Журнал поэтов 1995-2006 20 номеров

http://konstantin-kedrov.ru/

http://1ben-konst.livejournal.com/
http://www.liveinternet.ru/users/2502406/video/
http://video.mail.ru/mail/jurnalpoet/ (Презентации "Журнала ПО"

Поэт, критик и дважды номинант на Нобелевскую премию Константин Кедров представил издание всемирной писательской организации “ПЕН-клуб” (ее “мировым” президентом, кстати, является Гюнтер Грасс) — “Журнал ПОэтов”, чья основная концепция проста, как все гениальное: долой посредников! Поэты печатаются так, как они хотят: крупным шрифтом или вверх ногами, по слову на странице или “елочкой” — никаких цензоров и редакторов, полная свобода слова и формы. Условие лишь одно: все стихи должны быть написаны специально для “ПО”.
 
Газета ПОэзия» № 1, 1995
 
http://metapoetry.narod.ru/poetry/poetry.htm смотреть все номера в дизайне
 http://photo.nesterova.ru/thumbnails.php?album=82
Презентация первого номера в Русском Пен-центре.http://video.mail.ru/mail/jurnalpoet/1/

Слева направо: Игорь Холин, Константин Кедров, Генрих Сапгир

Посмотреть видео http://video.mail.ru/mail/jurnalpoet/
 


Константин КЕДРОВ
 
 

КОММЕНТАРИЙ К ОТСУТСТВУЮЩЕМУ ТЕКСТУ

 

 

Этот текст является комментарием к отсутствующему тексту. Хотя отсутствующий текст

является комментарием к этому тексту.

В отсутствующем тексте множество гипербол, метафор, синекдох, метафизических аллюзий,

но все они могут быть истолкованы и в обычном смысле.

Обычный смысл второстепенен, но в то же время именно он главный.

Но нет обратного хода от второстепенно-главного к главно-второстепенному.

Речь изобилует намеками на обстоятельства, известные и понятные только узкому кругу лиц

или даже одному лишь автору. Но и сам автор не знает, о чем он пишет, хотя отсутствие текста

спасает дело и несколько сужает искомую многозначность смысла.

Текст иронизирует над этим комментарием, пародирует его, и в то же время он не ироничен

не пародиен и скорее исповедально-лиричен, но лирика здесь не в общепринятом и общедоступном смысле, а в каком-то другом, не общедоступном значении.

Здесь наиболее тонкий ход, поскольку слово отсутствует даже в отсутствующем тексте, и произвол комментатора очевиден. Однако у комментатора нет другой возможности

обозначить отсутствие означаемого в том, что является главным стимулом всей игры отнюдь не игрового субстанционального свойства. Перегруженность философской терминологией еще более увеличивает расстояние между интерпретируемым и интерпретатором. Здесь легко впасть в самоиронию, чего не следует делать, или поддаться метафизической эйфории, что еще более пагубно для изначального смысла, как он есть.

Текст построен таким образом, что искажения, вносимые самим высказыванием, составляют как бы ядро и первооснову. В этом видна особая тонкость. Само отсутствие текста делает искажения минимальными.

Семантическая вибрация похожа на инстантонные колебания физического вакуума,

порождающего виртуальные смыслы. Религиозная, культурная и физическая символика все время отвлекает от основного значения, и только отсутствие культуры, неортодоксальность веры и ненаучность физической парадигмы отчасти спасает дело.

Теперь нужно сосредоточиться. Именно в этом месте давление отсутствующего текста достигает максимальной тонкости снаружи (раздувание мыльного пузыря или модель «раздувающейся вселенной») идеально отражает возникшую семиотическую коллизию.

Аналогия цыпленка, проклевывающего прозрачную прокладку внутри яйца, или матери, чувствующей из чрева толчки младенца как некое щекотание вплоть до опасности прободения, – вот что ожидает неосторожного читателя в этом месте.

Ему уже кажется, что он все понял, что отсутствующий текст вырвался наружу, что лопнули обручи комментария, что отсутствующий автор отсутствующего текста имеет в виду мировое ничто, нирвану, нечто, дзэн, мировой звук, инь-ян, апофатическое богословие, нигилизм, прозрение, вдохновение, любовь к ближнему как самого себя, любовь в общепринятом (каком?) смысле слова, просто поэзию или, на худой конец, теорему Гёделя о неполноте («если высказывание верно, оно не полно» или «в языке содержатся недоказуемые высказывания») – все это было бы верно, если бы отсутствующий текст был; но его нет или как бы нет, и в этом главная закавыка.

Не надо думать, что комментатор знает о тексте больше читателя. Он (комментатор) в положении Буриданова осла: справа сено, слева вода. Сено – смысл, вода – абсурд, но в отличие от осла автор не погибает от голода или жажды из-за невозможности выбора и есть и пьет, не задумываясь о возможности чередования.

Тут спасительный структуральный или диалектический цинизм только усугубляет дело, поскольку и автору, и комментатору цинизм и структурализм противны до тошноты. Поэтические симпатии автора несомненны. Хлебников, Хармс или на крайний случай Элиот могли бы многое прояснить в данной каблограмме, если бы опять же она была, кабалистика Нагаруджаны и дзэн Кузанского мало что выявляет в амбивалентности текста и описания.

На помощь приходит Борхес или спасительная «Игра в бисер», но все мы понимаем, что это путь наименьшего сопротивления, уводящий в смысловой ад.

Вот здесь-то и возникает проблема финала. Отсутствующий текст двусмыслен при чтении – это полбеды, но он еще и бесконечно длинен, хотя и краток.

Вульгарные антитезы не спасают от поражения в духе кантовских антиномий или блудливых диалектик, поэтому я как комментатор полностью признаю свое поражение и возлагаю все надежды на дальнейшее отсутствие текста.

 
http://video.mail.ru/mail/kedrov42/6/52.html

 

На презентации книги Константина Кедрова «Компьютер любви» На снимке (слева направо): Константин Кедров, Владимир Лазерсон, Андрей Вознесенский.


Андрей ВОЗНЕСЕНСКИЙ


Духовность – XIX являлась людям в форме слуховой, уховой (Бетховен, Чайковский, симфонизм, опера). Минувший век являет себя визуально знаково, хромотографически (абстракционисты, кино, ТВ, компьютер).Этим она знаково приближается к канонической и иконописной трактовке Св. Духа в виде ОКА, а отнюдь не УХА.

Квантор существования SN

В русской поэзии это знаковое выражение языка нашло себя в жанре видеом и в их графической ветви – кругометах. Ибо как отмечал Хайдеггер: «Язык называет такое замыкающееся на себе отношение кругов кругом неизбежным, но одновременно полным смысла. Круг – обновленный случай названного переплетения. Круг имеет смысл, потому что направления и способ круговращения определяется самим языком через движение в нем» («Путь языка»).

Предлагаю уважаемым ПОчитателям несколько моих новых кругометов. Сейчас меня волнует расшифровка знаковой системы Бтблии.

 

 

СПЕРМЕН

 

– Первая серия –

 

Один спермен

Спер Мэм

 

Другой спермен

Не тронул Мэм –

Унес ЭВМ

 

СПЕРМЕНЫ –

ПАТРИОТЫ ИЗМЕНЫ.

 

– Откуда мощь сперменов?

– С пельменев.

 

ПАНК!

ДОБРО ПОЖАЛОВАТЬ В СПЕРМЕНБАНК!

(А ты вложил в Сперменбанк?)

 

киноафиша

 



 

Андрей Бартенев

 

 

* * *

Рисунок к рисунку

сложился квадрат

в котором я спрячусь рисунком

от этих услужливых

бед и преград

судящих – что худшее хуже…

 

 

Я ветка в корявой зеленой траве

Я след пробежавшего зайки

Я солнце в затучье

Я темень в трубе

Я сойка в дупле,

лопочущая как иностранка

Дорожка

ограда

окно и жердель

козявка и ласковый пудель

я лоскут у бабушки старой в руке –

пеленка для внука и внучек

 

 

Но тот кто разложит

рисунка квадрат –

разломит пустую кубичность –

не сможет меня

он нигде отыскать

хоть будь он большая стоглазка –

Я там –

за смотрящего взглядом

Я в счастье

летящий каляка

 

1995

 


 



 

Генрих Сапгир

 

Стихи на неизвестном языке

 

 


Наверняка это подготавливалось исподволь – там, в мозжечке, но произошло как-то вдруг. Как, откуда произошло, а, может, произросло, неизвестно, просто я почувствовал, что моя рука, которая сочленена, а, возможно, выросла из моего плеча, иначе почему бы ей здесь болтаться вроде сломанной ветки, сама задвигалась по листу бумаги, выписывая какие-то узоры. Как принтер компьютера. Я сообразил, что наверно это послание и сложил другой рукой в мою судорожными рывками двигающуюся руку черную авторучку И вот на изумленно белом поле появились ряды значков, скорее всего – букв, слова, по-моему, строки на совершенно мне незнакомом языке. Я взял листок, поднес его поближе к лампе – и ничего не смог прочесть. Это были стихи, я видел. Рядом стоящие строки заканчивались подобными знаками: можно было понять, что это рифмованные стихи.

Сказать, что ничего не ощущал, было бы неправдой. Это была тень чужого, нет, не чужого, какого-то постороннего вдохновения, чувства искреннего и возвышенного. Я почувствовал даже удовлетворение, когда не скажу, что перечитал, а пересмотрел исчерканный листок, и понял, что стихи определенно удались. Но о чем эти стихи? Никаких картин мне тоже не представилось, слишком издалека. И что за поэт? Какое он имеет ко мне отношение?

Догадка пронизала меня, как укол. Скорее всего это тот же я, но существующий совсем в другом мире, который ему представляется, естественно, как и мне – здешнему, нормальным и будничным.

В какой-то момент он меня почувствовал так остро, что произошел контакт. Он ощущал всю неповторимость его реальности, всю драгоценность его бытия, он был поэт, он писал стихи. И, соединившись с ним, я тоже все почувствовал, как впервые, свежесть снега, уступающего с легким хрустом моим, еще теплым, только что из дома желтым ботинкам. Серый одинокий листок на голой березке. И все, все. Он там прогуливался возле может быть своего Дома Творчества где-нибудь в однозначной Переделкину местности – и не береза это вовсе была, и не снег, а я понимал, что – снег и береза. Он про все это сочинял, а я сидел в Москве и записывал (даже лист бумаги побелел, смутился, видимо, не привык к такому).

Вообще мир представляется мне толстым слоеным пирогом, где каждый слой – новая реальность. И возможно, где-нибудь носят не одежды, а дожди, и вместо лица – носатая птица. И соитие называют «выпить кружку пива» или «смять простыни», если есть там пиво и простыни, но наверно там есть то, что соответствует и пиву, и простыням – и многому-многому, поскольку там есть поэт и стихи.

Таких «меня», я думаю, множество, но каждый сидит в своей реальности, непрозрачной, как скорлупа ореха. А если орех случайно трескается, сознание успешно защищается от всего нового, невыносимого, от этих обликов, отсветов, чудовищ, просто переносит на них признаки прежнего, привычного, нормального, своего. Называет его дядя Вася, а это настоящий динозавр.

Но произошло чудо: рука моя, минуя сознание, рисует свои стихи, мой невозможно далекий «я». Вот, я поставил тебя в кавычки, но ты то-то живешь безо всяких кавычек и готов поклясться, что настоящий – это ты, а я – твоя туманная проекция. Вдальощущение, почти просто предположение.

Но я-то слушаю, не слыша, эту невозможную радиопередачу. Время от времени я записываю то, что слышу, не слыша, чувствую, не чувствуя, что пишу, не понимая ни черточки. И на что-то это похоже. Я клянусь, это похоже на загадку всей нашей жизни. Поэтому в один прекрасный момент диктор произнесет своим поставленным голосом: «Дорогие радиослушатели!..» Нет, скорее всего: «Дорогой радиослушатель, наши передачи на такой-то волне прекращаются». И потом сколько не крути ручку настройки, не переключай с диапазона на диапазон, там в эфире – только писки, шорохи и широкое эхо Вселенной – вовне или внутри меня?

 


 



 

Валерия НАРБИКОВА

 

 

Которые не пишут стихи

 

(Фрагмент из романа «…и путешествие»)

 

 

Почему-то так получалось, что все романы Кисы, то есть все герои ее романов, то есть

все ее (употребим легкомысленно слово от слова любовь) любовники, почему-то писали стихи. Все до одного. Даже ее любимый. Даже друг любимого, даже эта Чернобыльская АЭС (черно было не подводит слово) писали стихи. И жених писал стихи. И Александр Сергеевич. Конечно, хуже, чем Пушкин. Но если, например, перевести Александра Сергеевича на французский или английский, и Пушкина перевести, то в переводе они будут одинаковые, что муж, что Пушкин. Пустое занятие — перевод.

Но ведь есть и другие люди. Которые не пишут стихи. Ходят и не пишут. На работе сидят и не пишут. Влюбляются и не пишут. И перед смертью не пишут. Какие-то они странные эти люди. А может, их вообще нет. Может, есть только те, которые пишут стихи. А все остальное это мираж. Это плод воображения поэта. Их вообще нет, этих людей. Они нужны для рифмы. Для фона. Для настроения. Или совсем не нужны.

Из шума, капель, крестиков, градусов, облаков и комаров состоит видимость. А есть такие люди, которые не видят погоду, пейзаж, розу, видят только мертвую натуру, натюрморт. Птица, но в клетке. Почти мертвая. Она — игрушка для людей. Люди любят игрушки.

Спортивные игры. Военные игры. Любовные игры. Азартные игры: карты, рулетка. И жмурки. Самая увлекательная игра. Даже Николай Степанович в нее играл с гимназистками. Даже Наполеон играл в войну с англичанами, немцами, поляками. С русскими играл. Но у Наполеона выиграла зима: снег, мороз, и чистое поле. И в этом чистом поле на морозе под снегом — русский мужик в тулупе. Он и есть представитель зимы. Его трудно обыграть. Он закаленный. Он не как француз под зонтом в кафе. Он в сапогах. Он прожженный. Он с детства в сапогах. Как только родился сразу раз — и в сапоги. И тулупчик на нем. И котелок при нем. И за пазухой кое-что: сердце — раз, и еще одно которое согревает на морозе в чистом поле, во фляжке бьется сердце, в нем сорок градусов в этом сердце, оно крепкое, оно так разгонит кровь, что ее и Бонапарт не остановит. Да ее никто не остановит, эту кровь. А все-таки странно, вот сердце, оно гоняет кровь. Внутри человека. Он замкнутая система, человек. А если бы его разомкнуть, сделать из него хоть кривую линию, то это сердце, которое гоняет кровь по этой кривой линии угнало бы ее прямо, эту кровь, прямо к самым облакам. А он не писал стихи. Он их не читал. Не знал наизусть. Он их не любил. Он даже не мог отличить хорошее стихотворение от плохого. Иногда она читала ему свои стихи. Редко. Но даже в эти редкие минуты, когда он делал вид, что слушает ее, чтобы ее не обижать, он старался не слышать эти стихи, и думал о чем-нибудь совсем постороннем.

Даже хороший поэт бывает плохим человеком: эгоистом, пьяницей, плохим семьянином

И бывает смертным. Вот, Пушкин, например, великий поэт, а его убили. Просто застрелили в живот. Вот, например, Верлен. Тоже не пример. Писал, спился и умер. Тургенев умер без семьи. Блок жил жил и неизвестно отчего умер. А Бодлер всю жизнь так последовательно культивировал несчастье, что умер совершенно несчастным человеком. Добился своего. И Лев Толстой добился своего — сбежал. В последний день перед смертью раз и его нет, раз — а смерть тут как тут. Вот поэт... Спрашивается, если его не интересует ничего кроме стихов, то стихи, они должны быть хорошими, очень хорошими или просто классикой.




 

 

Игорь Бурихин

(Германия)

 

 
Игорь Холин

 

 

Поле

 

Предо мной было поле

На поле

Росли цветы

Ромашки

И васильки

На другом конце поля

Стояла ты

Я видел

Твои зеленые глаза

Я побежал к тебе

Я пересек все поле

Я был почти у цели

И вдруг

Я увидел

Другое поле

Оно стояло отвесно

Как стена

Я побежал

По этому полю

В надежде

Разыскать тебя

Но тебя нигде не было

Тут я взглянул

На свои руки

Их тоже не было

Я исчез

Однако

Я чувствовал

Что я есть

Что-то обволакивало меня

Цеплялось

За мои

Несуществующие бока

Я получал

Непонятные сигналы

Наконец

Как сквозь сон

Я начал разбирать

Слова

Пришелец

Не занимай

Чужую орбиту

И толчок в бок

Внутренности мои

Перевернулись

Я взвыл от боли

И опять сигнал

Пришелец

Не занимай

Чужую орбиту

Я ждал удара

Но его не последовало

Я почувствовал

Как что-то

Потянуло меня за собой

Вот так так

Сказало

Невидимое существо

Будешь

Лететь за мной

Энергии хватит

На двоих

Расскажи

О твоем мире

Из которого ты прибыл

Я сказал

Что я ничего не помню

Я помню только

Зеленые глаза

Любимой

И больше ничего

Жаль

Отозвалось существо

Я хочу установить

Контакт

С вашим миром

Пока это не удается

Никто ничего не помнит

А может ваш мир

Куда переселяются

Наши души

После смерти

А ваш мир

Может быть

Тот мир

Куда переселяются

Из нашего мира

Нет

Мы сделаны

Из другой материи

Но я ничего не вижу

Велика скорость

Я попал к вам

По ошибке

Да

И часто

Такое случается

Не часто

А что бывает с пришельцами

Погибают

Я тоже погибну

Не обязательно

Случайно

Ты можешь оказаться

В своем измерении

Так и случилось

Я снова

С вами

Друзья

Я узнаю вас

Я стою

На Родной земле

Я помню

Зеленые глаза

Любимой

Она стояла

По ту сторону

Поля

Однако

Теперь там

Никого нет

Сказали

Стоявшие рядом со мной

И глаз у нас

Тоже нет

У нас есть

Светоприемники

Когда-то на Земле

Действительно

Жили люди

У которых были глаза

Мы знаем об этом

Из книг

Стихотворений

Того времени

Это было давно

Тут вперед

Выступил один

С конусообразным черепом

И сказал

Вот стихотворение

О глазах

Над миром всем

Плывут глаза

Твои глаза

Как образа

И зелены они

И сонны

Как

Космос

Немы

И бездонны

Мне с трудом

Удалось

Расшифровать

Эти странные

Абстрактные значки

Это стихотворение

Написал я

Сказал я

Я любил девушку

У которой были

Зеленые глаза

Но ведь это стихотворение

Написано

Миллион лет

Тому назад

Ответствовали мне

Да

Сказал я

Возможно это было

Именно так

 ***
ДООС – это, прежде всего, : Елена Кацюба, Константин Кедров. Но стрекозиная стая пульсирует и трепещет. Вокруг нас образуются вихри, водовороты других систем. К нам примыкают и летят вместе с нами до поворота множество художников, прозаиков, композиторов и поэтов.

ДООС трепещет, как стрекозиная стая над прудом из звездного неба. Многое сказано, но невысказанного намного больше. В принципе все наши тексты есть комментарий к великому молчанию космоса или комментарий к отсутствующему тексту…



Елена Кацюба
 

Десант
Текст с комментарием


Не всякий знающий ноты умеет читать музыку с листа. Не каждый, читающий с листа стихотворение, сумеет услышать его звучание. В таких случаях нужна аранжировка – форма записи, которая поможет прочитать текст так, как задумано автором.

В русском звучании слово стрекоза – взрыв, страсть. В итальянском libellula – полет, любовь. Звуковые потоки из р, л, з создают графический рисунок текста, прихотливый, как полет стрекозы, неровный, как дыхание взволнованного человека. Они сливаются в слове лазурь и разлетаются снова.

