие всяких условностей и барьеров для себя в наглом воровстве.
Да только ли партбилеты сжигали номенклатурщики?! Они сожгли миллионы жизней своих сограждан, бывших однопартийцев, ради своего безудержного и неутолимого обогащения, обобрав их до нитки и сотворив на слезные копейки обобранных, себе невиданные богатства, переплюнув даже состояния семейных кланов миллиардеров, веками собиравших свои состояния. Как тут не вспомнить высказывание основоположника коммунистической идеи, который утверждал, что если где-то появился новый миллионер, ищи миллион новых обездоленных и обобранных?! Мудр был основоположник!
Сейчас высказывания такого плана – давно не сенсация. Бывшие номенклатурщики ищут у себя царапины, которые, якобы, нанесла им КПСС и старательно расковыривая их ногтем, вопиют во всеуслышание о том, как их «обижала» компартия.
В отличие от них, я имею право говорить так. Мне, коммунисту, партноменклатура в свое время выписывала «волчий билет», выносила «строгач с занесением» за критику ее номенклатурного поведения и цинизма. Но я далек от чувства мести. Во-первых, я им цену знал еще при их правлении, во-вторых, всю свою жизнь боролся с этой контрой, как мог. В-третьих, никогда не совмещал понятия: КПСС и номенклатура. В-четвертых, не с кем сводить счеты-то. Многие, не успевшие пристроиться и отхватить кусок общенародного пирога, спились с горя и умерли. А те, что пристроились, так заматерели и взлетели так высоко, что им критика, что слону дробинка. Их пугает разве что только снайперская винтовка…
…Прошу у терпеливого читателя прощения за такое длинное отступление от основной нити рассказа, но оно необходимо для того, чтобы понять дальнейшее повествование. Мой герой – Борис Иванович Зименко - был из тех редких номенклатурщиков, которые, принеся присягу номенклатуре, пытались остаться порядочными людьми, что было абсолютно невозможно. Надо было выбирать: либо номенклатура, либо – чистая совесть. Совместить это было нельзя! Поэтому такие люди как Борис Иванович, буквально разрываясь между присягой номенклатуре и щемящей совестью, старались делать как можно больше добра, быть как можно скромнее, как можно меньше лицемерить, но это удавалось плохо.
Помню, как приехала очередная комиссия «на разборку» со мной, возмутителем спокойствия и критиканом. При разборке вынужден был присутствовать Борис Иванович. И когда приезжие «специалисты по усмирению» фальсифицировали один из фактов, я обратился к Борису Ивановичу за поддержкой. Он взял и просто вышел из кабинета, и мой возглас:
- Борис Иванович! Подтвердите!.. – остался без ответа.
Позже, когда комиссия уехала, он позвал меня к себе, усадил и стал рассказывать…
Оказывается, он на Крайний Север попал не по комсомольской путевке, как я, а от нужды. Там, дома, на Украине он прошел долгий и трудный путь от подмастерья до главного инженера, от рядового коммуниста до секретаря парткома завода. И позволил себе выступить против номенклатуры. Она его сбросила в самый низ, выдав ему «волчий билет». Это негласное распоряжение номенклатуры не брать на стоящую работу обреченного. Разве только сторожем или дворником. Много российских диссидентов прошли эти горнила. Борис Иванович же уехал на Крайний Север, на всесоюзную ударную стройку, о которой услышал от знакомого. Там он оформился рядовым инженером, но это было недолго. Его пригласили в горком КПСС и после разговора, очевидно, покаянного, поставили на партком нового треста. Номенклатура прощала раскаявшихся и поверженных, тем паче в обустраивающихся районах страны, ибо это рассматривалось как ссылка.
Он откровенно сказал мне:
- Матвей! Второе такое крушение моя семья не переживет…
И я его понял.
И простил…
Борис Иванович мог «жечь глаголом сердца». Когда по нашему городку стали бродить в магнитофонных записях мои первые песни, он как-то сказал мне:
- Слышал твои «Кедры…». Отличная песня! Но написал бы ты гимн строителей Вуктыла! Подумай над этим!
Я вскоре написал «Гимн строителей Вуктыла». Его с удовольствием цитировали на высоких собраниях, его строчки писали на транспарантах на демонстрациях. Но гимном вуктыльцы его не сделали. Гимном они избрали себе немудреные «Вуктыльские кедры», где было много искренней лирики и начисто отсутствовала выспренность. Народ лозунги никогда не любил…
…Потом Зименко перебросили в соседний город в горком и он отдалился от меня. Потом опять вернули в наш таежный городок, уже на должность руководителя района – председателя райисполкома. Пока он обустраивался и жил без семьи, задержавшейся в том городе, он почти ежедневно вечерами бывал у меня. Мы много с ним говорили «за жизнь». Помнится, однажды, когда я пошел провожать его, он неожиданно горько воскликнул:
- Матвей! Если бы ты знал, как мне все это надоело! Сердце не принимает… Болит…..
И замолчал.
Я, однако, понял и сказал:
- Борис Иванович! Да плюньте вы на эту каръеру, коли сердце рвете!
- И что? Как на жизнь зарабатывать?
- Вы же инженер энергетик!
