Утро начиналось в нашем доме запахами тёса и махры, светом из оконного проёма ёжилось под дедово "ка-хы". Тихо, чтоб не чуяла подвоха руки натрудившая родня, дверь скрипела и тоска порога, выждавши, пружинила меня. Вот переполоху будет в доме: даже не обулся, ну держись! Дед ухмылку прячет под ладонью, от морщин разглаживая жизнь. Мы идём косить. Несут озёра наше отражение в себе. Ждёт природа летнего побора, издревле покорная косьбе. Радостно мантачка правит жало. Брызнули роса и горький сок. Раззудилась дедовская жалость, чтобы луг в цвету не пересох. Первую полоску подгребая, он простелит поверх трав мешки:
"Ну-ка", - скажет. Лягу, прогибая колкие пахучие вершки. Старую загадку и тогда мне было разгадать не мудрено, а теперь понятней и подавно, что на свете сладостней всего. Но пора вставать.
"- Проснись, Павлуха! - дед разбуркал, - ну-ка, пособи". Посоливши, разломал краюху: "За водой криничною сходи". Жмурясь, принесу "воды до хлеба" и, взбодрясь, под дедовы смешки траву утрамбовываю, с неба прыгая в разверстые мешки. Скажете: невелика подмога. Знаю сам. Косы чеканя блик, в этот мир влюбляя понемногу, - зря бы не будил меня старик.
Мы домой к обеду не спешили. И не слишком жаден был побор. Старый с малым праздностью грешили, хоть всегда дырявым был забор. Дед не успевал всему дать ладу, хвастаться хозяйством не любил. Всё кролей кормил, а было надо - сам ни одного и не убил. В огороде грядка самосада, да коса в сарае, да кисет - вот и вся, считай, его отрада. Вся забота пенсионных лет. Грядка, грядка - каждою весною приходилось деду воевать с бабой Шурой, чтоб засеять снова табаком хотя б землицы пядь. Задыхались от него полати, золотились ступа и секач. На отцовской робе все заплаты пахли самосадом так, хоть плачь. У двора садился на скамейку дед Микита к четырём часам, табака истаивала мерка дымкой по закрученным усам. Мебельная фабрика гудела. Паром шабаш выдувал гудок. Тут и доходила суть до дела, а какого - жадным невдомёк. С шумом собирались работяги - надоел казённый им табак: "- Дай-ка на затяжку, дед! - А тяги хватит, чтоб не пыхкать абы как?!" И пошла газета на закрутки, полная всемирных новостей. Ради этой, может быть, минутки дед вникал в сыр-бор её страстей. "Славно дых продрало... Ну, спасибо... Вот табак,- хвалили, - так табак!" Взгляд его вбирал бы эту прибыль и теперь. Да вот не вышло так.
Что ж, стрельну у прохожего "Примы", закурю, хоть Минздрав не велит, что поделаешь - не без причины дых горчащей затяжкой налит. "В двор" войду. На колоду присяду - что с тех пор не пошла на дрова, как отец мой достраивал хату, получив половину двора. Брат его недоволен был шибко, и однажды, схвативши топор, стал крушить перемычки и шибки, глаз молящих не видя в упор. "- Порублю!" - мы дрожали от страха, вышел дед к нам на ругань и крик в незаправленной белой рубахе, задолжавший пред Богом старик. Подошёл он к колоде, как к плахе, и спокойно висок прислонил: "На! руби! забуцни её на хер, раз такого на свет породил!" Сын взревел. И попятился, ёжась, вечно помнить отцовский урок. Так был первой зарубкой положен мне на сердце болючий зарок.