 

Уже

тяже-

леют

легкие,

леденеют

ладони.

видишь,

 в прозрачных погонах

 резидент небесной

 разведки

на квадраты обстрела

 делит лазурь

стрекоза –

libellula bella,

огневые точки –

ее зрачки.

 Стрела

вертикали, размах

параллели –

 летней

 метели

зуд и озноб.

Парашютистка,

ближе,

чем близко,

спускается к сердцу,

 разумна –

 безумна,

танцующий зуммер.

поцелуем в упор –

прыжок!

 Но улетела,

 оставила тебя

 на произвол

 любви.

Каждое облако –

благо,

если все небо –

лучистый глаз –

просьба? – мольба..?

Приказ!

 

 

Яблоко


ЯБЛОКО – в нем два языка:

ЛЯ – музыка

КОБОЛ – электроника

Это ЛОБ и ОКО БЛОКа

Моделирующего БЛОКаду

на дисплее окон

Так тупо стучит мяч – БОЛ –

БОЛь несмягченная мягким знаком

также казнь несмягченная

есть знак –

КОЛ в БОК в

кругу славян танцующих КОЛО

Я

выхожу из яблока

оставляя круглый провал – ОБОЛ

плату за мое неучастие в программе

под кодовым названием ЯБЛОКО


 

Текст «Яблока» по недоразумению был напечатан в 1993 г. в газ. «Комсомольская Правда» под фамилией Ю.Кабаков

 

 

Константин Кедров

 

 
Поэма ЗверьЯ
 

Я хочу играть в свое Я с тобой

Если нет тебя

то меня здесь нет

я – привитый к тебе черенок-привой

я в разрезе срез

я в срезе разрез

 

чувство именуемое любовью

океан вливаемый в океан

я привет к тебе

как черенок к подвою

ты – стакан

не вмещающий океан

 

но и океан – только продолженье

того что переполняет краешки губ

каждое слово лишь порожденье

от единого корня «ЛЮБ»

 

корень ЛЮБ

суффикс – ЭЛЬ

окончание – Ю

Ю – ЭЛЬ – ЛЮБ

ЭЛЬ – Ю – ЛЮБ

ЛЮБ – Ю – ЭЛЬ

 

я твое Я

я твое Ё

я твое Ю

я твой Кедр

ты моя Ель

 

Эль Елена

Елена Эль

Ель Елена

Елена Ель

 

я не человек, любимая, нет

у меня есть тело, но я любовь

тело сплетено из твоих тенет

где улов –

любовь

а любовь

из волн

 

Сладкая волна – как девятый вал

захлестнуло горло и тянет в глубь

я успею только сказать «I love»

но ведь это тоже от корня ЛЮБ

 

Многоэтажный «Титаник»

из слов с корнем ЛЮБ

перерастает океан и тонет

в себе самом

Море –

любви тысячегорбый из волн верблюд

сам в себе несущий

знойный сладкий самум

 

Вот уже и нет никакого зла

ты и я

но это уже напалм

это поезд

летящий в речной вокзал

это пароход

плывущий в депо вдоль шпал

 

Потому что небо только кровать

где не уместится даже двоим

потому что нет края того ковра

самолета

на котором мы все летим

 

Иногда я думаю что Париж

был придуман

чтобы в нем жили

не мы а другие

да и рай был создан для того лишь

чтобы изгнать из него Адама

 

Я как строитель

строивший дом

не с фундамента

а прямо с крыши

не изгоняемый из рая Адам –

остаюсь в тебе как в Париже

 

Я наверное дирижер

для полета

автопилота

взмах –

перелет Москва – Париж

взмах –

перелет Москва – Рим

взмах –

и сам над собой летишь

как вертолет или херувим

 

Граница тел – соприкосновенье

я прикасаюсь к прикосновенью

я завидую своей тени

она сливается с твоей тенью

 

Быть может и сам я такая тень

Ангела влюбленного в твое лоно

Я привит к твоей наготе

Как коринфский аканф к колонне

 

Мне никогда нигде

не нужно

если я не с тобою

я привит к твоей наготе

как черенок к подвою

 

Мне все яснее

что я – не я

 

Мне все понятней что

Ян не Инь

 

Я не ты если

Инь не Ян

 

Ян не Инь

если я не ты

 

Потому что у чувства

есть волчий привкус

и оно не может отпустить тело

если тело – сгусток звериных чувств

то оно уже душа а не тело

 

Я устал посылать к тебе

этих радужных нежных птиц

я уже получил ответ

у свирепого ключа в сердце

я хочу сыграть в свое Я

в рокировке тел блиц

я хочу оказаться

в середине

тесного

солнца

 

В середине литавр

я хочу быть звук или ключ

Когда я ускользает голо

я изнеженный зверь

под названьем скрипичный ключ

извергающий ноты из

логова и глагола

 

Я отчаянный ключник

со связкой из звонких Я

открывающих двери в кущи

изваянье из Я

рык зверья

из рулад соловья

 

Тут поставить бы точку

но в этом

отчаянный риск

Точка –

только источник

в котором

утонет мир – Арарат

поэтому вместо точки

будет

звериный рык

потому что я рад

потому что я град

на вершине горы Арарат

где растет виноград

 

Торопись в свое логово

зверь

настигай свою суть

неизбежен финал

скаковой охоты

изливая свое Я

в нежногубое устье из уст

ты охотник и зверь

потому что ты зверь и охотник

 

Этот тигр саблезубый

берет меня

в нежную

дрожь

своей пасти

Или тысячерогий

сохатый

вознес

на рогах

и разнес

мои части

по чаще

 

Часть меня –

глаз Озириса

вырванный Сетом

фаллос бога

и главная часть –

твое сердце

 

Откупорив крышку рояля

звук

переполняет собой лазурь

так в горле моем этот крик возник

признания в том

что я

только зверь

http://video.mail.ru/mail/kedrov42/6/282.html

 



 

Василий БЕТАКИ

(Франция)

 

* * *

Пора кончать петербургскую повесть.—

Небо сдернуто над головой,

Осыпаются звезды при каждом слове,

Обернувшись жухлой листвой.

Пора прекратить бесконечное бегство

 

От наизнанку надетого детства,

Жевавшего черный подсолнечный жмых,

Считавшего палку за главное средство;

И не ломать больше мельниц чужих.

 

Пора забыть вавилонскую башню,

И в прежние русла течения рек

Вернуть –

и увидеть, что вроде не страшно

Кончается варфоломеевский век

 

Почему ж у Старухи не прялка в руках,

А крапленая — в звездах — колода

И на всех королях — двухсотлетний страх

Девяносто Третьего года?

 

Выбрось карты — уж лучше — калейдоскоп

Повертеть, чтоб стекляшки бренчали!

Чуть его шевельнешь — никогда не вернешь

Ни вчерашний узор, ни старинную ложь,

Ни того, что мелькнуло в начале —

 

Ну, встряхни раз-другой, но смотри, не спеши —

Дай подробнее разглядеть витражи.

Пестрых пляшущих стеклышек нищенский шик —

Словно брызги на низком причале,

Все в лицо да в лицо

Не судьба ли твоя,—

За безрыбьем житья, за бессоньем питья,

Разбренчалась чужими ключами?

С фотографии старой, перед домом чужим

Уходя, как в бинокль перевернутый, в дым,

Я сливаюсь, чернея, с пролетом дверным.

И наверное, это — прощанье

С детством, с городом, с веком (и с кем там еще?)

Догони-ка, попробуй, схвати за плечо,

Где,— спроси,— все твои обещанья?

город тонет, век — стар, призрак детства — нелеп:

Те года зачерствели, засохли, как хлеб

Только мыши в подпольях пищали,

Времена разворовывая по кускам

И шагал командор по подгнившим доскам.

 Так о чем, и к чему мы с ним спорили?

Вон лежит он,— никчемная груда камней,

И едва ли живей, и едва ли нужней

Всех иных истуканов истории.

Год на год громоздя кирпичи этажей,

Кто-то переложил в это тесто дрожжей —

И с погашенными свечами,

В лабиринтах плутая под маршевый вой,

В позолоченный полдень биясь головой,

Мы забыли, что Слово — в начале.

 

Века, детства и города странная смесь,—

Петербургская повесть кончается здесь.

И причалы — пусты и печальны:

Чуть сверкнул между тучами солнечный глаз

Над пучиной утопших утопий,—

как шпангоуты сгнили, кораблик погас

И корявым проломом, в Европе —

Дырка вместо окна.

И метет в нее снег

И кончается варфоломеевский век.

 



 

Нина САДУР

Слепые песни

(отрывок из повести)

 

У чугунной ограды, в задней части сада, в тополиной аллее, горел костерок. Он был обложен кирпичами, чтобы ветер его не задул, но ветер дул поверху и огонь бросался на кирпичи, взвывал, плескался, шелковый, но потом затихал и горел ровно и ясно. В глубине двора сквозь черные застывшие ветви видна была согбенная спина памятника. Спина жила в средних ветках.

С бульвара в калитку вошел человек в рабочей одежде. Он поглядел на Памятник, сказал: «Охо-хо-хо». Потом он поглядел на костерок в углу сада. Он сказал Памятнику:

— Эх, рассказать бы Гоголю про нашу жизнь убогую.

Он прошел весь садик насквозь. Вышел в другую калитку, в переулок. Заскользил по льдистому асфальту.

Трое у костра закивали вслед, заулыбались. Даже Не-надо-не-надо, кивая, бормотала, утвердительно: «Да-да-да» Они поняли по голосу человека, что, посмеиваясь, он им сочувствует. (А когда человек проходил, торопясь, вместе с ним смутно мелькнули теплые комнаты, люди в таких живут), от этого было еще приятней. Но налетел ветер, тоня ужасную рванину бумаг, больно хлеща песком, гремя пивными банками, комнаты без сожаления забылись, как чужие, а лица троих сильнее к огню потянулись, помаргивая и жмурясь от удовольствия, что он есть. Огонь от ветра взбесился, почуяв безбрежность мятущегося воздуха, стал бросаться на кирпичные загородки, добиваться воли, он хотел вырасти, и взреветь, запеть аж до неба. С любопытством смотрели на ярость огня. «Да-да-да», — кивала Не-надо-не-надо. Огонь был молодой. Восхищал.

Таился Памятник, взнесенный в путаницу ветвей, вжимал голову в плечи, вжимался в пьедестал, хотел съехать, сползти с дыбы, в землю поглубже лечь. Но понизу пьедестала охвачен был летучим, резвым хороводом химерок. Они бежали, кружили, подгоняя друг друга—кусая друг дружке маленькие пяточки — все вокруг и вокруг, не устанут, не замрут ни на миг. Они караулили, и не пускали вниз. Стой. Славься.

Ворона не смотрела на Памятник. Не интересна была его глухая боль. Он жил в среднем воздухе, а она в верхнем. Самое же интересное всегда творилось внизу.

Третьим у огня был — Хрипун. Это он нашел костерок и хрипло позвал Не-надо-не-надо, которая рылась в помойке. А Прыгало уж сам набрел.

У Хрипуна на лбу было выжжено «РОВ». Когда Хрипун тянул боязливо лицо к огню, то багровые отблески плясали на кривых рубцах клейма. Это однажды большие мальчишки подсмеялись, когда Хрипун спал на чердаке. Но они не сообразили, и «Вор» выжегся обратный — «РОВ». Хрипун был боязливый, он всегда вздрагивал, никогда не смеялся, а если случалось хорошее или веселое, он вытягивал губы, доставая до кончика носа и шевелил своим «Ровом». Это он нашел огонь. Он сидел и шевелил своим «Ровом» и хрипел. Это он так дышал. Как будто только что прибежал. Он боковым зрением по-птичьи обегал садик. Он боялся всегда.

Ворона подумала, подумала и каркнула.

Вздрогнул один Хрипун. Он тревожно глянул на ворону, его передернуло от ее противного голоса. Хрипун подвинулся ближе к Не-надо-не-надо. А она толкала его локтем в бок, чтоб не хрипел ей в самое ухо.

Прыгало взял руками ногу в тряпках и поставил ее к огню. Не-надо-не-надо пос­мотрела на это и нахмурилась. Хрипун почти и не посмотрел на это. Он все время скользил глазами по голому саду, боясь чего-нибудь.

Нога совсем ничего не чувствовала. Прыгало поставил ее к огню просто потому, что он ее уважал. Пусть, что ли постоит у огня. Может быть внутри она, в глубине самой себя что-нибудь и чувствует? Может быть, ей приятно такое внимание? Потому что Прыгало — весь большой такой — веселится от огня, все внутри Прыгало разогревается таким же алым и движущимся светом, как сам огонь. Прыгало даже знал, что кровь немного похожа на огонь, вот поэтому так и тянуло в холод всем телом поближе к огню, кровь на это отзывалась сплошным весельем. Бесчувствие ноги не могло быть искренним. Прыгало знал, что и она радуется огню, просто не хочет показывать этого. Или, что знала про холод во всем мире, никто холод — наружность мира. А огонь внутри холода. А кровь внутри Прыгало холода не понимал. Если Прыгало — наружность для своей крови, то он все равно радостный, готовый чуть что — ликовать. А холод-наружность — не радостный, он против жизни, да, да, против любой жизни, сильно против, яростно против. Он даже против людей. Но люди посмеются только, да и убегут в свои теплые комнаты. Молодцы! Холод исступленный, вон, гоняет со злобой мусор, ломает ветки. Ха-ха! В комнаты и не пролезет! Бездонный он и бесконечный — холод, холодная наружность он, но огонь внутри холода, а кровь внутри Прыгало. Нет, не понимал Прыгало про холод. Нога, наверное, знает про холод, не зря же она всякий раз ступает немного сквозь землю, отчего у Прыгало кружится голова. Но Прыгало понимал, что раз холод есть, то он и должен быть, и зря мучиться не надо, мучение цепенит и расхолаживает, отговаривает жить, этого не надо, это зря, а все вот как устроено: Прыгало хохлится на холоде, в тряпки свои зарывается, жмется всем собой холодеющим к кровяному красному теплу своего нутра, вот так и холод хохлится вокруг огня, жмется, холодеющий к его жару, значит огонь — нутро холода, и значит холоду холодно, ион торопит свой огонь, льнет, прямо не может, цепенеет уж, подгоняет огонь — погреться дай. Как Прыгало прыгает, торопя свою кровь, чтоб согрелся весь. Так и холод сам к себе льнет, если ничего нет кругом, один ветер. Значит холод допустил Прыгало к своей крови — погреться дал. И разве может Прыгало роптать на холод, коли холод-то и дал ему огня? Незлобивый Прыгало все понимал, с удовольствием втягивал студеный сильный воздух.

Завоняло палеными тряпками. Не-надо-не-надо страшно разозлилась. Она стала быстро-быстро высовывать язык, стала кричать: «Не надо! — да-да-да-да!» Одна бровь ее была прочерчена черным угольком. От этого она была похожа на демона. Прыгало взял свою ногу и отодвинул от огня. Нога дымилась и Прыгало размотал тряпки. Нога стала голая, отечно-синяя. В ступне была пробита сквозная дыра. Все трое загляделись на ногу.

 



 

Вилли МЕЛЬНИКОВ


 

нэдатиджэр — анх — эдат эвебинеджэн

пта — эховак ому сэдж анхэ джемутэк

ийр шэнубитаж энак доадж биджэ

эмму итаджав харуай — джетэк ийр

дируав сэханевут

 

На небо понадеясь, не себя,

но небо укреплю, будто колонну

дам в помощь своду. Вместе просияем,

спасенные друг другом от кипенья

полуденных вулканов. Их утопим

в непониманьи языка прохлады

пустыней, опрометчиво споровшей

с одежд своих оазисы-застежки.

 

(древнеегипетский)

 


тхэ-са-кые

лхие-лдвон-теэы-у

пыэ-тшэ-ндзие

ко-тхвей-лва

му-кхве-нджиэ

ндиу-нджион-ндеы-ту-мби

Эту скалу, похожую на парус,

лепил гончар, мечтавший о морях.

Скала — лишь парус с неба-корабля,

что затонул, на месяц наскочив.

А трюмный мрак созвездьями изъеден.

(тангутский)

 


туаэймоаэнрт — эоуартсо эуотхантруэайоэсэ

эайехэоа — иэаиу рэоувийэуа мгаутайа

уиэонрмиайо

 

Черный цвет —

это пренебрежертва цветов радуги,

возмущербно назвавших пустотаяньем

его предначертайную

непроницарственность.

 

 

(эйахайаранскчй)

Оригин. текст, транскрипция и перевод Виллли Мельникова

 



 

Александр ТКАЧЕНКО

 

 

Крик

 

 

Не нужен ты в Америке

Не нужен ты в Испании

Не нужен ты в Китае

В Японии не нужен

Не нужен ты в Италии

И даже в Гватемале

Уж в Гватемале точно

В России ты не нужен

Не нужен в Антарктиде

На острых простынях

Пингвинов-недоносков

Не нужен ты в Майами

И в шведском королевстве

В английском это точно

В английском без проблем

Не нужен ты в английском

Любовнице не нужен

Не нужен даже дочери

Ты в армии не нужен

Убийцам подворотен

Бомжам из Сан-Франциско

И с площади вокзалов трех…

Не нужен ты себе

Но сам себе ты нужен

В тебе смеркается Париж

Венеция смеркается

И кашляет Детройт

И легкие болят

От воздуха тугого

Антарктики гребучей

И просят проститутки

В порталах Рипа Бан

Отдаться хочет Клио

И Цезарь намбе файв

Все дрочит на тебя

Все два тысячелетья

Они и не кончаются

Не может Цезарь кончить

И начать Горбачев

Не нужен ты ни Цезарю

Ни Ельцину ни Горбачеву

Ни Риму ни футболу

Ни русскому народу

Ни дохлому пришельцу

С железистым концом

 

Прощаю тебе Господи

Никчемное создание

За созданное просто

Ни в имя ни во чье

 

Живущее никчемно

Никчемно пьющее

И трахая никчемных

Никчемно воспроизводя

 

Прощаю тебе Господи

За месть ненужных никому

Европоодиноких

И африкозабытых

Китаепреклоненных

Америкосмиренных

Россияосложненных

И презираемых Россией!

 



 

Анна Колоницкая в 80-х годах, попав на несколько дней в Париж, сумела разыскать там одну из «звезд» серебряного века поэтессу Ирину Одоевцеву, ученицу Николая Гумилева, которую в России считали давно умершей. И не только разыскала, но и помогла ей вернуться на родину в Санкт-Петербург.

 

Анна КОЛОНИЦКАЯ

 

Сад

 

На моей даче в Пахре образовался заМечтательный сад. Вокруг все копали, сажали, поливали, прикрывали. От нелов­кости я тоже как-то суетилась, пыталась что-то сделать. Но тут вдруг прочитала в журнале про одного московского мужика, который разделяет всех дачников на «стрекоз» и «муравьев».

«У меня,— он говорит,— чертополох, кусочек леса, кусочек солнца; сижу чай пью с бараночками и заходят всё ко мне соседские «муравьи»:

— Василич, — говорят,— давай мы тебе бульдозер пригоним и все как надо сделаем.

— Не хочу,— говорю,— бульдозер.

Опять приходят:

— Василич, ну что же у тебя земли-то столько пропадает.

— Отстаньте, — говорю. Отстали наконец. И сижу я среди кустов леса. Среди своей глупой жизни и чай попиваю».

Я как этот замечательный текст прочла, так и ощутила счастливую легкость: Я — стрекоза!

И будто крылья взлетели — прозрачные, тонкие, кружевные.

А сад мой вдруг стал зарастать цветами, травами, да такими гигантскими лопухами, что совершенно скрыли они меня от окучивающих округу муравьев.

