Наступает прозрений черёд,
когда мысль забегает вперёд.
На булавочном кончике лета,
в исступлении, в дальней стране,
я пытаюсь додумать извне
о загадочной жизни поэта.
Как постичь их печальный удел!
Почему, отрываясь от тел,
под воздействием взгляда и слуха,
воспевая как смысл красоту,
не под силу им взять высоту –
высоту просветлённого духа!
Для поэта, куда б он ни звал,
Важен край его грёз - идеал,
Мало ясный и ближним, и дальним.
Только, даже избрав умереть,
Он умрёт, чтоб тот край лицезреть,
А не чтобы в нём стать идеальным.
И горит, оставляя следы,
Его дух, став подобьем звезды,
Озаряя и лица, и вещи;
но, волнуясь, искрясь и трубя,
остаётся ничем для себя –
не взмывает, а только трепещет.
Так отчаяньем выбранный путь
он начнёт, не схватив его суть,
лишь затем, что не в силах иначе;
и пребудет в нём столь невесом,
что, найдя обречённость во всём,
словно птица, тревожно заплачет.
И под этот щемящий мотив
даже время, свой ход затаив,
дарит память ему и величье;
но пленяя простор голубой,
никогда он не станет собой.
Бесподобно! Но слишком по-птичьи.
Поражающий голос певца
так и будет звенеть без конца
в созерцании цели, покуда
не почувствует страшный подлог:
красота – это только предлог,
чтоб застыть в ожидании чуда.
Но, увы, не приносит чудес
Даже сонм самых верных словец.
Время гибельно дышит кошмаром;
и кого-то находят в петле,
остальных прибивает к земле
с доживать позволяющим даром.
Но один, с сущим адом в груди,
задрожит и, презрев позади
шелест истин, восторг, возмущенье,
вдруг поймёт, что насквозь виноват,
вот тогда лишь падёт его взгляд
на себя в абсолютном значеньи.
И из тысячи «Я» в одного
превращая себя самого,
он отправится к новой отчизне,
где и сбросит отчаянья груз,
чтоб почувствовать вечности вкус
на булавочном кончике жизни.