При свете луны, ироничной селены –
особенно видно, особенно явно,
насколько мы бренны, насколько мы тленны,
насколько чудовищны наши изъяны.
И он, весь тонкий, миниатюрный
объект для сонаты или ноктюрна –
ребёнок, болванка-любых-эмоций,
почти что – нота, для тех, кто – моцарт.
Такой весь лёгкий, такой зефирный.
Как чадо гламурной одёжной фирмы –
чтоб – просто одень его, да люби.
Насколько он бархатен или шелков,
Он – разница между «invoice» и «bill»
в соцветие пуговичек резных --
для мыслящих в терминах «займа», «долга»,
«задатков», «податей» и «казны».
Мне стыдно с ним рядом – такой огромной,
Такой громогласной, такой нескромной,
краснеющей, грузной, рябой, носатой,
как управдом из шестидесятых.
Уж я бы состряпала, изваяла,
себя из лучшего материала,
и, может, даже бы полюбила,
да только, жаль, не нашлось зубила.
Его, как парфюм, никуда не денешь –
он свинтит в Чикаго или Париж,
туда, где выдадут больше денег.
Но я наиграю ему сквозь дым:
Прости, ты уехал, но – ты стоишь,
Вернее, словно туман – паришь, –
посреди Москвы, и я приезжаю,
туда, хоть она для меня, как ты –
навсегда ненужная и чужая.