В саду вдруг и земляника появилась, и малины полно, а цветов... ромашки, маки, ноготки... Бабочки порхают и стрекозы...

И лежу я в гамаке среди своей прозрачной жизни, да мечтаю, крыльями помахивая.

А тут откуда ни возьмись — друг мой, поэт Константин Кедров. Поглядел вокруг и говорит: «Раз ты такие сады растишь, вступай в наш ДООС».

— Я бы с радостью, да стихов не пишу. А он мне в ответ:

– Поэзия это и есть дикий сад, а не парк с прямыми аллеями!

 

Лето 1995 года.



 

"Газета ПОэзия" № 1, 1995.

Учредитель группа ДООС (Добровольное Общество Охраны Стрекоз) при участии Всемирной Ассоциации писателей (Русский Пен-клуб).

Председатель редакционного совета доктор философских наук, обозреватель газеты "Известия" Константин Кедров.
 
 
 

 «Газета ПОэзия» № 2, 1996.

 


 

 

Константин Кедров

 

ТОН НОТ

 

Поистине в поэзии нет ничего случайного.

Если взглянуть на тень тени кругомета Андрея Вознесенского

 «ТемзаТемзатемЗАТЕМ»

на 3-й станице «ПО», то через теневые перевертыши влево «Е» и «Т» ясно читается

«матагазетаМЕТАгазетаМЕТА».

Так с легкой руки маэстро определился жанр «Газеты ПОэзия».

Я вспомнил, как в 1983 году удвоилось в моем сознании слово метафора и возникла

МЕТАметафора.

«Все живое особой МЕТОЙ отмечается с давних пор» (Есенин). Ночью явился ко мне музыкальный «душман» (дух музыки). Приставил мне «к уху склерозный обрез» (Парщиков) и разрядил в него все «семь нот в тишине». А если вернее – все восемь от ДО до ДО (есть такой палиндромический кругомет в музыкальной грамоте

«ДО–РЕ–МИ–ФА–СОЛЬ–ЛЯ–СИ–ДЛ»

И родился от него другой палиндром

«ТОН НОТ»

 

КАМЕРТОН

 

 

Камертон, взволновавший море

я извлек свое Ля из скал

Ля ласкало скалы

и летело тело

в море Ре

Ре редуцировалось

 пере–

летая

 тая и

 тая

Ре говорило тело

Ля в разъяренный звук

Лья

 

 

МИРЕДО

 

 

Я – МИ

 ми–

мо РЕ

 РЕю

 от

 ДО

 до

 ДО

Где все ноты

сливаются в одну

 СОЛЬ

Где все слезы

сливаются в одну

 соль

Где все РЕки

сливаются в одно

 РЕ

Где уМИрают

 МИры

 из МИ

 и ДОно–

 СИтся

 ДО

 до

 МИ

Из мемб–

 раны

 СИнего

 СИ



 

Андрей Вознесенский

 

В начале нынче заканчивающегося века, в 1911 г. Жак Брак впервые ввел три буквы как элемент живописи в кубистическую композицию. Он начертал на холсте «БАЛ» и на другом «БАХ» (уже четыре буквы на латыни). С этого момента слово вошло в живопись. Просвечивало «БОГ». Слово бе БОГ.

Думается, эти слова стали кодовыми для всего искусства пролетевшего столетия. Игривое начало, бальное, маскарадное, плюс игра органная, в которой угадывается Бог. Для многих русских поэтов игра оказалась смертельной.

Текст, афиша, информативный титр отпраздновали все свадьбы – и золотую, и бриллиантовую – со станковой живописью. Слово вышло из глубин из глубин живописи. Ныне, в конце века, пора отдавать долги. Из слова, из буквы рождается живопись. Круг завершается кругометами.

Для поэта завязью стихотворения является неосознанное звукосочетание, ген стиха. Для Блока – вот уж кто вроде не был формальным экспериментатором! – это были звуковые точки, на которых, как на копьях, держится стихотворение, например: «разверзающий звездную месть».

Затем это ДНК поэзии развивается, у стиха появляются руки. Ноги, голова, пищеварение стиха. Говоря что-то понятное постмодернистам, стихотворение лишь комментарий, вариация на тему этой самой ДНК.

Порой этот магический, порой непонятный автору ген, вызывает, провоцирует события, загадывает то, что случается в жизни. Так опубликованный в первом номере «ПО» кругомет «Давайдавайда» может быть прочитан как стихотворение «Мордовская мадонна».

Вероятно, шаманство слов вызвало к жизни в июле 1995 г. встречу на волжской набережной, которая когда-то в брежневские времена демонстрировала лагерникам эротическое шоу, не подозревая, что за изгородью томится, наблюдая ее, великий режиссер Сергей Параджанов.

 

А вот новый кругомет –




 

 

Сергей Бирюков

(профессор)

Тамбов

 

 

ОБЩЕЕ ЯЗЫКОЗНАНИЕ

 

 

Франц Бопп глядит в окно,

он видит в нем Соссюра,

Соссюр идет в кино,

где Гумбольдт ждет давно.

Петух-широкохвост,

как будто на смех курам

над фонологией клюет

жемчужное зерно.

Князь Трубецкой, зачем

ваш вывод так поспешен? –

спирантов* век еще

совсем не предрешен.

Но звук еще живой

за горлышко подвешен,

и в Данию бредет

из Праги Якобсон.

 

 

Франц Бопп глядит в окно,

чтоб видеть Якобсона,

но слишком едок дым

и кончилось кино.

 

*Спиранты – щелевые согласные,

например: в, ф, ж, ш.

 



 

Генрих Сапгир

 

КАБИНА ОБМЕНА

 

на пляже вскопанном и сбитов

мячами и пятками будто копытом

маячит на солнце

и тает как воскресенье сооружение

ширма

киоск –

 

 

мистика из пластика

светопровод

девочка выходит – пластика

тень на просвет живет

 

 

следом старик

будто бы в душ

обмен душ –

в один миг

 

 

девочка вызодит

ноги влоча

на песке сидит

хрипло бомоча

подобна стиральной доске

бессильно лежит на песке

– скорей позовите врача!

 

 

а этот старик

задирая коленки

разбежался от стенки

нырнул и поплыл за…

смешливые глаза

в ушах огонь и гул

 

 

на солнце

на песке изрытом

парит кабина парашютом

мужчину вижу –

я вижу спину шерстистую

входящую в кабину

за ним воли баскетболистка

собака пробегает близко

 

 

лай и визг над морем слышно

не знаю

что в кабине вышло

но существо оттуда вышло –

вид и внешность Калибана:

помесь пса и кабана

карлика и великана

 

 

и думал я среди камней и туш:

«вредна поспешность

при обмене душ»

 


 



 

Валерия Нарбикова

 

«…И ПУТЕШЕСТВИЕ»

Фрагмент из романа

 

Стихи

 

 

А среди ночи господин Ив. заговорил. По-немецки. И Киса совсем не понимала, что он говорил, как будто он что-то читал наизусть. Он читал стихи. И не просто стихи. Оказывается, это были его собственные стихи. Оказывается, он тоже писал стихи. Вот уж никогда бы она не подумала, что и господин Ив. пишет стихи. И любимый. И Александр Сергеевич, и этот дон-жуанистый Жорж – все читали ей свои стихи. И оказывается, и господин Ив. тоже. Тоже поэт. И когда они с трудом объяснились по-английски, она поняла, что он «давно, и поперек, и издалека» пишет. Получалось, что есть какая-то закономерность в том, что все мужчины, с которыми она хоть когда-нибудь, хоть раз в жизни занималась любовью, занимались еще и поэзией. Писали стихи. Сочиняли. Ей даже стало интересно, неужели нет ни одного человека на этом свете, с которым можно заниматься просто любовью и не заниматься чтением стихов. Правда, ч господином Ив первый раз в жизни она не понимала, хорошие он пишет стихи или нет. С этой мыслью она и заснула – вот слышала стихи и ничего не поняла в стихах. Загадочная вещь. Стихи.

И только недели через две Киса узнала, что это за стихи пишет господин Ив. Они как бы стихи, но как бы плохие. В ту ночь, когда господин Ив. взял Кису на руки и перенес в постель, она сказала это по-английски: «ты имеешь чтение». И он стал читать. Он читал очень хорошо, ей жутко нравилось, как звучит его голос, какая музыка в его стихах, как они льются, как сладко звучат, как ласкают слух. Она просила прочитать его еще. Он читал еще. Это были восхитительные стихи, в которых она не понимала ни слова. Ни одно слово не имело смысла, это были в чистом виде стихи. И никто сейчас, ни один поэт, ни Гете, ни Пушкин, ни Шекспир, ни Данте не мог доказать, что это плохие стихи. Она слышала. Что это стихи, не понимая ни слова в этих стихах. Она даже не знала, про что они, эти стихи. Но примерно уже через неделю, когда господин Ив. стал опять читать свои стихи, Киса попросила его, чтобы он перестал. Потому что она знала, что это плохие стихи, что это только обман слуха, что это от непонимания смысла. Что нельзя слушать плохие стихи. Это вредно для здоровья; от плохих стихов болит голова, живот, ухо, горло, нос; от плохих стихов бывает: понос, рвота, недержание мочи; плохие стихи могут привести к алкоголизму, наркомании и французской революции, Октябрьскому перевороту и гражданской войне.

Если бы только господин Ив. писал плохие стихи! Или совсем бы их не писал. Это был ее первый любовный опыт, когда она жила в одних апартаментах с плохим поэтом. Всем девушкам надо бежать от плохих поэтов хоть на край света, от них нельзя иметь детей, в общем, их даже не стоит кормить, их надо посадить на хлеб и воду, и выбить из них дурь, эти плохие стихи. А, может, их надо пожалеть и приласкать, ведь они, бедные, сами не знают, что пишут плохо, ведь они, несчастные, пишут плохо от всей души, от всего сердца.

 



 

Вадим Рабинович

 

ГЕРМЕС

 

Фрагменты из поэмы

 

«Говорят: близ Хаброна

на могильной плите Трисмегиста Гермеса

Македонский А.Ф. повелел начертать

тринадцать незыблемых правил

"Изумрудной скрижали" Гермеса.

Изреченное сим достославным хитрованом

и ловким умельцем оказалося

тем матерьялом, из которого

столько веков формовало себя

мироздание златоадептов

лунно-солнечных братьев, пришедших

из верховьев зеленого Нила».

 

Приблизительно так начал я мои книгу

о Большом Королевском искусстве...

Стал перекладывать важные те письмена

с латинского, ихнего, на русский, родной.

И вот что тогда получилось:

 

"НЕ ЛОЖЬ ГОВОРЮ, А ИСТИНУ ИЗРЕКАЮ", –

сказал основатель во-первых.

"ТО, ЧТО ВНИЗУ, ПОДОБНО ТОМУ,

ЧТО ВВЕРХУ, А ТО, ЧТО ВВЕРХУ,

ТОМУ, ЧТО ВНИЗУ, ПОДОБНО", –

было сказано во-вторых.

Чтобы уши не слишком увяли

и в глазах чтоб не очень рябило,

"в третьих", "в пятых"

и даже "в восьмых" опушу,

приступая к девятому сразу.

"ОТДЕЛИ ЖЕ ЗЕМЛИСТОЕ ОТ ОГНЯ

И ОТ ГРУБОГО ТОНКОЕ НЕЖНО –

И ТОГДА ТЫ УВИДИШЬ, КАК ЛЕГЧАЙШИЙ ОГОНЬ,

объяснил основатель "в девятых", -

ВОЗЛЕТЕВ К НЕБЕСАМ,

НАЗЕМЬ ВДРУГ НИЗОЙДЕТ,

ЕДИНЕНЬЕ ВЕЩЕЙ СОВЕРШАЯ:

СВЕТЛЫХ ГОРНИХ ВЕЩЕЙ,

ТЕМНЫХ ДОЛЬНИХ ВЕЩЕЙ, –

ПРИМИРЯЯ, СВЕРШАЯ, СТРАЩАЯ...

И ВОТ УЖЕ - РАЗВЕ НЕ ВИДИШЬ? ВГЛЯДИСЬ:

ТЬМА КРОМЕШНАЯ ПРОЧЬ УБЕГАЕТ..."

А "в десятых" – пять опускаю.

А в двенадцатых имя потомкам назвал:

"ТРИСМЕГИСТУС ЗОВУСЬ.

ВСЕ ТРИ СФЕРЫ УМА – ВСЕ МОИ ДО КОНЦА,

РОВНО ТРИ", – он сказал, как отрезал.

А в тринадцатых –

СЛОВО в молчанье включил,

возвестив про деяния Солнца.

На прощанье сказал Тривеликий Гермес:

"КАК ХОТИТЕ, А Я УМОЛКАЮ".

 

Неважно, что я – олмачом при Гермесе.

Гермесу вешалось, а мне – голосилось.

Пророчествовалось – Гермесу,

а вылось и плакалось – мне.

И вот результат перед вами:

стенающий в голос толмач,

чужую горланящий песню.

Но с личным – хоть тресни! – прищелком

и лично своим ду-ду-ду.

Перевожу Гермеса, но и он переводит меня.

Де-гер-ме-ти-зи-ру-ю слово Гермеса

и жест. Купно: и то, и другое. Но...

в разные стороны – оба; Слово и Жест...

Остается душа. А чья? – неизвестно –

Назову ее болью тоски: всех друг по другу.

 



 

Игорь Холин


НЕОПРЕДЕЛЕННЫЕ ВОСПОМИНАНИЯ

 

 

 Вспоминая Иосифа Бродского, я в первую очередь вижу огромную комнату с какой-то невообразимой лепниной на потолке, двое стариков в ней, родители. А может, в то время они не были такими уж стариками, да и комната могла быть размером поменьше, чем мне казалось.

 Стихи его в ту пору не производили на меня особого впечатления, стихи как стихи, слегка заунывные, с однообразным усыпляющим ритмом, питерские, в общем, стихи. Только через многие годы я понял смысл такого стиля. Поэт Константин Кедров ввел в обиход замечательный термин «тексты». Я не буду в этом коротеньком воспоминании вдаваться в подробности этого термина, это дело будущего, теперь вот что. признаюсь честно, за все время нашего знакомства с поэтом, а оно было довольно продолжительным, а может, и не особо, за все это время его образ как-то ускользал от меня. Я понимал, и через какое-то время в моем сознании подтвердилось, что человек он был красивый, которого можно сразу узнать среди толпы, но вот высок ли он был ростом или мал, какой у него был цвет глаз, волос, сказать не могу. А вот что нашептало мне мое подсознание. В прозаическом тексте, который был написан в то далекое уж теперь время, который я предлагаю тебе, читатель, мне кажется, удалось уловить тонкости того времени.


 

 …Подошел ко мне в библиотеке поэт по фамилии Лошадь, спрашивает, понравились ли мне его стихи.

 Я говорю:

 – Я тоже люблю овсянку.

 На том мы и сошлись. Потом заговорили о Боцком. Я сказал, что знаю в Питере поэта Боцкого. что этот поэт мне положительно нравится. Посмотрел на меня поэт Лошадь отсутствующим взглядом, стукнул копытом по полу, чуть палец на ноге не отдавил.

 – Боцкий? О каком Боцком ты, старик, говоришь? Может, не Боцкий, а Хоцкий или Жоцкий?

 – Да нет же, я говорю именно о Боцком!

 – Так бы сразу и сказал, что имеешь в виду эту бездарь. Таких поэтов в Питере, как Боцкий, хоть пруд пруди. Боцкий, ха-ха-ха, рассмешил ты меня, старик. Да у Боцкого, если хочешь знать, ни одной своей строчки. все содрал у меня. Возьмет самое лучшее мое стихотворение и выдает за свое. Востенко – другое дело. Востенко настоящий поэт. О Боцком не стоит говорить. Читал, тили-лили, стихи Востенко?

 – Читал.

 – Ну и как?

 – Хорошие стихи.

 – И только?

 – А что еще?

 Поэт Лошадь;

 – Востенко – гений всех времен! В Москве его не понимают. И никогда не поймут. Все москвичи пресмыкаются перед Боцким. Москва давно устарела. Москва – это болото, в котором барахтаются почитатели Боцкого.

 – Может, Востенко гений, не спорю, но почему одновременно и Боцкий не может быть талантливым поэтом? вы сами читали стихи Боцкого?

 – Читал, помню в прошлом или позапрошлом году он написал ... ну... как его?.. В этом стихотворении есть одна строчка, которую он у меня украл, старик, поверь.

стихи Боцкого читать невозможно. Сам удивляюсь, что прочитал одно.

 – А Востенко читали?

 – Какого Востенко? Теперь каждый хмырь, хмурь пишет стихи, дать им всем по мозгам, хрем-хрим-хрум. Востенко. Ха-ха, ты меня убил! Есть у нас один Востенко да он на студии Ленфильм подвизался. Вот уж не знал, то он пишет стихи.

 – Да я про того Востенко, которого вы минуту назад превозносили.

 – Конечно, знаю, знаком. Друг на века! Кто в Питере не знает Востенко? Читал стихи его ни раз. Он сам мне их давал, даст и скажет, бывало... Там описана одна штучка. .. Приходим к Тамаре. Боцкого взяли с собой. Фиг с ним, не жалко. А у нее собрались девочки. Галя и Соня. Я сначала Галю, а потом Соню. Тамару оставил под занавес. Понимаешь, старик, еду из Питера в скором, повесил пиджак на вешалку, а у меня кошелек из кармана свистнули. Сижу на мели, без гроша, потом встретил поэтессу, ты ее знаешь. Венеру Губареву. Ну и ну... Ну, девочка что надо. я ей говорю... Пили три дня. . . А потом... Займи, старик, трешку, выпить хочется! С Боцким не обдайся! Востенко люби! Он этого стоит. Поверь один раз в жизни.

 Надоела мне эта лошадь дальше некуда. Теперь вспомнил. где я его видел, несколько дней тому назад он шлялся по столикам в кафе "Националь". И к нам подсел, но Голев его попер, вот и я решил отвязаться.

 – Послушай, – говорю, если ты хоть одно стихотворение Боцкого или Востенко

 прочитаешь, дам тебе чирик без отдачи.

 – Что ж, отвечает он, – если денег нет, так бы сразу и сказал, нечего морочить голову честному труженику.

 Отошел он от меня, Еще к кому-то прилип, через минуту по залу разносилось;

 – Боцкий дерьмо! Востенко гений! Настоящий, стоящий поэт! А Боцкий. хрум-храм.

 А в ответ доносилось;

 – Я тебе за это, хрум-храм. по морде дам!

 – Я хотел сказать, Боцкий как поэт не стоит мизинца Востенко!

 А в ответ доносилось:

 –- Мы и без твоего Боцкого проживем, ставь бутылку, гад!

Поэт Лошадь;

 –Да я... чтоб не сойти… Клянусь … Вчера... Позавчера. .. Денег нет...

 А в ответ доносилось;

 – Ну и мотай отсюда, если денег нет. хмырь, хмарь, хмурь!

 Поэт Лошадь;

 – Да я ничего... овёс теперича вздорожал.

 Мера овса,

 Мера муки.

 Мера зерна.

 Мера водки.

 Селедки. Подметки!

 

С Т И Х И

 

 

Пустой сон

 

В первой

Половине ночи

Капало

Капало

Царапало

Царапало

Что капало

Что царапало

 

 

* * *

 

Если вы смотрите

На Холина

И видите Холина

Знайте

Вас водят за нос

Если вы смотрите

На Холина

И видите 35

В 35 степени

Перед вами Холин

 

* * *

 

 

М Ж

 



 

А.Грецки

 

РАДУГА РАСПАДА

 

 

... В поэме Елены Кацюбы "Свалка" не устанавливается временного и изначально произвольного соотношения между вещью и словом – здесь вещь есть слово. На визуальном уровне они имеют общее происхождение, слагаясь из знаков пишущей машинки. Все подчинено постижению слова, его неисчерпаемости и неуничтожимости. Вещь на свалке умирает. Слово переживает новое рождение.

