Год семьдесят второй, а может, третий;
Мне двадцать два, а может, двадцать три.
Как интересно жить на белом свете!
И вдруг – командировка: на, смотри!
Владимир; старина времен заветных –
Русь до монголов, Дмитровский собор.
Гепарды – рысы плавно, незаметно
Здесь свиты в белокаменный узор.
Вот купола Успенского собора;
Но я не тороплю себя пока.
От древних стен любуюсь с косогора,
Как разлилась весенняя река.
Гляжу на вешней Клязьмы половодье;
В зеленой дымке – островки берёз,
И солнечные зайцы в хороводе
Скользят по льдинам, тающим от слёз.
А те стоят на отмели откосо,
И странным звуком полнится душа:
Сквозные иглы искристых торосов
Со звоном распадаются, шурша.
Пора в собор. Здесь тишина витает,
Свет узких окон, несколько лампад…
Но вот шаги до слуха долетают,
И отвечаю служке невпопад:
- Я ленинградец. Думал на Рублёва
Взглянуть – да видно, строги небеса.
Я знаю, что не всё ещё готово,
Но как увидеть фресок чудеса?
Он свет включил. – Из Питера? Гляди-ка…
Повёл вдоль стен, за мною семеня,
И только что расчищенные лики
Сквозь тьму веков смотрели на меня.
В льняных рубахах, тёмные ладони,
Морщинки лбов и глаз спокойный свет.
Я, может быть, тогда впервые понял
Далеких предков истовый завет.
И проступало, и входило в душу
Величье веры и моей страны.
Мой атеизм, наверно, был нарушен
В то утро, у владимирской стены.