Однажды её назвали солнышком. Назвавший из неё выветрился, а солнышко осталось. Всеми протуберанцами, зенитами, лучами, затмениями, всеми своими миллионами градусов втиснулось под фруктовую кожицу. Расплавило её косточки, выжгло жилки, размягчило линии, безжалостно уничтожило всё твёрдое, и сонным мягкопёрым фениксом распласталось, расплазмилось в оставшейся от всего этого космической пыли.
Её продолжали называть солнышком, и она продолжала им оставаться. Истекала отовсюду невидимым светом. Обожала больших собак. Радовалась всем этим бесконечным чёрно-серым одуванчикам, пожарам, апельсинам и октябрям, которые можно наполнить черезкрайней перегоревшей, бродячей, забродившей, забродившейся, заблудившейся лучистостью. Не верила в ледниковый период. Ненавидела бабочек. Покупала подарки друзьям. Никогда никому не могла признаться, что мечтает о том, чтобы проглотить молнию. В аккуратных ушках своих застревала цветными серёжками.
Знавшие её близко, любили в ней солнышко. Знавшие её очень близко, не могли без неё жить.
А она сама не могла жить в себе. Просто не помещалась уже. Выкристаллизовалась вся на поверхность, протекла извилинками в мягкие локоны, обволокла и укутала себя собой, все музейные драгоценности и скелеты освободила из подветринного застеколья. Так выжила.
А потом нашла и для себя солнышко. Стала проводить с ним ночи, наконец-то и сама завращавшись, развращавшись вокруг иного светила. И он, конечно же, был лучшим из смертных, бессмертнейшим из сияющих, и её персональным затмением.
Она смотрела на него, не открывая глаз, в те особенные моменты, когда не могла довериться хаосу отражённого света, влажнотекучего, разделяющего их воздуха, ни чему, что не родилось из неё самой. Под мутными чешуйками век было гораздо больше его, чем во всём мире, где два, до последнего предела сблизившихся существа почему-то не могут стать одним. Вместо каждого тошнотворного, разрывающего горло "люблю" она впивалась зубами в нежность его удавьей шеи.
(Мне, отстукивающей сейчас обрывки этой истории, слишком жаль, что в них не будет смертей).
Огонь с кровью - лучшая пища её приручённых улыбок. Её приручённые улыбки - крохкие, золотые, обречённые на вымирание измерители жизни. Но так легко быть совершенной, когда под твоими веками уже родился Новый Великий Бог, и можно... нужно лишь подольше рассматривать его на изнанке долгожданной собственной темноты. Его свет и свобода = её обескровевшая, змеинокожая нирвана. Богоматерь, на самом деле, не слишком отличается от яркой конфетной обёртки. Если вот прямо сейчас открыть глаза, солнце вырвется через их чёрные дыры. Стать пустотой... Остаться самой собой внутри забытого, кожей привыкшего жить тела... Так мечталось! Так страшно было!
Она всегда хотела спросить себя, как называется женщина-солнце, страстно влюбившаяся в солнце, страстно вненавидившаяся в его лучи. Не спросила. Зачем спрашивать себя о том, что может помешать насладиться огнём с кровью?
Днём не могла его видеть. От таких встреч пальцы, ногти начинали тянуться к глазам. Неумолимо. К своим.
Оставалось только прятаться. Сидеть за самым пыльным столиком в миниатюрном кафе под открытым маем. Не курить. Сдувать со щёк липкий, облачный пух. Так и не решиться сойти с ума...