 "Свалка" открывает возможности языка, как радуга обнаруживает спектральность света. Коловращение слов задает особый ритм текста, единица ритма – вся последовательность превращения слова в своего двойника, в свое .зеркальное отражение, полный переход от одного края спектра к другому.

 "Свалка" поглощает слова, слова распадается на части, но энергия притяжения слова соединяет осколки, рождая новые слова. Распавшееся слово, заключенное во фразу, легко восстанавливается; для этого достаточно уцелевшего зеркала, которое, переразлагая пространство, способно повернуть время вспять. Так создается био-смерте-графия – структурный центр поэмы и ее форма. Энергия "био-смерте-графии" сконцентрирована в зеркальном палиндроме "С авто от вас".

 Предположим» что справа живой текст – "био-графия", а слева – мертвый – "смерте-графия". Впрочем, можно и наоборот. Направления рождения и смерти не определены, задана только их противоположность. Обращенный текст создает новую реальность, свое Зазеркалье, где справа окажется мертвый язык, слева – живой. С самого начала задается ритм деления текста – "дыхание языка" – именно оно выделяет язык как код.

 Происхождение поэмы связано с традицией словесных игр: омографов, шарад, метаграмм и др. В центре поэмы – не статичное слово с устойчивым набором значений, но слово превращающееся, рождавшееся и рождающее. Метаморфозы слова и вещи как слова утверждается единство смысла; движение в языковом пространстве у концептуалистов сменяется на "свалке" движением в языковом времени – "вспять и вглубь, к препредмету, к своей сущности. Так образуется своего рода периодическая система языка» и в ней – ключ к поэме. Впрочем» кому-то это может напомнить разыгрывание шахматной партии, а сама таблица – шахматное поле. В связи с этим вспоминается известная аналогия Ф. де Соссюра, сравнившего языковые знаки с шахматными фигурами. Однако теория Соссюра основывается на представлении о произвольности знака, а в поэме утверждается его (знака) непроизвольность и незаменимость.

 Шахматный орнамент в античности осознавался как "образ первозданного космоса, где расчлененного на противоположности» но сохранявшего первобытное единство», как небо и земля, суша и вода, день и ночь, мрак и свет, жизнь и смерть – уже отделено, но еще неотделимо". Если шахматный орнамент воплощает "надчеловеческий уровень бытия», то свобода словесной игры законы метаграммы (произвольность в выборе пути от начального слова к конечному) позволяет его "очеловечить".

 В свое время И.П.Смирнов высказал предположение об обратной последовательности диахронических систем и тех психических фаз. которые проходит в своем становлении

индивид. Культура в своем развитии стремится к мышлению ребенка (мысль эта называлась рискованной; впрочем, она рискованна не более, чем идея Флоренского об обратной перспективе и встречном движении энергий "того" и "этого" света). Действо распада слова соотносимо с ритуалом. "Жертвоприношение" слова выявляет его сакральную природу.

 Текст поэмы номинативен. Каждое имя - троп. Миф о "языке богов" утверждает обязательную множественность этимологии имени. Метаморфозы слова на свалке возвращают имени изначальную многозначность и тем самым – его бессмертие.

 Свалка алкает. Ей предложено меню из карты мира, где есть все – от России до Америки. Свалка извлекает из них все возможные деликатесы и все возможные смыслы: рис и сою, икру, раков и крем, но ей мало. Подавай ей слона. Превращение слона многосерийно. Слон превращается в муху, выворачиваясь наизнанку. Столбик слов можно прочитать снизу вверх и по привычке сделать из мухи слона – "Свалка" обращает не только слова» но я паремии. Обычная метаграмма в поэтическом тексте приобретает новый смысл. Превращение одного тела в другое происходит по мере перемещения в пространстве, – метаморфозы, происходящие на "свалке", в конечном счете описывает пространство самой "свалки".

 Свалка алкает время. Одно превращение слова – это фаза луны, смена времени года.

 Мир свалки – МИР или РИМ, он замкнут в себе, обратим и бесконечен. Это странствие по Зазеркалью языка, где каждый может выбрать свой язык, то есть свой путь; трудность состоит в том, чтобы найти самый длинный.

 1990 г.

 

Статья и поэма были подготовлены к печати в журнале "Даугава", но не были напечатаны. Вариант поэмы опубликован А.Горноном в альманахе "Лабиринт-эксцентр" № 3. Наиболее полный вариант издан музеем Вадима Сидура в 1995 г.

 


 

Анимированный вариант поэмы http://flashpoetry.narod.ru/

 



 

Лоренс Блинов

Композитор

(Казань)

 

 

ЗН-А К И ОСЕНИ

 

Элегия на 13 японских слов

 

Словно песнь,

О к а й –

 мленная

красным кленом,

в тихий сумрак

спустилось лето.

С

н а м и

пустота небес

и н и в а;

волны речки

сад и двор –

кругом пустынно:

с о б а к у

нигде не встретить.

И не вытолкнуть

о с у из дома.

Словно п а н,

иль хлебный злак,

на отраженье свое

гляящий,

в тихий сумрак

спустилось лето.

О м о й

лоб тяжелый!

О м о и д а –

 лекие

воспоминанья!

О и те

бесчисленные думы,

что за первым снегом

понесутся!..

Д а й избегнуть

с о р а!

Д а ! –

отныне:

быть и не быть – едино…

 

*

а к и – осень

а к а и – красный

н а м и – волна

н и в а – сад, двор

с а б а к у – пустыня

о с у – толкать

п а н – хлеб

о м о й – тяжелый

о м о и д а (су) – впоминать

о и – много

д а и – подставка, стойка, плато

с о р а – небо

д а – быть



 

Михаил Калужин

 

ВОСПОМИНАНИЯ О ДЕВУШКЕ, ЧИТАЮЩЕЙ ПИСЬМО

 

Из далекого Дельфта

дельфиний эпистолат

«Wer ist Meer?» – «we-er…»

неусыпный прибойный накат:

«Meer…»

Ранним утром Вермеер

воскресил закат

дерзким «immer mehr»,

прозвучавшим «nevermore».

 



 

Андрей Цуканов

 

 * * *

 ТЕЛО

 ЕЛО

 ЗЕЛО

 АЛЕЛО

 МНОГО

 ЛЕТ

ЛЕТЕЛО

 ЯЙЦО

 и

Разбилось

 в

 ОМЛЕТ

 ОМ –

сказало яйцо

 и

вернулось

 в свой

 ДОМ

ОТЦОМ



 

Людмила Вязмитинова

 

* * *

Если тебя загнали в угол

измени угол

зрения

Геометрический узор

возможностей пространства

пространства возможностей

в плоскости зрения

с точки зрения


 

Елена Кацюба

 

ОРАКУЛ
 

Легко плоскому человеку

в объемном мире:

он встанет к стенке,

и его никто не увидит.

А объемному человеку

в плоском мире

трудней в миллион раз.

Он старается

все время держаться профилем,

изображая человека в плоскости.

Его манят

округлые женские формы,

но, обнимая их,

он обнаруживает доски,

расписанные

по законам перспективы,

где в одноглазом профиле

зреет глазное яблоко,

живая вода чресел

захлестывает рот,

зоб яйцом набухает, и вот,

давя скорлупу,

П О Я В И Л О С Ь…!

лоб гол,

глаз лазоревый,

раковина крыла

свернута аккуратно,

влюбленно воркующего голубя

голос,

слог витиеват –

А Н Д Р О Н А В Т

для прозревания будущего.

 

Вопрос:

– Как зовут моего будущего мужа?

 

Ответ:

– На перекрестке четырех дорог

немая девушка роняет оперенье,

суровой ниткой сшит угрюмый рот,

а кто развяжет нитку, тот прочтет

ответ на свой вопрос до воскресенья.


 

Александр Ткаченко

 

ПРА

 

Подняться вверх

ориентируясь по взглядам

друг на друга

и руку протянуть к развалам

облаков

и женщина ресницею

ресниц моих касается

как инфузория коснется

инфузории

напомнит мне о времени

первоначальных клеток

и клеток времени

верней – пра-времени

 пра-поцелуя и

 пра-чувства

куда бы я ни поднимался

она была со мной

бровь в бровь

и губы в губы

хотя по росту мы разновелики

природа сравнивала нас

и каждый раз

отбрасывала разницу

в обидах, ссорах

и наконец один из нас

покинул нас

остался лишь цветок

футляр от скрипки

два слова исторических

 любил любила

особенно она Людмила

крупные ромашки подобные

предгрозовым расплющенным

и пыльным каплям

еще она касалась моих бедер

и дрожь по ним бежала армией разбитой

Итак мы поднимались по скале

по выбитым ступеням пятками пра-человека

и тишина меж нами становилась

еще тише

так высоко не забирались мы еще

орел стоял меж нами

как трещины он видит

которых еще нет

 с тех прошла секунда

и десять тысяч лет

в прошедшем все равно нулю

и я не знаю где мы

но видимость такая

что вижу как орел незримый

в когтях уносит

клетку с поцелуем

 



 

Вилли Мельников

 

На языке кохау ронго-ронго

 

 

хиаау-оамару маоримаэ реоримиаэ

кахору-отэ хоноэ-риптэ пуэоаху-хема

техуаруна-меиатуэ-туэ хутуу-охэ

хэоаре-рэтомагу хари-рауа хуамиани

тэохиру-каэ хегеаора-хитэ харарамэту-туа-туа

 

 

доверив окнам глухоту дверей,

приоткрываю каменную к рышу

святилища, чьи стены из травы.

Мне слышен

Безнадежный плеск песка:

Скорбит о неспособности своей

С водой объятье вечно сохранить.

 

 

Алина Витухновская

 

* * *

Дрогнув рот мой тянул: «Радостно устремляюсь

к вашим ноздрям, к вшам вашим и вашим дряням.

Меняю личное прошлое на пошлость пряничную!»

Пряничное сердечко не расстреляют.

 

Дьявольски симулируя истинность, искренность,

сквозь сто иксов мира себя разделяя,

я писала текст смерти. И когда меня все-таки расстреляли,

я рассасывала материю до самого выстрела.

 

Где угодно играли какие угодно «Ministry»

Три меня было ранено. И было мне оловянно, как в сказке Андерсена.

Я была помесью девочки из семейства Адамсов

и немецкого экстремиста.

 

А публика дрожала и наводила прожекторы.

А я не шла ни на одну уступку.

Я насиловала их законы и конституции.

Я была проституткой,

статуэткой конца, наркоманкой Кокто.

Я была никто,

а не ****ью женщины!

 

1995

 

* * *

униженные блаженствовали и ловили камерами

карие мои зрачки кормились смертями вспышек лиловых.

И хлыстовое правосудие ртами рабов безголовых

вопило мне и хлопало отрубленными руками

 

1995

 

* * *

Как будто бог галлюцинировал,

пугали бесы безалкогольные.

Гулять по полю заминированному

и умирать в крови больно мне.

 

И будут плакать толпы пьяные,

смакуя смерть мою немирную.

Но взорвано не умирала я,

а просто бог галлюцинировал.

 

1990



 

КУНСТ-КАМЕРА

Из истории поэзии

 

Воспроизведен документ, свидетельствующий о последних преступлениях КГБ против русской поэзии. Таковым я считаю сожжение дел, заведенных на деятелей культуры по так называемой профилактике. Что это значило, я испытал на себе. Идеологические дровосеки с Любягки завели на меня дело под названием «Лесник». В 1986 г. я был отстранен от преподавания в Литинституте, и по сей день «гражданская казнь» остается в силе. (см. Дело «Лесник»)

 


 

«УТВЕРЖДАЮ»

 

Начальник 8 отдела Управления «3» КГБ СССР

полковник (фамилия) _____________ (подпись)

2 июля 1990 г.

 

ПОСТАНОВЛЕНИЕ

 

об уничтожении дела оперативной проверки «Лесник» арх № 35867

30 июля 1990 г. Я, оперуполномоченный 8 отдела

Управления «3» КГБ СССР (звание, фамилия, инициалы)

рассмотрев материалы дела оперативной проверки «Лесник» с окраской

«антисоветская пропаганда и агитация с высказываниями ревизии-

онистского характера» на Кедрова Константина Александровича…

 

нашел:

Указанные материалы утратили свою актуальность,

Исторической и оперативной ценности не представляют.

 

Постановил: уничтожить дело оперативной проверки «Лесник» арх. № 35867

в одном томе (том № 1)

подпись______________

 

Зам «Согласен» Начальник 1 отделения 8 отдела Управления «3»

КГБ СССР

подпись ________________

 

8

5/8-1106

2 07 90



Логотип Михаила Молочникова.

При перепечатке ссылка на «Газету ПОэзия» обязательна.

Тираж 999 экз.


 «Газета ПОэзия» № 3, 199
 

 

Презентация третьего номера «Газеты ПОэзия» в Русском Пен-центре. Слева направо: В.Рабинович, К.Кедров, А.Ткаченко. Фотохроника ИТАР-ТАСС.

 

Константин Кедров

 

Формула XXI века

 

Одно из самых кратких и самых красивых стихотворений XX века выглядит так:. E = mc2. Автор и величайший поэт – Альберт Эйнштейн. Это первая метаметафора. В ней разверзается зрение Ангелов. Ангелическая жизнь света не похожа на нашу – досветовую. Здесь масса и время равны нулю, а мгновении длится вечно. Предчувствуя такой мир, поэт Василий Жуковский назвал это «чудным мгновением». Он же создал словесную формулу знаменитого принципа неопределенности другого гениального поэта от физики – Вернера Гейзенберга:

ЗДЕСЬ – мгновенно

ТАМ – всегда

В конце XX века формула-стих Эйнштейна дополнилась двумя величинами: ; и ; , где ; – художество, а ; – поэзия.

Дано: ; и ;. Исходная формула: ; = ;. Далее следует ряд удачных или неудачных соответствий и несоответствий:

при ; > < ; и ; > < ; ; ; ;

при ; ; ; ; = ;

Учитывая, что согласно E = mc2 время ; и ; пространство могут сужаться и расширяться до бесконечности, все преобразования согласно Эйнштейну снова сходятся к исходной формуле:

; = ;

Это итог XX века. Зато в XXI век уходят поэтические формулы самопознания:

Я ; Я Я > < Я Я = –Я,

что в словесном выражении звучит еще проще:

Я не Я

Если свести воедино формулу E = mc2 с формулой XXI века

; = ; и Я ; Я

получим формулу третьего тысячелетия:

Я = ; ;2

что и требовалось доказать.

Словесный эквивалент той же формулы –

Я вышел к себе

через – навстречу – от

и ушел под

воздвигая над



 

Андрей Вознесенский

 

 

 Не имея формального права как арендатор Литфонда, я все-таки соорудил навес над квадратом арендуемой территории. Мой сосед по сельской жизни Переделкина Андрей Битов бормотал: "Хочется сжимать форму. Поэтому я из прозаика становлюсь поэтом – вместо целой страницы пишу четверостишие. Вот и премию мне в "Новом мире" дали как поэту". А как сужаться мне–- поэту? Строчка сжимается до минимализма. Одно слово вжимается в другое. Так появились кругометы. Нельзя обижать другую природу. Сосна, заяц, пень тоже хотят поэзии. Я пишу стихотворение вертикальными медными буквами на сосне, которая как насос перекачивает нам небо: СОСНАсоснасосНАСОС.

 Идет расширение до бесконечности. Поэзия, сужающаяся расширением

; ; 0 ; ; ;

 В формуле XX века это уже заложено, поскольку при скорости света пространство расширяется и сужается. Расширение происходит действительно поверх барьера. Языки не аукаются – они сливаются. Например:

 ЧАСПИКчаспикчасПИКЧЕРС. Язык сам требует от нас картинности (пикчерс – pictures – по-английски картины).

 Навес я вымерял по строительному уровню, чтобы он вышел параллельно земле. Сосна – вертикаль. Когда я закончил навес, то с него проступило слово "весна": ВЕСНАвеснавесНАВЕС. Таким образом поэзия творит времена года.

 Живущий ныне в тиши мэтр сюрреализма Морис Надо в свое время заказал мне прозаический труд о сущности поэзии. Следую его заказу.

 

СЛАЛОМ

Посвящение Анизе Кольц

 

Как с карниза свищет слалом – сатанист

и снежок тревожит ноздри как анис –

АНИСанисаниСАНИ

 сами сами

 в капюшоне как саами

 мисс

 на свиданье схватишь приз

 ну а если разобьешься –

 то приснись

 сани сани

 взвился розовый крестец...

 слышишь ангелов осанны?

 ****ец!

 санитары на "Нисане"

 и снежком пахнул анис

 и летят пустые сани

 сани сани сами

 в

 н

 и

 з

 

 

 

ЛЕСНОЙ РЕГТАЙМ

 

 

ку-ку минуя времени реку –

ку-ку ку-ку

читаю ли Матфея и Луку

ку-ку ку-ку ку-ку'ку-ку ку-ку ку-ку

укушенный собаксами бегу —

тебе не прозвонюсь через Москву

ку-ку ку-ку ку-ку ку-ку ку-ку ку-ку ку-ку ку-ку ку-ку

лишь состраданье неба привлеку,

что клен приставив пятерней к виску

помахивает мне как дурачку

меня диагнозируя: "ку-ку"!

 

 

что на веку? осекся вновь курок

я не хирург чтобы вскрывать кишку

но в зеркале какой-то НИХЕРУК

 ; ;

язык мне кажет – хватит экзеку...

 

 

Мы все – "ку-ку " – внизу хоть наверху.

кухарка слей чеченскую уху –

ку-ку ку-ку –

У-шу или Ду-фу –

чужие яйца отыщи в шкафу –

кукареку! ку-ку-ку –

ху из ху?

Куда Отку... Откупорь

бутыл-ку...

Прейс-ку – ис-ку

– Я рашен обес-ку...

ку-ку ку-ку

подобно пузырь-ку

не капай нам всемирную тоску

окультная пичужка на суку!..

ку-ку ку-ку ку-ку ку-ку ку-ку ку-ку ку-ку

ку-ку ку-ку ку-ку ку-ку ку-ку ку-ку ку-ку

Лишь в небе в акустическом цеху

КУРЕХИН оборвет свою строку –

Ку...

 

*

Редакция поздравляет нашего постоянного автора, академики Российской Академии Образования Андрея Вознесенского с единогласным избранием действительным членом Нью-йоркской Академии Наук по секции лингвистики, произошедшим между выходом второго и третьего номера "Газеты ПОэзия".



 

Игорь Холин

 

Игорь Холин – минималист, по крайнем мере в стихах, написанных в 50-60-е годы. Эти тексты похожи на формулы какой-то неизвестной никому другому, но очень точной науки. Если имя Игорь обозначить как игрек (Y), букву Ха рассматривать как икс (X), О – как нуль (0), лин как Lin, а текст обозначить через Т, то полученная формула означает: Игорь Холин больше нуля на той линии, по которой движется его текст, стремясь к наибольшей минимализици и, возможно, к минус тексту. Елена Кацюба

 


 

НАУКА

 

Антимяубиука

Воздействие

На психику человека

При помощи ультразвука

Сегодня

Вечер эротики

Просьба лечь в постель

Надев резиновые ботики

В восемь придет

Девушка

Вашей мечты

Можете с ней на ты

От одного прикосновения

Получите

Невообразимые ощущения

Лежу

Жду

Явилась горилла

Тычет сигаретой в рыло

Потеха

Соседи лопаются от смеха

Звоню в мяуцентр

Лаюсь

На чем свет

Отвечают

Мы ни при чем

Виноват

слабый свет

 

 * * *

Философия Ада

Му

Муум

Уму

Эти звуки

Не мычание стада

Это выражение

Квира

Которое определяет

Точку соприкосновения

Существующего

И Существовавшего

Квира

Это то

От чего

Невозможно уйти

 

 * * *

Кто Мы

Возомнившие себя

Повелителями

И творцами

Кто Мы

С этими трущобами

И дворцами

Кто Мы

Частица Святого Духа

А Земля

Что она

В сравнении с состоянием

Пятого вещества

Клок пуха

Как это понять

Постичь

Не понять

Не постичь




 

Генрих Сапгир

 

Некоторые сегодняшние мысли о стихах

 

 "В огороде бузина,

 а в Киеве дядька..."