- Ох, Матвей! Какой я теперь инженер, когда двадцать лет работаю не по профессии!? Я уже азы своей профессии забыл!..
И, махнув рукой, повернулся и ушел, согнувшись, как под неподъемным грузом…
….Потом приехала его семья. Потом он сменил себе окружение и я стал видеть его от случая к случаю. Он всегда меня встречал приветливо, но и не более.
Я видел, как его ломало. Как он пытался прижиться в номенклатуре. Но все чаще его тянуло забыться в опьянении. И он пил. Тихо. Прилично. Не прилюдно. Вместе с первым секретарем райкома Иваном Федоровичем Кортошкиным, который тоже был и умен, и остаточно порядочен, чтобы его не коробил цинизм номенклатурных законов…
…Ко мне приехал мой отец, которого я видел три раза за свою жизнь. Я, зная потаенное желание моей мамы, любящей отца всю свою жизнь, как-то похвалиться мною, которого она воспитала и вырастила без отца, постарался собрать за своим праздничным столом не только друзей, но и элиту. Позвонил Борису Ивановичу и пригласил. Он сухо стал отказываться – я уже был не в его «обойме». Тогда я ему сказал:
- Борис Иванович! А если бы ваш отец неожиданно нагрянул из невозвратного далека, Вам бы захотелось перед ним показать себя?!
Он немедленно сменил тон:
- Матвей! Я сейчас буду! – и пришел даже с женой…
Еще были живы и его совесть, и отзывчивость.
Однажды, когда меня, критикана, пытались подловить и «состряпали дело», я позвонил ему в воскресенье:
- Борис Иванович! Мне нужно с вами посоветоваться. Давайте встретимся?
Он замялся:
- Матвей! Давай в понедельник подходи в исполком…
- Борис Иванович! Мне срочно надо…
- Да что там такого срочного?! Потерпит до понедельника…
Тогда я сказал:
- Вы неоднократно говорили мне: «Если, Матвей, нужна будет помощь, обращайся - день ли, ночь ли!»
Борис Иванович после короткой паузы ответил совершенно другим тоном:
- Приходи! Только я у Кортошкина. Приходи к нему.
Я пришел. Они оба были хорошо навеселе. Зименко меня выслушал и в понедельник разметал «стряпню».
А Кортошкин, когда я уходил, подошел ко мне и, неожиданно погладив по голове, сказал:
- Ох, Матвей! Люблю я тебя… - и оборвал себя, раздумав заканчивать фразу…
…Но с годами Борис Иванович менялся. Внешне он оставался таким же, но номенклатура медленно перековывала его.
Помню, незадолго до смерти он мне встретился возбужденный и спешащий:
- Пойдем со мной, - отрывисто бросил он мне после краткого приветствия. Мы пришли в новое кафе, которое готовили к сдаче.
- Смотри, что творят! – встревоженно сказал он.
- Где? – недоуменно отозвался я, рассматривая зал и ничего не понимая.
- Да на орнамент на потолке посмотри! – чуть не крикнул мне Борис Иванович.
Я посмотрел на орнамент. Какие-то завитушки и кружочки, словом лепнина, как лепнина.
Борис Иванович недоумевал:
- Неужели не видишь?!
- …
- Да вот же – сионистский символ повторяется многократно!!!
И тогда я понял, что в нем произошли какие-то необратимые изменения. Если в простых завитушках потолочной лепнины ему виделись происки врага, это уже симптом. Еще пять лет назад он бы посмеялся своим заразительным смехом над такой «бдительностью»…
…Наши пути расходились все больше и больше.
Последний раз мы с ним говорили, когда оба лежали в больнице. Он с сердцем, я – с печенью. Он, осунувшийся и с нездоровым блеском в глазах, сказал мне:
- Матвей! Я чувствую, что мое сердце меня предаст…
Так и случилось.
Он умер на лестнице своего подъезда.
Он шел из клуба, где говорил с участниками самодеятельности – танцорами. Сам прекрасный танцор в прошлом, даже показал несколько па ребятам.
Простился.
Отказался от провожатых.
И пошел домой.
До квартиры он не дошел. Видимо, на лестнице ему стало плохо, и он из последних сил карабкался по ней, цепляясь за перила – у него под ногтями патологоанатом нашел много соскобленной краски, которой были покрыты перила лестницы…
Карабкался, пока сердце его не разорвалось…
…Нашли его только утром, когда люди пошли на работу.
Уже остывшее тело…
…Проводить Бориса Ивановича пришел едва ли не весь город. Его любили.
Пришел и я…
Стоял…
Вспоминал…
Думал…
И понял, что его сердце разорвалось от мучительного раздвоения…
Он - очередная жертва номенклатуры…
…До горбачевского предательства было еще несколько лет, и я еще не знал, что ненасытный молох номенклатуры скоро свои жертвы будет бездушно и равнодушно исчислять тысячами.
(*) Пимы – меховые сапожки, сшитые из шкуры, снятой с ног оленя.
(**) Балок – вагончик на колесах или полозьях, предназначенный для жилья строителей. Оборудовался котлом, создающим автономное водяное отопление и полками для постелей.
(***) Разморозилась труба - на профессиональном жаргоне означает, что труба в каком-то месте разорвана льдом и протекает.