Виктору Корягину
Если когда-нибудь стану кузнецом -
обрешечу пространство линиями твоего одиночества:
пусть умнеет.
Ранимее становится,
присвоению - обузой,
а ветру - потрёпыванием.
Такими сдвигами завихряется,
чтоб синицыным желторотикам вроде ветки,
пешему и просторам -
если и слабым утешением,
то не в ущерб.
Сам для себя ты всё равно ничего не сделаешь.
Если в ковали подамся добра наживать -
будет над чем подумать,
чем синице пособить.
Мечется она заморышем заклопотанным,
деток свищет, крохами утешает.
Ешьте, несмышлёные, цвинькайте, человека не бойтесь.
Остальные, вдруг да не позарятся -
расшибаться
о свивы кованые
из-за добычи мудрёной,
побрезгуют.
Ласточки, пролетая, что за знаки, подумают.
Что за вешки такие нестрашные.
А это линии твоего одиночества разлететься не могут,
К стае - прибиться.
Страшно им, ой страшно в огне гнутым:
зыбку проспать,
зелёных замухрышек обездолить,
забором сделаться.
Сдвинутый, скажут.
В сторону света - кто не сдвинется,
коли темень призрением донимает,
думает, дура, что - всесильная.
А поумнеет, когтистая, - нас удосужится, начнёт заигрывать.
Не больно,
а только так, чтоб на загаре след оставался, за руки цепляться,
со спины гнутой солёную каплю, что росинку, схлёбывать.
Гори, огонь. Жизнь длинная.