Так порой пишет Ахматова, так в деревнях в свое время сочиняли девки частушки про одно – картина природы или просто введение в тему, а потом неожиданно–- про другое, про то самое. Примеров тому много. Таким образом создавался объем, органичность, некоторая романтичная туманность, хотя прием здесь на первом плане.

 Главное, включить воображение. Дерзость сравнений и метафор у Гафиза заметил еще Афанасий Афанасьевич Фет. " Жестокий негр! Как он разит стрелами!" Этот стих Фет восхищенно прокомментировал; "Черный глаз красавицы. Вот истинный скачок с 7-го этажа – зато какая прелесть!"

 В наши дни, чтоб далеко не ходить, поэтической смелости Гафиза следует Константин Кедров своей метаметафорой. Например; "Человек – это изнанка неба. Небо – -изнанка человека". Эти два стиха тянут, похоже, на целую философскую теорию.

 Но полифонии и объема можно достичь и другим путем – музыкальным. И если стихи – это музыка слов, то современные стихи – это симфоническая музыка, атональная, пуантелистическая, конкретная – любая. Обычно в симфонической музыке две темы, чередуясь, переплетаясь, и изменяясь, рождают третью – т.д.. В представленном здесь примере одно стихотворение проходит сквозь другое, как сведенные пальцы рук. Читая и созерцая стихи, вы получаете все сразу; и одно, и другое, и третье – синтез. На слух все также легко воспринимается, надо только уметь читать стихи. Вообще чтение стихов требует такого же искусства и умения, как игра на музыкальном инструменте или пение. Здесь корень поэзии – песня, музыкальное движение души. Недаром слово "сонет" и значит в переводе "песня".

 

 

УЛЫБКА МИРА

 

1.

 кто мыслит вчерашним сегодня

улыбнись воздух и свет

 тот в позавчерашнем завтра

улыбнись тополиный пух

 и погружаясь в море

улыбнись чувство свободы

 ногами болтает в небе

улыбнись праздность

 ибо реальность похожа

улыбнись морда собаки

 на толстый слоеный пирог

на ветру рассмеялся тополь

 лишь все целиком откусывая

на пруду вода улыбнулась

 ты поглощаешь реальность

оглянулось стекло окна

 

 

2.

"в эпоху разложения естественно...

 пруссак подвижный и плоский

 ...перемещаются в переферию

 словно арбузное семечко

 ...а из задворков и низин литературы

 выглядел как

 ...вплывает в центр какой-нибудь "сендык"

 воплощенный график

 

оказывается какая-нибудь рыба

 торопливо бежал по

оказывается литературным фактом

 как служащий по Манхеттену

а гемороидальный цвет лица

 норовя провалиться в

оказывается типично грибоедовским

 или как там у них называется

 

хромал как ямб так и не стал новатором

 рассеянное внимание

но отсидел и вышел Биленковым

 линейные совпадения

с которым мы бродили по Москве

 не надо классифицировать

послевоенной и литературной

 мистических насекомых

 

 улыбнулся фарфор на витрине

 между строк покойник улыбнулся

 во все небо город улыбается

 коркой улыбается пирог



 

Валерия Нарбикова

 

ГОРОДА

Фрагмент

 

В Цюрихе на берегу озера я беседовала с итальянцем, который ловил форель. А ведь форель лучше застрелится, а в грязной воде жить не будет. И меня просто приводило в восхищение вот что: на набережной озера есть такой проспект, там перечислено, какие птицы водятся в озере. И я смотрела на картинку – вот лебедь, смотрела на озеро – есть, на самом деле лебедь есть; чайка – на картинке; и на самом деле чайка плавающая, летающая, сидящая на спине лебедя, живая чайка – есть. Утка с селезнем на картинке, и на самом деле живая утка с живым селезнем есть. Как будто в этот момент я творила этих птиц, я их оживляла. И над этим не надо смеяться! С человеком может случиться такое, что все останется только на картинке. Вот, например, стихи и реальность. Стихи как бы одна реальность, а реальность как бы другая реальность. Я однажды видела, что эти две реальности могут совпасть, когда была в Крыму, в заповеднике в Новом Свете – я читала стихи Михаила Кузмина из сборника "Форель разбивает лед", кстати сборник стихов, где нет ни одного плохого стихотворения – большая редкость, и в стихах было так: по веселому морю плывет пароход, я посмотрела и увидела, что море веселое и по нему действительно плывет пароход, дальше в стихах было – облака расступились, что мартовский лед, это было очень похоже, это были рыхлые облака, это были рыхлые льдины на мартовской Неве. Все точно совпало впервые в заповеднике. Но ведь Цюрих не заповедник. Это просто жилой город. Как же удалось, чтобы картинка с птицами соответствовала живым птицам в реальности. Я три дня подряд выступала в Лейпциге, потом провела бессонную ночь в поезде, то заходили контролеры, то проверяли визу – поезд шел через Прагу – тогда я подумала, что границы надо отменить хотя бы ради спящих людей. И так вот не выспавшись, я приехала в отель в шесть утра, оказалось, что номер для меня снят с 12, они не знали, что я приеду так рано. Мне хотелось спать. Все было закрыто. Я нашла какое-то ночное кафе, наверное, для рабочих, там сидели двое рабочих в оранжевых куртках, и хозяин кафе принес мне кофе и яблочный пирог, он даже поинтересовался, нравится ли мне пирог. Пирог мне нравился. Но вот какое желание охватило меня, я подумала, что если бы в Вене были бы публичные дома для женщин, я бы воспользовалась, заказала бы себе крестьянина, чтобы он меня обогрел, обнял, и я бы уснула с ним. Чтобы это был именно крестьянин, никакой ни поэт, ни художник, ни инженер, чтобы он даже поругал меня этот крестьянин, что я болтаюсь в такое время одна, чтобы никакой не было литературы, искусства, ничего чтобы этого на дух не было, а только чисто крестьянское тепло. И потом когда я об этом рассказала одной милой даме в Берне, она сказала, да, ведь в Вене это возможно, заказать мужчину для прогулок, она не поняла, мне не нужен был мужчина, мне не нужно было для прогулок, мне даже рабочий был не нужен, только крестьянин в этот час, чтобы просто обняться.



 

Александр Ткаченко

 

ПРОЛЕТ

 

1.

Еще сто тысяч лет здесь простоят

озера бледные и лес высокоголосый

еще сто тысяч лет здесь не простят

твои на поворотах острые заносы

 

 

Высотки падая еще здесь проторчат

все те же тыщи лет. Их кариес

расскажет всем что город только чах

но умирать он отказался наотрез

 

 

И солью разъедаемый насквозь и нефтью

он жителей своих в кварталах колыбелил

и птица с птицею над алюминиевою ветвью

здесь сталкивалась в стропах корабельных

 

 

Еще сто тысяч лет здесь не присесть

и не расслабиться разбитым Одиссеем

на каждый голос раскинута в нем сеть

и тысяч сто привычных потрясений

 

 

2.

Никто не вздрогнет. Природа не плачет

она источает как море так каплю

и даже за скалы за луны не прячет

свой стыд за бессмертье не так ли

 

н е так ли он мой играющий разум

смеется над всем что тебя не касаясь

 уходит в порыве чарующем и безобразном

частицею влаги всемирной представясь

 

 

Никто не вздрогнет потому что повязаны

в человеке рожденном свершившие грех

лицо отвернув исказив пересказами

что был мол не тот человек...

 

 

Что мог он грустить, но о вечном не думать

частицей сходиться с частицей в экстазе

И ночью наткнувшись на долгое дуло

никак не посметь оборваться на фразе

 

 

И был он пройдохой с бутылкою-поводырем

и всех обходил перегаром гася

И лишь ухмылялся на то как мы врем

что так жить нельзя

 




Алина Витухновская

 

 

ЗЛЫЕ ПИСТОЛЕТЫ

 

Вы подражатели и дети

продажных наших хищных душ

кортеж изнеженный уедет

от ваших ужасов и стуж

 

 

Чужие граждане и дуры

в учрежденьях и гробах

пусть наши черные скульптуры

на ваших крепятся губах

 

 

Пусть слепят наши поцелуи

слепые улицы клыки,

и плесневелый ветер сдует тепло

с разорванной реки

 

 

Мы сумасшедшие уроды,

мы уроженцы всех адов,

мы взорванных водопроводов

гнилая бешеная кровь

 

 

Мы беженцы теплоснабжении

мы обожженные тела

мы неизбежность унижений

мы нежность язвенная зла

 

 

Нагие гении злодейства,

гестапо пасти пустоты.

Мы пожиратели младенцев.

Мы торжествующие рты.

 

 

Мы торжествующие орды

адреналиновых людей.

Нам дали нужные свободы

и все возможности смертей

 

 

Мы обнаглевшие подонки.

Мы киношвы тревожной лжи.

Мы разорвавшиеся пленки,

чужих пороков коллажи.

 

 

Мы негры некрореализма,

нагромождение дерьма,

мы мародеры грешной жизни,

окрошка здешнего ума.

 

 

Мы прирожденные убийцы.

У нас зеленые глаза,

у нас бессмысленные лица

и обезьяньи голоса.

 

 

Мы гениальные Поэты.

Мы покорители ****ей.

Мы курим злые сигареты

среди не близких нам людей.

 

 

Мы гениальные Поэты,

мы ничего не станем ждать,

мы купим злые пистолеты

и будем нагло убивать.

 

1996

 




 

Вилли Мельников

 

Текст на древнем хараппском языке

(транскрипция и перевод на русский)

 


 

энъ-так куту вай мал куль

мару мотту мук-ор толъ-колъ-мин

сил-сир атту тади пать-поль

мин-ярутин-тъю каа атту-кар -канта куль

мур-оли мин-ор атту-анъ палльи

 

 

Хозяин колесницы – царь разлива,

захваченный Луною затуманной,

где ярость гроз достойно возрастает,

чтоб облаками погребать созвездья,

реки защитник от ее сиянья, –

первогеройстваюных-звездочтимых.

 



 

Владимир Тучков

 

 

* * *

Кто сказал, что берлога пустеет не родами

а всего лишь нарыв?

Как из кларнета – не угадаешь

откуда следующий звук высунется.

А медведь – он и есть махорка

и рассудительность по периметру.

В весеннюю чашу руку по локоть засовывая

навряд ли дождешься ответа эха.

Это тебе не на фоне задника,

когда выстрел носиться по рядам

и под кресла заглядывает в поисках Ленского.

Ночи никогда не сотворить столько зла, сколько дню.

День ворочается в объятьях бессонницы.

Флаг любого демократического государства в отсутствии ветра

ничем не отличается от "Ну-ка, отними!"

Это только один олень

Носит окаменевшую молнию,

которой вслушивается в какую-то свою звезду

когда закат так небрежно бреется.

 

 

* * *

Когда толпа отхлынула

обнаружился желторотый совсем лейтенант,

чья речь впоследствии была приписана царю Соломону.

Расходились задумчиво, не попадая в следствие.

Закат на устах каждого розово вспенивался.

Уходя на тропы, опрощали народный говор.

Буксы все уже были потушены.

Закапывать и откапывать больше не имело смысла.

Чья ночь – каждый знал – общая.

Переход длиной в четыре собачьих приплода

приближался ко второму зачатию.

И беспрерывно прихрамывающее кукование.

Народ устал, народ зол, кони давно не поены.

Тем более, что утренние переносы звезд

не соответствуют правилам



 

Вадим Рабинович

 

Гуманист с человеческим лицом

Глоссарий логосов и голосов


Лицо не верит, что оно лицо. И в подтверждение требует, чтобы его называли еще и человеческим, все это вместе – лицо человеческое – должно быть приколочено к гуманисту вообще. И лишь тогда этот самый гуманист, трижды помноженный сам на себя, сделается гуманистом в законе. Такая вот Диафантова арифметика... Слово ищет подпорок в себе подобных, слипаясь в плеоназмы множащихся сложений. Лишь самовитое слово самодостаточно. Но и – больше самого себя, выходит за собственные пределы, и тоже из-за своей самовитости: оно само вьется, свиваясь в лицо. Слово Поэта, которое все еще лепечет-лопочет на задворках русской говорливости. И говорливость эта проста, как правда (газета), и даже еще проще – однозначно – убежден"–- "будем так говорить" – "как бы..." А слово Поэта на задворках. И то слава богу, что хоть там, а не вовсе нигде. Но и сольному слову тоже нужна опора в слове же, но в столь же авторском. И тогда звезда заговорит со звездою: аукнется и окликнет; присвоит чужой голос но и отдаст свой... Говорил-горевал – событие слова как со-бытие с самим собою. Самовитие соитие раз-витие. В-бить – привить. Быть? – Один только раз, но вить – самому перед тем как отбыть навсегда. Тю – вить...

 ;-1, портвейн 777, а одеколон тройной.

Философский краеугольный камень преткновения у Христа за пазухой. Здесь-то, может быть, и начнется алхимическая алгебра двух небольших патриотических мнимостей:


Родине

 

Когда бы связки молодые

Голосовые я имел,

Гремели б трубы боевые

Примерно в тыщу децибел.

 

 

Тогда во всю бы глотку зева

Сказал бы: "Не люблю!..." – Она

Разбушевалась бы от гнева

Моя любимая страна.


 

А после ласково: "Пребуду

С тобой одним, сыночек мой,

И больше никогда не буду

Такой плохою быть страной..."

 

 

В любви сошлись бы наши взоры;

Взошла бы полная луна,

Когда б имел златые горы

И реки полные вина.*

 

 

Геополитика,

или Еще раз к вопросу о проливах Босфор и Дарданеллы

 

 

Никогда я не был на Босфоре**

И на Дарданеллах никогда

Не за тем ли родина Россия

Очень их старалась получить?


 

И теперь, в условиях свободы

Путешествий, я останусь здесь,

Чтобы не было до слез обидно,

Что проливы эти не ее.


 

*Начало цитаты, в которую, как в основание, упирается авторское слово.

**Конец цитаты, на которую, как люстра на крюк, подвешено слово автора.

И все-таки всегда – выше верха и ниже низа.




 

Елена Кацюба

 

ЛЕСТНИЦА

 

Две птицы,

соединенные крученым шнуром.

Три птицы,

соединенные медной цепочкой.

Четыре птицы,

соединенные шелковым платком.

И многие другие,

объединенные идеей

лестницы

из воздушных квадратов.

Щебет, свист –

лестницы поют

клювами вниз.

Морские рыбы вторят хоралу,

красный коралл

прорастает в сердцах,

кальций мерцает или

кремний на крыльях.

Лестница птиц

видит лестницу снов –

 

Мир строился сверху вниз,

будто падая ниц

 с лестниц,

 страниц,

 ресниц.

Так и мы опускались –

ледяными словами туманы творить,

изобретать ураганы, тайфуны, цунами.

Но зато мы придумали штиль –

океаны учить отраженью.

Но зато мы внедрили жесты в деревья,

а еще сочинили верблюда, жирафа,

утконоса, лемура, тапира

и муравьиного льва.

Но когда мы, наладив песчаные бури,

уснули смотреть в телескоп через камень,

лестница птиц

развернулась над нами

и вознесла нас обратно на небо –

смеяться любить.



 

Константин Кедров

 

КОМПЬЮТЕР ЛЮБВИ

 

Кошки – это коты пространства

Пространство – это время котов


 

Женщина – это нутро неба

Мужчина – это небо нутра


КУНСТ-КАМЕРА

Из истории поэзии

 

Людмила Губарева, китаист

 

МУЧЕНИК DSO

 

"Человечеству отныне открывается путь к созданию особого птичьего пения при членораздельных звуках. Из фонем, красок, линий, тонов, шумов и движений мы создаем музыку непонятную в смысле пространственных восприятий, но богатую миром ощущений".

 

 Эти слова принадлежат Александру Васильевичу Туфанову – Велимиру II. В 1925 году он создал "Орден Заумников DSO". (Возможно, название ДООС подсознательно восходит к DSO).

 В статье "Заумия" Туфанов исследует устойчивые смысловые сочетания согласных в различных языках (русском, китайском, английском...). Он утверждает, что если освободить язык от информационной функции, то останется звучание. А в звучании на интуитивном уровне отражено ощущение гармонии, ритма и движения общее для различных языков. Результатом этой работы стала книга "Палитра морфем" – словарь, содержавший 1200 морфологических рядов. Туфанов пришел к убеждению, что полученные им "20 неполных законов" строения языка обобщают и завершают лингвистические искания Хлебникова, и назвал эти законы Конституцией Государства Времени.

 В 1931 году Орден DSO был арестован. Обвинения: "Группа пользуется формой заумного творчества для протаскивания контрреволюционных политических установок и мистико-идеалистических философских концепций ", а также "занимается вредительской деятельностью в области советской литературы". На допросах Туфанов брал вину на себя, отстаивал роль главного идеолога группы. В результате 5 лет в зоне – Темниковском ИТЛ НКВД (Потьма Казанской ж.д.). В 36 г. его освободили по инвалидности. В 52 года поэту разрешили поступить в аспирантуру на кафедру фольклора Ленинградского университета. Он безрезультатно ходатайствует о снятии судимости. Есть сведения, что А.В.Туфанов умер от голода на ступенях столовой где-то в эвакуации. Сегодняшнему читателю его поэзия практически не известна.

 

Газета ПОэзия" .№ 3, 1997. Учредитель группа ДООС при участии Всемирной Ассоциации писателей (Русский Пен-клуб). Председатель редакционного совета доктор философских наук, обозреватель "Известий" Константин Кедров Тираж 999 экз
 
 Яндекс.Директ
 
 
 «Газета ПОэзия» № 4, 1997.

 

 

Константин Кедров

 

Мера Гомера

 

Гекзаметр Гомера – это чередование волн морского прибоя. Так считал Константин Паустовский. У Маяковского это раскаты грома в горах. От Гомера до Маяковского все те же величественные раскаты прибоя-грома.

Вдруг перед гибелью Маяковский почувствовал: "Море уходит вспять, море уходит спать... " Время повернуло обратно – от грома к тишине. Кричащая, декламирующая поэзия вся на вдохе – АХ! – вдруг захлебнулась на выдохе – ХА... Пауза между выдохом и вдохом – тишина: АХ - ХА. "Тишина, ты лучшее из все­го, что слышал," – (Б.Пастернак). Поэзия, свернувшись в клубок кругометов Вознесенского, лепит тишину. Дарю Андрею Андреевичу порожденный им кругомет:

тихотихотихотихоти.

Безразмерный размер, аритмичный ритм, молчащая речь по Гамлету (по Шекспиру) – "Дальнейшее – тишина". Сегодня невыносимы все, кто декламирует и кричит. Еще невыносимее разговорчивые; их тьмы.

Молчание и речь в поэзии как белые и черные клетки в шахматах. В 60-х компьютер написал первые стихи. В 90-х компьютер обыграл в шахматы чемпиона мира. Может ли Творец создать систему более совершенную, чем Он сам? -– спрашивал Норберт Винер творец кибернетики. И отвечал – может.

Бог создал нас более совершенными, чтобы мы могли в отличие от него влюбляться, умирать, рождаться и писать стихи. Нынешние компьютеры – графоманы, но ведь и графоманы – нынешние компьютеры. Графоманы никогда не станут поэтами. А компьюте­ры?.. Каспаров продул. На очереди Гомер или кто-то из нас – авторов "Газеты ПОэзия".




 

Он ударил в рояльный склеп

где в каждом отпечатке

каждого пальца

Памир

Джомолунгма

Тибет

Тянь-Шань

и еще какие-то горы

Гора Мизинец

Гора Указательный

Гора Безымянный

И еще теснились

нефритовые

китайские волны

чем-то напоминающие Гомера

Вышла из мрака младая

с перстами пурпурными Эос

Между двумя ударами по клавишам

нет тишины

Оглушительный Олух

Царя Небесного

переполненный волнами

сбегающими как кудри Зевса

Зевс есть Зев

Вес и Все

Море – мера Гомера

 

* * *

Я доверяю только автомату

игра на равных

Конь уходит за пределы доски

и над обрывом стынущей бездны

зависает медный всадник Петра

Следующий ход делает автомат

Падает белый король

исходя черной кровью

Черный король погибает

от белокровия

Дискета ходов опустошена

Все фигуры проиграны

Автомат падает

исходя вариантами невыигранных ходов

Никто не играет первым

Никто не проигрывает последним

Автомат играет с автоматом




 

Андрей Вознесенский

 

Ищу связи в XXI веке. Через новое поколение. Последняя моя вещь написана в ритме рейва. Якобы искусственное ускорение сердцебиения до 300 ударов в мин. подвергает сомнению концепцию гуманизма мира, покоящегося на человеческом сердце. Менталитет простоты, угрожающей нашей разорванной реальности и разорванность сознания дает наивные строки моей юной героине.

 

Улёт

 

на деревьях висит тай

Очки сели на кебаб

лучше вовсе бросить шко

боже отпусти на не

 

ель наденет платье диз

фаны видят мой наф-на

и на крыше нафтали

боже отпусти на не

 

не мелодия для масс

чево публику пуга

Зыкина анти му-му

боже отпусти на не

 

тятя тятя наши се

цаца цаца на мертве

 

 

до свидания белъмон

инактриса. пошла к

зонцы выбирают барби

Нику дали шизофре

 рновскую вкушают СМИ

 

 

леннона проходят в шко

господи пусти на не

ад пусти меня на зап

да хотя бы в Нику

enthusiasm это kitch

телеОРТроди

рты разинули абор

 

Оба сели в свои вольв

мент проверил их доку

оказались безрабо

 

 

ердие безрукой Милос

в лампочках презервати

много в человеке те

 

 

Политически у жо

единенье кажный раз

Сколько жен/ ударов в мин

Я кричу что гибнет росси

 

 

боже отпусти на не

Лампа-жизнь разбилась попо

ты не оправдала меч

боже отпусти на не

 

 

МЕГАМЕРА

 

В будущем маячит новое понятие — "иррацио рационализма", когда рациональный на низшей ступени компьютер является иррациональным на высшей. Мегамера, мегарацио — так-то, мой друг Горацио.

Повальная мода на черные очки доказывает, что каждый хочет побыть хоть немножко Гомером.

Латынь куда ближе аэду, чем кириллица.

Г, оглядывающая мир из-под ладони, не похожа на слепца. Ему больше подходит лестница в небо – Н (латынь).

НОМЕR этимологически означает: "наш дом море"

А еще точнее:

homeR

домой – в вечную тьму.

Латинская R – это наше Р, выставившее перед собой прозревшую палочку слепца.

 

 

Клумба

 

Горит комар твоей кровинкой,

летит, безумный, Краснодар.

Горит комар. Скрипит калитка.

Комаргориткомаргаритка

на клумбе кружится. Кошмар!

С цветка перелетают пчелы

на мысль: "Я без тебя умру".

Твой тайный аромат мотора

меня разбудит поутру.



 

Вадим Рабинович

 

Авангард – черновик культуры?

 

1. Авангард как мирочувствование противостоит гармонии человеческого мира, его рациональным соответствиям и самодостаточной цельности. Отрицая привычный порядок мира, практик авангарда превозмогает усталость устойчивых форм в культуре через революционное действие как действие изначальное и живущее в поле многих начинаний.

 

2. Жест авангардиста – это его язык, каждый раз оказывающийся как бы вне истории; при всматривании - исторически памятливым, своевременно животворящим...

Это перво-речь для грядущих гармонических стилей, чистых жанров и сольных партий; но так и остающаяся при своем начале, полнящемся противоречиями (Крученых – Хлебников: "Взорваль" языка как нормы: возможность пере-со-творения "мира с конца" из элементарных частиц" перво-речи. Много возможностей...) Перво-речь – естественное эсперанто, возникающее в результате Вавилонского столпотворе­ния, учиненного речетворцами-интернационалистами для "улицы безъязыкой" и, одно­временно, первоматерия для формотворчества культуры как "производительного су­ществования". Из хаоса перворечи - в гаромническое никуда... Но только как вектор, так и остающийся лишь указателем. При Начале.

 

3. Перво-речь, как бы широко она не представлялась, – все-таки, по меньшей мере, озвученная буква. И потому – перво-слово, перво-текст. Про-из-ведение реr sе. Это текст и что-то еще – рукотворное, текстурно-фактурное. Возможность многих разных произведений в изначально одном. (Речь, в частности, идет о русской футуристической книге первой трети XX века). Иначе – книга-изделие, книга-кунстштюк, книга-артефакт. Вещающая вещь. Результат разных – противо-речивых умений: текстовиков, шрифтовиков, переплетчиков, литографистов-скрипторов, фотографов, ретушеров, композиторов-макетчиков, художников, колористов и прочих. Принципиально неза­вершенных умений. Незавершимых... Лишь начатых в общем делании. (К уже названным прибавлю: "Кукиш прошлякам" Крученых, "Неизданный Хлебников" Крученых со товарищи...) Герой такой книги - сама книга. Точнее, книга о начале Книги. Во славу

и в честь материала, из которого она сработана: бумаги, красок, текста, шрифтов, рисунков и – опять-таки – прочего... Или так: книга как способ быть (стать) книгой, свидетельствующей о своем происхождении. О Происхождении Мастера (Мастеров) этой книги. Книга как судьба самой книги – в ее незавершенной открытости для перелистывания, пере-читывания, до-делывания... Завершения? Нет! Сызнова – к началу: со-чинению, со-слаганию, со-че(чи)танию книги как артельного дела с подчеркнутой индивидуализацией каждого в этой артели. Но при этом именно делать книгу, а не де-ять; пере-читывать – читать, а не умильно чтить... Начинать ее.

 

4. Но перво-речь авангардиста в его книгостроительном качестве – отнюдь не "первичный бульон" "без берегов" или броуновский хаос. Греческий тмесис как сознательно сдвинутый смысл и есть порядок, вносимый в перво-речь авангардной книги. Она, книга, – вся на сдвигах противо-речесмыслов и жанровых специфик, рассечениях и распадах строк, слов, слогов – вплоть до литеральных, цветовых, шрифтовых первоматерий. Метанимность. Кроссвордность тмесисов. Игра анжебманов. "Сдвигология" как учение о рефлексивной остраненности сдвигосмыслов. Внешне все невпопадно, из ряда – вон. Торчком. Но... в виду чаемой гармонии сдвинутых смыслов – в перспективе слаженного двойного тела, оставляющего след в "со-чиненной" книге. Но только как возможность. Много возможностей грядущих многоликостей, лишь угадываемых в начале. Всегда – в нем. И потому – просто так.



 

Джон Эшбери

(США)

 

Джон Эшбери – патриарх американской поэзии, прямой наследник Уитмена, Дикинсон и Элиота, обладатель Пулитцеровской премии за книгу "Автопортрет в вогнутом зеркале", почетный член американской Академии поэтов; по мнению критики "проповедует крайний радикальный модернизм", но сам говорит о своей поэзии: "Птица, когда поет, не знает, модернист она или классик".

Из фантазии на тему

"Девушки орехового цвета"

Случается ли что-нибудь кроме этого? Холодный восход разрушает одну сторону ги­гантских заглавных букв, несильно встряхивает земляную массу, и она опускается, при­знательная, но спящая. И вы тоже загадка у прошлого столетия, ваш вымысел смотан подобно веревке, и в этом заключается способ понимания, который завтра будет дру­гим качественно и количественно - юная любовь, веселые, нереальные обстоятельства – и эти понятия выставлялись напоказ раньше, хотя и без красования глупостью, карабкающейся выше вместе с тобой на бобовый стебель, пока разукрашенная драгоценными камнями мозаика гор, вспаханные поля и реки не согласились быть такими изученными, что исчезли навсегда; надрыв от смеха, чиханье от золотой пыли в призму, которая запотевает и остается цельной.

Итак она представила историю болезни безразличному исследованию пациента. Всегда находилось на что посмотреть, что происходило тогда, ибо историческое прошлое задолжало самому себе, нашему историческому настоящему. Были важные посетители, сплетни о движимом имуществе во время кутежей, старики подкрашивались, чтобы выглядеть, как молодые женщины в многоугольнике ночи, сквозь которую порой пробивается свет, чтобы быть поглощенным опять; армии иностранцев, которые не могли понять друг друга, отвратительная тишина как раз перед разрушением мест на открытой трибуне, и неизбежный неприкрашенный и единственный гость, который пишет на стене: я выбираю неверие. Это становится частью устной истории. То, что можно подслушать в кафе, заключает в себе то важное, что раньше сохранялось для писем с фронта. Прошлое было мечтой докторов и наркоманов. Это время не было неправильно проведенным. О, порой это выглядело как повторение одного и того же, покуда я не прошел вдали от всяческого смысла. Кроме того, разве все не закончилось давным-давно, в один ясный утомленный полдень, когда дул сильный ветер, который, казалось, кричал; возвращайся! Ибо обнесенное рвом прошлое живет этими мечтами о внешнем приличии, которые принимают в расчет любое саркастическое замечание по их поводу. Это не то, что называется жизнью в прошлом.

Если бы только история заботилась о делах человека, но однажды мы попали под серую пелену тумана... И кто я, чтобы так говорить, в чьей шкуре? Я знаю, что вечер занят огнями, машинами. Что кривая заключит меня в себя, если я смогу удержаться здесь. Мои теплые сердечные отношения холодны и падают обратно в вазу подобно фонтану. Ответственен перед кем? Я выбрал это окружение, и оно красиво праздничное обрамление голых веточек на фоне неба, маски под балконами, которые

 Я ВОСПЕВАЮ

Перевод Александра Ткаченко



Игорь Холин

 

Я думаю, с наступлением нового тысячелетия безусловно наступит новая эра в искусстве. Что это за новая эра? Как мне кажется, – виртуальная литература, виртуальная живопись. Это когда творец создает другую реальность. Реальность! Не фантазию, не фантастику, а другую реальность.

ПОРОШОК

Пришел в больницу

Лечиться

Травма

Ума

Врач говорит

Хорошо

Дружок

И превратил его

В порошок

Ввел в порошок

Препарат

Получилось

Тесто

Тесто

Пропустил

Через агрегат

И все встало

На свое место

* * *

Вы его видели на том берегу

Нет

Мы ничего не видели

Мы ничего не знаем

Мы ничего не желаем знать

Ава а вава

Аваа вава

Ава а вава

 

 

ГОРА

 

Гора

Ты и Я

Гора

Мы ведь друзья

Гора

Разреши мне

С тобой объясниться

Гора

Я имею право напиться

Гора

Ты мне киваешь

Гора

Ты меня понимаешь

Гора

Теперь уходи

Пора

Гора

Я желаю тебе добра

 

СОРНАЯ ТРАВА

 

Время

Хватает нас

Самым

Бесцеремонным образом

Переворачивает

Вниз

Вверх

Вниз

Вверх

Катит по земле

Как сорную траву

Тычет

В помойные ямы

В отхожие места

На пути

Мы срываем

Запахи цветов

Поцелуи

Женщин

Затем

Падаем в пустоту

В неизвестно куда

Объясните

Где же тут

Божественное начало



 

Михаил Дзюбенко

 

Палиндром – основа стиха

 

Стиховедение Нового времени, подобно другим точным дисциплинам, является результатом научной революции XVI-XVII веков, в ходе которой возобладало общее представление о пространстве и времени, как о сущностях отвлеченных, неизменных и не зависящих от происходящих в нем процессов. В основу стихосложения и стиховедения легла идея метрической схемы как явления, трансцендентного тексту. Понятие ритмических вариаций, введенное в начале нашего столетия (слабая аналогия искривленного пространственно-временного континуума в новой физике), призвано было объяснить, как текст искажает абстрактную метрическую схему. Однако есть ли в самом стихотворном тексте нечто ему имманентное – то, что делает его стихом? Латинское слово versus, обозначающее стих, происходит от глагола verto, имеющего значение "поворачивать – вспахивать – истолковывать – превращать". Само слово versus означает также "борозду – ряд – линию – строку". У него есть омоним – предлог со значением "в сторону, по направлению". Связь явлений пахоты, строки и стиха в одном слове объясняется тем, что в глубокой древности (на Ближнем Востоке и в Древней Греции) строки наносились на поверхность письма в том же порядке, в каком плуг идет по полю: сначала в одну сторону, затем – в другую.

 


 

Такой порядок получил название "бустрофедон" – "попорот быка". Иначе говоря, в письме и в поэзии изначально заложены оба направления. Очевидно, что это имело прежде всего не технический (в нашем смысле слова), а мифологический смысл.

Поэзия издревле считалась божественным языком. Жизнь существ, представлявшихся богами, казалась (почти) вечной. Тем более вечен Истинный, Единый Бог. Божественное время включает в себя полноту времен, соединение прошлого и будущего в едином всеохватном настоящем. В божественных текстах обнимаются оба направления: из прошлого в будущее и из будущего в прошлое.

Здесь возникает вопрос: если направление из прошлого в будущее представимое и на бытовом уровне может быть соотнесено с направлением написания и прочтения текста, то как представит себе направление противоположное и что оно может означать?

Все мировые культуры относительно так называемого "осевого времени" условно делятся на две категории: по одну сторону лежат те, для которых золотой век человечества позади; по другую сторону лежат те, которые чают наступления этого золотого века в будущем. Яркими примерами культур первого типа являются древнегреческая и древнеримская. Культуры второго типа – иудейская и христианская. Иначе говоря, культуры обоих типов различаются по тому, где они местополагают свое будущее и прошлое. Ведь слово "будущее" в действительности означает не то, что будет через некий промежуток времени, ибо как его определить, этот промежуток, и что считать будущим, а что – уже наступившим, "настоящим"? "Будущее" родственно "проБУЖДению", воскресению мертвых, Страшному Суду и обретению в конце истории полноты всех времен - такова логика русского языка, в котором заложены христианские представления. Будущее впереди, прошлое позади: вечная жизнь впереди, смерть и страдания сзади. "Прошлое" – это то, что имеет свойство проходить, что тленно, непрочно. Будущее – то, что вечно, непреходяще. Настоящее же то, что выбирает для себя человек: добро или зло, вечную жизнь или окончательную смерть, Настоящим может быть и прошлое и будущее. Но исследо­вания древних языков, в том числе и архаичных (дохристианских) пластов русского языка, показали, что тогда будущее мыслилось стоящим сзади, спереди же было только прошлое. Нетрудно увидеть в этом представление об утрате райской невинности, золотого века, изначально безгрешного, не-сонного, бодрого состояния, прочитать здесь чувство постепенного умирания, опускания в призрачность.

Таким образом, художественная речь (как и письмо) может иметь "прошлый" модус и соответствующее направление, может стремиться к будущему, а может, как бы глядя уже из самого будущего, объединять оба направления, снимая с первого из них "грешность", "тленность". И при смене модусов, при переходе через "осевое время" логично ждать смены на­правления письма. Так для ранних христиан лево-правое направление греческого и латинского письма получает переосмысление в соотнесении с право-левым направлением письма иудейского: Мессия пришел, кульминационный момент истории миновал.

Живое может восстанавливаться, возрождаться. В нем есть направления энтропии и негэнтропии: мертвое мертво навсегда, оно только разлагается. Отсюда – однонаправленность античной прозы, передавшей свой характер и прозе Нового времени. Происхождение ее связано с мениппеей, с жанром загробных разговоров. Поэзия же обратима, что выражено и латинским названием стиха.

С учетом всего сказанного, палиндром – наибольшая реализация всех стиховых
потенций, сильная позиция в оппозиции "стих – проза". Он актуализирует явление,
совершенно не учтенное в стиховедении, – направление стиха. Взглянем внимательнее на то, как мы читаем даже классическую силлабо-тонику. При чтении гак
называемого "зеркального палиндрома" (в котором текст слева направо равен тексту справа налево) мы прочитываем его как бы одновременно в двух направлениях: начиная читать его с начала, мы тем самым читаем его с конца, то есть исчерываем текст с двух сторон. Объем, вос­принимаемый нашим сознанием, равен объему всего текста, причем единицами восприятия являются не абстрактные стопы, а имманентные данному тексту единицы реверсии.

Таким образом, привычный нам "зеркальный палиндром" оказывается стихом, зарифмованным с самим собой. Причем, определить, прямая это рифма или обратная, невозможно. Все зависит от того, признаем ли мы возможность "стереопрочтения" стихотворной строки или нет. Он очевидным образом расчленяется (по вертикали) на две строки, которые как бы "слиплись" в одну, будучи записанными по системе бустрофедона. Е.Кацюба в поэме "Свалка" показала палиндромное "Зазеркалье" визуально. В нем обнаруживается любопытное явление: при обратном прочтении палиндрома, как правило, переразлагаются слова, составляя из тех же знаков и звуков нечто непроизносимое ("а зеркало - зола Креза : азерК алоз - олакрез а"). Так во время Страшного суда сместятся соотношения между привычными предметами, обнаружатся доселе невидимые связи и личины. С другой стороны, именно в этом явлении – корни свойственных средневековью представлений о палиндроме как о тексте сатаны.

Отсюда ясна необходимость разграничения двух типов палиндрома. Палиндром в узком смысле (который больше соответствует смыслу "бегущий обратно") – это текст, который понятен только при обратном прочтении. Палиндром в широком смысле - всякий стих, читающийся с обеих сторон, то есть собственно versus. С разных сторон, как в ленте Мебиуса, могут сходиться и перекрещиваться не только звуки, но и слова, синтаксические структуры, наконец метр и ритм. Именно это единство двух взаимонаправленных векторов и образует поэзию, стих – в противоположность однонаправленной прозе. Именно оно и делает палиндром архетипической и фундаментальной стиховой структурой.

 

1989-1993


 



 

Генрих Сапгир

 

Подобно некоторым современным писателям, обращающимся к словарю В.Даля, я в стихах нередко прибегаю к словам иных языков, о которых я по большей части имею самое поверхностное представление. Но ведь и Солженицын не содержит в своей великой памяти все тома словаря. Мне нужны отдельные слова и выражения, которые, как драгоценные вкрапления чужого материала, выявляют, пародируют и высвечивают среду родного языка. В общем выполняют художественную функцию. И поскольку большинство языков построено по сходному образцу, то есть имеют ввиду некий идеальный язык – единый, а поэзия стремится говорить на этом языке, то, естественно, в стихах слова разных языков сочетаются и дополняют друг друга, если этого хочет Бог, то есть его

 

Третий урок иврита

 

 

что ты так волнуешься?

Ма зэ? (что это?)

какое это имеет значение?

а что такое в чем дело?

Ма йеш? (в чем дело?)

душно

воняет здесь

сойдет

Зэ нахон? (это правда?)

правда что ты

еще какая правда!

будь спокоен

положись на меня

отстань от меня

брось это

я все еще жду

Ацор! (стоп!)

непрятность

родственники скорее всего

трудно сказать

сделай одолжение

сиди спокойно не лезь

пошел к черту

привет прощайте

береги себя

зануда

Нагмар хаиньян (кончено дело)

нидфак (погорел)

нудник (зануда)

 



 

Валерия Нарбикова

 

Как бы

Фрагмент

Никто не спорит, самый большой наркотик – это жизнь. То есть то, что она готовит. ТО, к чему ты не готов. Сюрприз. И это она тебя, а не ты ее. Все остальное "как бы", кроме самой жизни. На семинаре в Вене меня спросили, на какую тему я бы хотела говорить. Я предложила поговорить как бы о "как бы". Моим слушателям я пыталась объяснить, что "как бы" говорят все. Все до одного в России вставляют это "как бы" совсем разные люди: учителя, ученики, шантрапа, банкиры, продавцы, покупатели и те, кто ходят в баню, они говорят: ну что, мы идем сегодня как бы в баню? Может быть, в этом русский менталитет? – сказал кто-то из слушателей. Они хорошо понимали по-русски, они читали "Мертвые души" Гоголя. А вы?

То ли человек зависит от языка, каков язык, таков и человек, каков общий язык на всех, таковы и человеки. Очень уж много сослагательного времени было в русском языке – я бы пошел; шел бы ты знаешь куда; уж я бы тогда; а ты бы пошел; пошли бы все, и все бы пошли.

Он как бы хороший человек, как бы ее любит, у них как бы семья, как бы дети. А что у вас за работа? Он работает как бы коммерческим директором. Как бы президентом. Можно сказать, прямо царем. У вас что, монархия? И царь, и луна, и царство небесное, все у нас здесь, а вам не приходило в голову, что все это неправда. Что именно? Например, что земля круглая – вы-то сами видели, что она круглая? Я не видел, но так говорят. И что она вертится вокруг солнца, вы-то сами видели, я не видел, но так говорят. Она как бы круглая. И она как бы вертится. Она как бы,

В литературе, вообще, в названиях обозначены или тема, или герой. И в русской литературе, как самой непосредственной, то есть как самой молодой, то есть, как и самой юной, – тоже или тема или герой. Евгений Онегин – герой, Герой нашего времени – тоже, Анна Каренина – герой(иня). Преступление и наказание – тема. Обломов – герой. Бедная Лиза – герой. Одиссей – герой. Красное и черное – тема. Лолита – герой. Защита Лужина – герой. Дар – тема. Понятно как бы о чем идет речь. А почему? Или от героя отталкиваются и хотят потом говорить обо всем сразу - это роман-герой, или сразу говорят на какую-то тему с помощью Героя, то есть потом, выходит про жизнь – это и есть тема, особенно в русской литературе, даже хоть "или не быть", даже "красное и черное", даже "преступление и наказание", самая великая тема, за все тысячи лет. Но роман надо очень сократить. Я не кощунствую. Я сама читала. Я, например, читала лекцию для славистов в Колумбийском университете на тему "Ученик и учитель в русской литературе", так вот слависты не могут прочитать "Анну Каренину", могут только адаптированное издание страниц так в тридцать, то есть реферат, роман-реферат. А так там слишком много длиннот.

Все сокращается, даже время: с помощью самолета можно пересечь границу быстрее, чем на поезде, быстрее, чем на лодке, быстрее, чем пешком, то есть лучше просто лежать дома на диване и никуда не ехать. Не получается. Путешествуем. Пересекаем. Истребляем. Индейцев уже истребили. И воробышков. Вот-вот только сейчас вымерли прямо на глазах. А где новые земли, где воробышки, где индейцы? А, правда, где?

 



 

Алина Витухновская

 

Синее

 

Мифология и патология вреда.

Синяя борода.

Синее преступление.

Синяя казнь.

Женщина

подлежит

убиванию –

трижды прав

господин Синяя Борода.

Только иногда,

лежа в постели,

я думаю:

Зачем эти прогулки по замку?

Зачем эти связки ключей?

Смерть и так хороша.

Замечательна смерть молодых женщин!

 


Василиск

 

Кислоты сливая и визг,

ловя ягуаров и крыс,

лиловый идет Василиск

 

Он страшной тряхнул головой.

И все испугались его –

рванули кто в чашку, кто в мис-

куда ты идешь, Василиск?

 

Сквозь адский костлявый

стриптиз, сквозь дьявольский

хитрый каприз,

сквозь атомный киндер-сюрприз

лиловый идет Василиск.

 

За что эта страшная месть?

Не надо нас нюхать и есть!

Зачем мы на свет родились?

Зачем ты пришел, Василиск?

 

Но он неизбежен как смысл –

условен как игрек и икс.

Жучок в его пасти повис.

Лиловый идет Василиск.

 

Притворный как волосы льва,

условный как власть и слова,

когда они падают вниз,

лиловый идет Василиск.

 

 

Редакция поздравляет члена редколлегии Алину Витухновскую с присуждением ей Международной Пушкинской стипендии Топфера и надеется на благополучную и удачную поездку поэтессы в Германию для ознакомления с немецкой культурой.

 



Борис Викторов

 

Цыганешты

 

I

Тревожных предчувствий гонцы,

зажмурив глаза, как слепцы,

пьют ночь, шевеля кадыками,

расплата плывет за холмами,

да канули в воду концы,

(обернуты мглой бубенцы,

притихли цикады ночные,

недвижимы воды речные,

тяжелые, как котельцы),

на матовых лицах рубцы,

как рифмы в балладах суровых,

рожденных под солнцем Молдовы,

где звезды крупны, как сосцы,

пестры шарабаны и шкуры,

пергаментны острые скулы,

и, пасынок вечной надежды,

я с ними спешу в Цыганешты!

 

II

Августовский асфальт, затвердев, сохраняет следы от подков и колес, и ступней, впереди Цыганешты!

Долог путь наш – с волами, телегами и абрикосами, локотки у попутчиц невидимо-остры, точно сабельки в ножнах цветных рукавов, сквозь деревья синели мазанки, всем казалось, что – море.

Пожалели тебя.

– Я еще загорю, – ты ответила.

Улыбнулась Мария, у которой семнадцать детей.

Я спросил: умирает ли кто из цыган своей смертью?

Конокрад мне сказал, что не помнит, а Мария ушла, не простившись... А Мария ушла.

Завтра утром вернулась. Ты – останешься



 

Ирина Волкова

 

Sulla spiaggia

 

Sulla spiaggia di notte

due ombre

incrociano

in una danza

appena visiboli

da lontano

anche noi

facciamo finta

di essere due ombre

Sulla spiaggia di notte

due voci

diventano

un sussurro

anche noi

fingiamo di parlare

 

 

На пляже ночью

две тени

сплетаются

в пляске

еле заметны

издали

и мы

те же тени

На пляже ночью

два голоса

смешиваются

в шепоте

и мы

будто беседуем

 

 

(Русская тень с итальянского языка Елены Кацюбы)



 

ДООС

 

 

Константин Кедров


 

Где голубой укрылся папоротник

И в пору рек века остановились

Мы были встречей ящериц на камне

 

 

(Из поэмы «Бесконечная»)

Елена Кацюба

 

Мне всегда хотелось, чтобы слово в стихах превращалось. Не в уме или душе читателя, а прямо на листе бумаги. Когда-то, видимо, рифма была таким ключом к превращению. Но сейчас слова "кровь – любовь", помещенные в конце соседствующих строк, не вызывают никаких зрительных ассоциаций. Я нашла свою форму трансформации текста. Ведь если в начале было слово, то все остальные слова произошли от него именно так: переставляя, заменяя, раздвигая, сдвигая буквы. Так в моих стихах свинец превратился в золото, небо в море, мрак в свет, а тьма вернулась к самой себе. Латинское СОR. (сердце) обнаружилось в русском слове "корабль", а его анаграмма CRO – в англ, "cross" (крест) и русском "кровь". Случайных созвучий не бывает.

 

 

Из тьмы во тьму

 

Из тьмы во тьму
 

Незачем мне запоминать их имена

когда мчатся пылая

черными зеркалами

отвергая отражения серым серебром

облизываясь мокрой вишней

превращаясь в ящериц в сетях бульваров

фарами читая тьму

 ТЬМА –

 ТОМА книги мрака

 развернутая ТОРА дороги

 где знаки – звездного СОРА шорох

 речная СУРА Корана

 весы СУДА – мосты

 забытого САДА ограда

 где заблудилась САМА ночь –

 черная ДАМА

 из карточного ДОМА

 всего лишь страница ТОМА

 из книги ТЬМА

где они забывают свои имена

когда сердце покидает стальную грудную клетку

запирая дверцу на ключ

В скорости есть COR – сердце.

 

 

Cor-корабль

 

Сердце – COR–КОРабль

CROss-крест внутри трюма

пробоины в переборках

проливы – приливы – фьорд аорты

COR–КОРабль – КОРоль – сердце

изнутри миром правит

плавит металлы в кратере страсти

плывет в магме

магнитом тянет железо из звезд –

КОРм КРОви

COR–КОРабль – КОРвет – сердце

мерцают пульсы

пульсируют снасти

паруса-протуберанцы

в КОРоне солнца

горят в эфире

Мы – твое море

COR – КОРсар!


 



 

Третий номер "Газеты ПОэзия" открывается строкой Константина Кедрова – "одно из самых кратких и самых красивых стихотворений XX века выглядит так: Е = mc2, – и я подумал, что давно пора выполнить обещание и предложить уважаемому изданию свои стихи, выполненные в традиции визуальной поэзии.

Эти графические комплексы создавались мною с мая 1996-го по январь 1997-го и публиковались в качестве иллюстраций (или, может быть, скорее визуальных дополнений) к моей рубрике "Люди, годы, жизнь", которая выходила в этот период в "Независимой газете".

кулик – атаки лук

(где lucki + улика = кулак)

Главной целью такого рода иллюстрирования было не создание шедевров визуальной поэзии, а социальная знаковость: обозначение своей делянки, дополнительное утверждение "авторскости" рубрики, работа на имидж, "использование" солидных масс-медиа не только для получения денег и публикации текстов, но и во все остальные щели.

Однако необходимость сочинять каждую неделю по "стихотворению" естественно обернулась широкими творческими перспективами. Мне удалось вволю поэкспериментировать и с воспетым К.Кедровым жанром формулы, и с сочетанием символических элементов с буквенными и числовыми, и со способом подавать цитаты, и с разными фигурами общественного сознания, и с тропами типа палиндром и каламбур, и со шрифтами.

+ + + = .>>>>>,

где птицы и кресты вызывают

противоречивые чувства

В одном из выпусков рубрики "Люди, годы, жизнь" (от 21.08.96) мне довелось подробно высказаться о феномене визуальной поэзии. В частности, дистанцироваться от магически-высокого или символически-глубокого отношения к буквам, цифрам и знакам, нанесенным на бумагу (здесь мои взгляды противоречат взглядам редакции "Газеты ПОэзия", для которой ее деятельность полна серьезных эзотерических смыслов). Мой подход проще. Графическая литература – это прежде всего визуальный аттракцион, кунштюк, шутка, фокус, легкое и необременительное развлечение для праздной публики (в данном случае – именно для "читателей газет" в известной цветаевской рецепции). Мне кажется, установки автора и уровень исполнения вполне совпали с контекстом бытования этих текстов, а потому я отныне буду с удовольствием предлагать их публике в качестве маленького литературного памятника.

Вячеслав Курицын

«Люди, годы, жизнь» – VISUAL

 

 ПОэзия" № 4, 1997.

Учредитель группа ДООС (Добровольное Общество Охраны Стрекоз) при участии Всемирной Ассоциации писателей (Русский Пен-клуб).

Председатель редакционного совета доктор философских наук, обозреватель газеты "Известия" Константин Кедров.

Редакционный совет: профессор В.Вестстейн (Нидерланды), А.Витухновская, Е.Кацюба, профессор Т.Латауэрс (Нидерланды), В.Нарбикова, профессор кафедры Философской антропологии МГУ В.Рабинович, Г.Сапгир, генеральный секретарь Русского Пен-клуба А.Ткаченко, И.Холин. Логотип и графика на с. 1: Михаил Молочников. Макет и оформление: Елена Кацюба. Издатель Елена Соловьева. Тираж 999 экз

 «Газета ПОэзия» № 5, 1997

Константин Кедров

 

Гусеница бессмертна – она станет куколкой. Куколка бессмертна – она станет бабочкой. Бабочка смертна, но ей известно то, чего не знают гусеница и куколка. Она летает.

Два крыла рифмуются в воздухе, образуя стих-полет, или стихолёт. Стихи-куколки, стихи-гусеницы всегда пользуются успехом. С ними меньше хлопот. Куколки не уползут, гусеницы не улетят. Бабочки непредсказуемы. Уследить за их полетом не удается критику-энтомологу. В толстых журналах они распялены на булавках. Их выдерживают в эфирных морилках, чтобы потом восхищаться над усыхающим трупом:

– АХ, Пушкин!.. АХ, "серебряный век"!... АХматова. АХмадулина, АХмориц..!

А ответное эхо возвращает эти АХ в обратном порядке от нас в XIX век. А оттуда доносится дружное:

– ХА – ХА –ХА !

Они свое уже отсмеялись. Дайте же посмеяться нам. У бабочек есть своя Библия. Она пишется узором непредсказуемого полета и читается только теми, кто умеет летать хотя бы зрением или слухом, ну на худой конец – мыслью.

 
Библия бабочки
 

Две стены как бабочки

под углом расправляют крылья

Бабочка ночная колышет тень

Четырехугольной бабочкой

восьмикрылой

комната давно готова взлететь

 

Мир амурный из моря крыл

замирает в морях укромных

Словно Библию приоткрыл

и захлопнул

 



 

Андрей Вознесенский

 

Тело уходит в землю, а душа — в шум словаря.

Увы, самоволкой здесь не пахнет. Когда пишешь, подчиняешься только диктующему голосу. Он возникает из хаоса, из шума словаря.

Потом происходит ясность. То, что древние называли "озарение". Думаю, что даже Велимиру Хлебникову и никому из других поэтов не довелось расслышать то, что я называю кругометами. Хотя он шел к этому, но последние три года я навязчиво слышу и вижу внутренним зрением, как за углом быта нас подстерегают Бог и дьявол, как рождается из хаоса классическое чудо гармонии. Из бесчувственного мира рождается мир духовный.

Конечно, поэзия пишет только о любви. Особенно, когда она ее не называет. У Шкловского есть книга, посвященная любви к Эльзе. Там запрещено говорить о любви. Но все предметы кричат об этом. Античность вся пропитана эросом. Православная культура – эротикой духовности. И Соловьев, и Розанов — это всего лишь полюсы. Кругомет взаимопревращения чувства и поэзии как новое окружное шоссе вокруг Москвы.

 

Генрих Сапгир

 

Дядя Володя

 

Фрагмент

 

После третьего стаканчика он принял несколько таблеток норсульфазола. Оса, присевшая на край чашки с чаем, которым он запил пилюли, укрупнилась как-то сразу. Теперь была величиной с голубя, но не так безопасна. Сама чашка, и стаканчик, и бутылка водки, и цветочки на клеенке стали крупными и кубическими тяжелыми на взгляд. Солнце квадратами лежало на столе и на полу веранды. Он хотел позвать Марину. Губы стали грубыми деревянными плашками, слова неохотно выходили и стояли кубиками в воздухе.

– Маг бри на

– Маг бри на мы с то бой ко бис ты

С третьей попытки он бросил это рудное занятие – двигать непослушными губами. Само время стало золотистым кубом, который поглотил меньший куб – бревенчатую дачу, и его невозможно было поднять и отодвинуть.

После восьмого стаканчика и еще двух заветных таблеток все стало растягиваться: и время (в каждой минуте можно было насчитать не меньше тридцати минут), и все окружающее. Никак не мог дотянуться до бутылки: рука растягивалась, удлинялась, а бутылка уходила, уходила вдаль – вот уже такая маленькая, как звездочка на горизонте. Все-таки дотянулся. Налил, стаканчик тоже далеко, через край – и выпил.

От всего существующего вокруг остались одни души. За террасой синевато восходили в белое небо души сосен. И просвечивали. Сиреневым кубом с проемами в неизвестное колыхалась веранда. Прозрачная душа литровой бутылки была уже наполовину пуста. У ос души не было, они иногда жалили, но почти не чувствовалось. Потому что у дяди Володи осталось только два тела: астральное и ментальное. Они спорили между, собой горячились и даже подрались. Как известно, живую душу не разделишь, не разорвешь, но ей можно дать еще выпить.

И два тела дяди Володи: астральное и ментальное – поднесли даме еще по стаканчику. Душа водки взвеселила душу души, и все стало непохоже само на себя, неузнаваемо.

Кусты сирени завтракали кошкой. Она орала. Марина из двери выходила по частям: сначала вышел нос, затем – глаза, косынка в горошек, потом кисть руки, потом - запястье, потом подол платья, округлое колено и так далее. Как будто выходила целая рота, а не одна Марина.

– Опять с утра пьешь водку! – запел солдатский хор.

– Рота, стой! Раз, два, – скомандовал дядя Володя. – Вольно.

Марина как будто ждала этой команды и рассыпалась по всей дачной местности. Одна улыбалась ему из сада. Другая через штакетник разговаривала с соседкой – пожилой приятной женщиной. У магазина было замечено несколько Марин: одна шла за водкой, другая возвращалась с бутылкой. Третья торопилась на электричку. Спутать невозможно: всюду косынка в горошек выдавала ее. Ну и пусть. Пусть хоть все уезжают. Лишь бы принесли.

И Марины не обманули. День начался нормально. Можно было продолжать. И тут зазвонил весь склеенный, перевязанный скотчем телефонный аппарат. Уронив его в очередной раз – бедолагу, душа дяди Володи все-таки взяла трубку и издала звук, похожий одновременно на мычание и мяуканье. Это звонил я из города. Марина перехватила падающую трубку и пригласила меня приехать, "потому что одной уже невозможно". Я и приехал.

 

Кристина Зейтунян-Белоус

(Париж)

 

Богомол

 

Шестикрылый богомол так хищно молится однако...

Эй, ты! без вины виноватый,

невинно убиенным быть желающий – Приходи!

Прилежно падай в цепкие объятья

и муку долгожданную прими!

 

Крапивница

 

Ковер-самолет

из тысячи и одной ночи

слегка севший после нежданной

стирки летнего дождя

 

Оса

 

Оса из жала вырастает

и лапки чутко окунает

в варенье дня и в мед ночных свершений.

Она звенит на грани пробужденья,

и крылышком прозрачным веки бьет.

А там проходят скучные сраженья,

междоусобицы районного значенья,–

там все продумано на триста лет вперед,

и даже больше; трескается лед

тончайшей кромкой обрамляющий ресницы.

 Пора, давно пора мне перевоплотиться.

На глаз, пронзенный жалом, нарастает свет,

и тает в нем осиный силуэт

 



 

Владимир Игнатюк

(Казань)

 

Колесо

 

Я беру за жабры

ржавую баржу и отрываю ее у берега

И она плывет по Волге

вперед ногами и причем ночами

только ночами

солнце топит ее своими лучами

 берег давит ее своими плечами

А когда подойдет полоса лилового гнева

и звереющий ветер

вздует завязки кальсон

я смотрю на тебя как смотрели когда-то на небо

чтобы выдумать колесо

 

Юродивый

 

Я приду к вам и доверчивый и розовый

Вы не смейтесь к вам придет один юродивый

Ну так пусть он посидит у вас до вечера

И запомните он притворяется доверчивым

Притворяется и в брови смотрит искренне

Он вам лжет как лжет любая полуистина

Я к тому что больше нет у вас лица

Только боль от неснесенного яйца

 



 

Валерия Нарбикова

 

 

ЧАСЫ

 


 

Фрагмент

 

 

Я их теряла. Дешевые, дорогие, в общем, они терялись, часы. Дочка мне дала пластмассовые часы водонепроницаемые. Я ее спрашиваю: "Мяука, они ходят?" – "Да, вот, мамочка, они идут". Они ходили как-то странно. Они могли идти. Потом встать. Стоять на месте. Потом опять пойти. Даже целую неделю ходить точно, а потом опять встать. Очень интересно. Но я путешествовала и не могла на них рассчитывать. Главное, вот еще почему я не носила часы, потому что всегда со мной был он. Он их и носил, эти часы, а я себе могла позволить ходить без часов. Это я у него спрашивала: "Сколько сейчас времени?" – а он всегда знал и отвечал, например, три часа ночи, спи. И я спала. Но тут вдруг я осталась без часов ,то был просто какой-то кошмар – остаться без часов, мне даже не у кого было спросить – сколько сейчас времени? такая пустота вокруг, такая серость. Не сумерки, а просто как будто совсем не было времени, ну сколько сейчас времени? часы стоят. Они идут. Идут на месте.

Тогда я решила их купить сама, эти часы. Ведь часы можно купить. В этом нет ничего предосудительного – они без бороды, без усов, они не возбуждают, от них нельзя заразиться, они безопасны, на них нужно только потратить деньги, и за это они будут показывать время. Они даже не боятся воды. А есть и такие, которые заряжаются от света, солнечные часы.

Поскольку дело происходило в Цюрихе, не было проблем с часами. Они были на каждом углу. Они меня зазывали. И некоторые из часов показывали механизм: как они ходят, эти часы. Но все равно, все часы ходят по кругу.

Я зашла в маленький магазинчик. Я хотела выбрать то, что мне нужно. Обычно выбирали меня. Но я хотела сама выбрать часы. Почему-то мне казалось, что время идет ночью. То есть если время идет, то в темноте, то есть в черноте, го есть я хотела, чтобы это был черный циферблат. И чтобы не было цифр. Не римских, не арабских. Только такое движение стрелки в темноте. Как будто земля вращается вокруг солнца, а между солнцем и землей есть невидимая стрелка. Но на часах ее не видно. Как будто сама земля в виде планеты и есть показатель времени. То, что я хотела, было дороговато. А то, что я хотела абсолютно, было невозможно, как абсолют. Приходилось выбирать. Магазинчик был маленький, хозяин любезный. У меня было много времени. А я вспомнила, как Саша покупал часы в Нью-Йорке по доллару сразу штук по двадцать. Остановятся, не жалко будет выкинуть. Кончилась батарейка, о'кей. А так начинается вскрытие, дефлорация, кварц. Он их привозил и раздаривал, эти часы.

Я спросила у хозяина магазина механические часы без кварца, чтобы создать себе неудобство, чтобы заводить их каждый день. Но и дизайн тоже соблазнял. Вот эти справа, полудрагоценный камень, как булыжник, как будто в пещере идут часы, а вот тут совсем маленький камушек – драгоценный, как звездочка,, на которую смотрят моряки, когда заблудятся. Соблазн. Все-таки я купила кварцевые, но поинтересовалась у хозяина: "А если я окажусь на необитаемом острове, они там будут ходить?" – "Я как-то никогда об этом не думал, мадам". Конечно, я пошутила. Но он так сказал, хозяин, держа коробку с часами. Он даже стал их разглядывать, эти часы. Он не думал об этом! это человек, который продает часы! так для чего они нужны тогда? если даже хозяин магазина не знает, будут ли его часы ходить на необитаемом острове. Для чего? чтоб на поезд не опоздать? чтобы на работу успеть? А для любовного свидания не нужны. Любимый и так подождет. Ну тоже ведь, как он будет ждать? если на улице под часами, то будет смотреть на свои часы, потому что на улице они показывают неточное время, отстают вот уже на минуту, а теперь вот уже на пять минут, и он будет волноваться из-за этих уличных продажных часов. А в метро он подождет себе и подождет – там часы идут, поезда идут. А если он дома, милый, а ты на час опаздываешь, он может и обидеться на этот маленький всего лишь часик. Только орать не надо.

А когда засыпаешь, то не смотришь на часы, а когда тебя будят, то смотришь. Так, может, они для этого и нужны, эти часы? Если тебя раньше времени разбудят, за это уголовное наказание! то есть человек за это отвечает головой. Но все-таки пусть лучше тебя разбудит человек. Нет, лучше человек по телефону. Нет, живой человек все-таки лучше. А будильнику можно дать по морде в этот час.

Или расписание по часам, на машине сорок минут, а на "Икарусе" час, а на рейсовом автобусе полтора часа, все едут за город, любоваться на природу, у которой времени нет, кроме времен года. И в рейсовом автобусе старые люди едут бесплатно, без денег, но стоят. Мне сидеть как-то неловко, но и стоять тоже неохота. Вот и приехали. А потом десять минут пешком, там дачи "садитесь, я вас подвезу," – "да спасибо, мне тут недалеко", – "садитесь". Вот и приехали – "спасибо", – "да не за что". Вот за это можно расцеловать: за это за "не за что". А если все время – время-деньги, то скоро нас всех будут отстреливать, как индейцев: и русских, и новых русских, и нерусских, да хоть англичан, всех подряд, раз и готово, какие тут могут быть деньги, когда идет время, часы идут только в настоящем времени.

 



 

Владимир Строчков

 

Ночное

 

Бабочка ночная в темноте коснулась вскользь

у затылка волоса. Как машинка звук.

А вдогонку холодок прошелся вдоль волос,

 зацепил за мысль и сразу ускользнул вбок;

 

А в другую сторону - мысль: что был знак

в виде звука и, жужжа, попал в сгык

мыслей, что машинкой состриг взмах

крылышек мохнатых - в темноте поймав сдвиг,

 

в сторону стены, но, упершись в дверь,

замерла и нехотя сошла на "нет!",

крылышки сложив в уме. Но сразу же две

вжикнули: одна и другая ей вслед,

 

прядями за шиворот: – Так значит, был Знак! –

Просто мотыле ночной, но Кто – его ждал?!

Третья бабочка подумалась: – Бзик!

Это просто нервы. Нервы и блажь!

 

Всякая машинка тут будет стричь мысль,

где уже и так непонятно ни зги!

Бритвами Оккама махать вверх-вниз –

все равно что бабочками пудрить мозги.

 

если что и прянуло – там, бабочка, жук,

ну, а что касаемо затылка – оброс,

нечего навыворот вытряхивать жуть:

если вжик! за шиворот, так сразу – Вопрос?!

 

Тут уже до двери доползла дрожь:

форточка захлопала крылышком вдруг:

Пятая стремительно спикировала: –Что ж!,

допустим, Знак - бабочка, но Что ж! тогда - звук?

 

Мысль несет на крылышках мохнатую чушь!

Спросим у машинки, – что та запоет?

Вывести за шиворот, чтоб никаких штук!

Если вжик! не бабочка, то я – самолет!

 

Тут пополз по шее Знак, урча, как мотор,

лапками цепляя мохнатый страх,

щекоча кожу и нервы, а потом

с ревом взлетел, разодрав ночной мрак.

 

Я скорее в дом, дрожа, словно мышь,

норовя выкинуть из головы звук.

Свет зажег, а на столе, страшный, как мысль,

шевеля лапками, стоит паук.

 

Я скорей из дома, обмяк, как пальто,

норовлю вытрясти из ушей свет,

выскочил – а в небе, огромный, как – Кто?,

шевеля звездами, стоит Ответ.

 



 

Александр Ткаченко

 

КОРЕНЬ КВАДРАТНЫЙ ИЗ МИНУС Я

 

 Я Return

 ахинеЯ Reform

 тираниЯ Resist

 дитЯ Repeat

абстракциЯ Relax

 овациЯ Reflekt

 поэзиЯ Risk

 известиЯ Replace

 фенЯ Remember

 землЯ Regard

 змеЯ Realize

 яблонЯ Rock

 религиЯ Rebuild

 апатиЯ Ruin

 Я Respond

 

плюс-минус Я

 

Я – о ь р л ф с у ч у

Я – многовалентно; в изобразительном ряде буквы я вывел девять, из которых складывается этот комплексный символ, в котором составляющие несут в себе следующий смысл:

О – обход, озеро, одинокий,

Ь – мягкость, миротворчество, миф.

Р – решительность, ристалище,

Л – любовь, ликование, леность,

А – артистизм, атака

С – смех, скорость, страх, сомнение. Спокойно!

У – ум, урка, улитка, умение,

Ч – челентано, чрезвычайщина, чинзано, черт, чело,

V – витальность, виктория, вист, вера.

 

 

ИЛИ ЧЕРНЫЙ КУБ, ПОСТАВЛЕННЫЙ НА ОДНУ ИЗ ВЕРШИН

 

 

Черный квадрат Малевича вечен, как произведение искусства. Проникновение взгляда не достигает дна. Но время, в котором было сработано полотно, тогда еще не открылось своей холмистостью, многослойностью. Кубизм был только на пороге, но и он не предполагал, что черный куб, который я прилагаю в данных заметках, может глубже и субъективнее выразить мир. Если вы поставите Черный куб на одну из вершин и будете удерживать его, то увидите точку – одну из вершин куба, которая имеет выход с обратной стороны. Прошу учесть, что на горизонтальной плоскости переднее ребро должно быть наклонено на 45 градусов.

Точка входа в куб есть точка входа в жизнь рождения человека, затем расширение и сужение, сдавливание до взрыва и выхода в новый куб через противоположную точку выхода и входа. И так – повторение повторение повторение – линия жизни не имеет начала и не имеет конца, но имеет многоначалыюсть за счет стремления восьми вершин к шарообразности. Нерасторжимая цепь черных кубов, пределе шаров, это и есть сужающаяся и расширяющаяся вселенная с проникновением человека по линии жизни в разные точки вселенной, если учесть еще и то, что согласно астрофизику Козыреву Т1 Т2 ТЗ...Тn во вселенной одинаковы, то мы вообще живем в одном временном и пространственном континууме и не можем общаться со всеми только потому, что не умеем связываться по этой глобальной системе "нетворк" и перемещаться мгновенно. Иногда мне кажется, что я несу в себе всю вселенную, ибо на какое-то время эти цепи возникают во мне, но тут же рассыпаются. Их неустойчивость обусловлена нсвостребованностью или моментальным контактом, не требующим пока еще продолжительности. Но чаще мы живем в отключке от этих внутрикубических связей, мир внутри ограничивается электрической системой твоей плоти, замыкается, депрессия исчезает тогда, когда мы подключаемся к космосу и наш конденсатор становится более емким на целый мир, сложенный из твоего внутреннего и твоего внешнего, но чаще – разор, разорванность, блуждающее дитя не открытого пока еще единого элсктричсского поля, данного нам создателем для вечной жизни не только в писаниях, но и на самом деле...

 



 

Игорь Холин

 


 

 

* * *

Мы – свет из тьмы

 

* * *

Прежде чем вспыхнуть

Как

Световое табло

Я был

Камнем Фонтенебло

 

* * *

Земля

Не моя планета

Моя планета

Из света

 

* * *

Свет

Свет

Свет

Свет

Свет

СВЯТ

 

* * *

Я хочу

Прочитать

Свет

Всех лет

 

* * *

Дом – свет

Стол – свет

Снег – свет

Пыль – свет

Сон – свет

Смерть – свет

 



 

Алина Витухновская

 

Текст через пытку

 

Очевидно, что их представление обо мне извращено, и если они ценят во мне Нечто, то определяют его термином, как правило, изумительным тем, что вряд ли возможно было бы подобрать иной термин, так убийственно исключающий, опровергающий, являющий собой полную противоположность Ценимому нечто.

Итак, Нечто уничтожено. Аплодисменты. Я не делала того, что казалось и хотелось другим. Я пыталась объяснить своё Нечто. Но объяснения постигала та же участь. Мне не позволено иметь своё, ведь оно производилось для других, и оно стало другим других. Ко мне это не имеет никакого отношения. Ко мне имеет отношение только Боль, что остается после муки делания своего и насилия СОЗНАТЕЛЬНОГО непонимания. Для себя мне Нечто не нужно, я не умею им обладать иначе как в обладании других. И еще. Если, допустим, смириться (хотя бы игрушечно) с неизбежностью дичайших трансформаций Своего, концептуально оправдав этот процесс системой бесконечных симуляций, вплоть до стопроцентного и безоговорочного признания полного несоответствия себя своей сути, если тогда стать готовой к замене Своего чужим, если даже сознательно желать этого, даже тогда остается чудовищное и непоправимое, а именно – страдание (нет, слишком легонькое словечко), скорее пытка БЫТИЯ мной, которая не ждет конца и не ищет оправданий лишь оттого, что является такой ПЫТКОЙ, к которой неуместно подходить с позиции любых влияющих (просто любых!) категорий, потому как она вне их, потому как она ПЫТКА – самоценная и ограниченная в самой себе, и вот когда через такую ПЫТКУ я произвожу нечто, я требую, чтоб это Нечто оценивалось через ПЫТКУ, потому как оно ценность имеет ПЫТОЧНУЮ, и эта ценность на миллионы болей и миллионы самоуничтожений превосходит ценности литературные, социальные, человеческие. Но никто никогда не оценит мое Нечто через ПЫТКУ, потому что никто не знает ее и не верит в нее. Потому я говорю вам – то, что я делаю, в сущности, такая ерунда, чушь, не стоящая внимания. Только одно во мне гениально – деланье ЧЕРЕЗ ПЫТКУ, я знаю это точно. Но если вы не знаете мою ПЫТКУ, я умоляю вас не оценивать моё Нечто, ведь в БЕСПЫТОЧНОМ всякое Нечто возникает с ТАКОЙ ЛЕГКОСТЬЮ, которой не препятствует обычное человеческое страдание, и когда за моим Нечто вы подразумеваете Обычное человеческое страдание, или даже великое страдание, тогда вы имеете перед собой только (!) мое вопиющее Бездарное Нечто. Я бы даже сказала Ничто. Если бы во мне было обычное человеческое страдание, я бы производила Великое Нечто с Великой легкостью миллионы раз лучше производимого доселе, потому что тогда я имела бы все то, что уменьшало мой потенциал и мою ценность на миллионы болей и миллионы самоуничтожений, которыми я оплачивала возможность Делания Своего Нечто Через ПЫТКУ.

"Текст через пытку" заставляет меня внутренне неметь, провоцируя на кардинальное изменение позиции в отношении такого по­нятия, как "ценность". Потому что пыточно пиша о пыточном, как о главном, чуть ли не о самом главном, невольно ощущаешь огромной силы и убедительности эмоциональный сгусток. Ком, подступающий к горлу, препятствует всякому "суетному говорению", потому как главное сказано, и его удостоить молчанием следует.



 

 

Юрий Арабов

 

Воздух

 

Я обнимаю воздух, Потому что некого обнимать.

Осень, пашня дымится, как сброшенное одеяло.

Трактор, что динозавр, не выберется из обвала

черной земли. Археологи сходят с ума.

 

Воздух передо мною пятится? как вдова.

Если упасть, то провалится раскладушкой.

Это не то, что летом, когда зелена вода,

а на небе то прыщики, то веснушки.

 

Была луна, как поднявшаяся квашня,

а стала резать суставы и закрутилась леской,

закатилась за яр, и осталась одна клешня.

Да от приданного девке достались одни обрезки.

 

Но есть у воздуха чуткость к судьбе полевых разинь,

 только иссякнув, он прибывает снова.

Только вот задыхался, только судьбу дразнил,

а воздух уже мычит, как недоенная корова.

 

Душной периной, завернутым в вату льдом,

обвалится, как гора, и станет слепым медведем.

Чем тебе расплатиться за разоренный дом? –

Воздухом, на закате просвечивающем до меди.

 

Картофель вышел, словно жених, прыщав,

ботва получилась, как будто брюхата двойней,

и голенище стерлось до спрятанного ножа. –

воздух же, словно мяч, становится все проворней.

 

Но всю неподкупность, неподотчетность нам.

все его мироздание, спрятанное в глаголах,

можно вдохнуть за раз, можно прибрать к рукам

и закусить под вечер водкою с валидолом.

 

Можно носить в себе все его рубежи,

трубы и сквозняки, пар на молочных пенках...

Так обнимай же воздух, не уставая жить,

вздрагивая, как дверь, на неприметных петлях.

 



 

ЛитературовИдение

 

Михаил Дзюбенко

 

Рукописная книга

 

...И все-таки, несмотря на обилие трудов по теории и истории книги, до сих пор нет убедительного определе­ния того, что же такое "КНИГА". Подо все существующие подходит все, что угодно. Не вполне ясна даже этимология этого слова во многих языках, в том числе в русском. Первая подсказка – в материале. Даже если оттиснуть скрижали на склонах Кордильер, книжным материалом горы от этого не станут. Изощренная фантазия может представить себе роман, написанный в воздухе салютом, правильно расположенными воздушными шариками или чем-нибудь еще. Но и это будет не книгой, а лишь человеческим текстом, непосредственно вписанным в природу, – акцией. Книга должна быть отчленена от природы и соразмерна человеку.

Если вдуматься в ряд исторически сменявшихся книжных материалов, увидим их метонимическую эволюцию: кожа Земли (камень, стены пещер) – тело Земли (глина, дерево) – кожа земных явлений (пергамен, береста, бумага).

На стенах пещер, на склонах гор, на камнях, как татуировки на человеческой коже, появлялись изображения, обращенные к духам. Глина – телесный состав человека от ветхого Адама. Богов еще много; много и глиняных дощечек.

КНИГА – уже Откровение; прикосновение к ней требует праведности, возвещение ее –избранности. Только напряженное Богообщение делает КНИГУ открытой внутреннему – не телесному – взору. Символ посвящения – проглатывание книги. Это свиток – Звездная книга, разворачивающаяся внутри человека.

Ритмическая структура книги, важная сама по себе, в древности была родственна архитектуре Храма. Треугольник – Храм-Книга-Человек – был определяющим и в мировоззрении в оформлении Писания. Тяжелый переплет закрывает путь непосвященным. Легкая же обложка создает видимость доступности, но вошедший внутрь начинает рискованную игру.

Слово индексально. Оно ничего не описывает – оно есть Логос, а если на что и

указывает, то на большее себя. На то, что можно иконически изобразить. Изображение, таким образом, оказывается и подсознанием, и сверхсознанием слова: снизу – языческие архетипы, сверху - неизобразимая Благодать. Разница между первым и последним, как ощущаем ее мы, заключена лишь в дина­мике: первое – статично, плотно, оно присутствует там, где нет уже ничего; второе – динамично, светло, бесплотно, требует стремления к себе. При неразличении одного и другого получается концептуализм.

Подобно церковному, искусство концептуалистов индексально. Именно по этой оси оно и пародирует священные тексты и изображения. Концептуализм отсылает нас не к ноуменальной, но к феноменальной реальности и потому охватывает лишь внешнюю сторону коммуникативного знака, имевшего все-таки ноуменальную направленность.

Логос существует вне времени и пространства, независимо от человека, приписывающего ему те или иные свойства; он имеет смысл, но не имеет значения. В книге он представляем собою произведение визуального и письменного рядов: пропорция множителей может меняться, произведение остается неизменным.

С этим связано своеобразие оформления всех основных частей Священного писания; типологически же это своеобразие распространяется на все книги. Поэтические тексты, будь то псалмы Давида, поэмы Велимира Хлебникова или стихи современных авторов, имеют наибольшую свободу изобразительности. Иллюстрации в этом случае комментируют текст, нередко вписываясь в него. Однако изображение контролируется, предписывается знаМением /знаЧением, приходящим из Будущего. Без попытки прочесть Будущее (не в линейно-временном, а в экзистенциальном смысле) визуальный ряд практически излишен.

Разработка ряда канонических, уставных мест книги (титул, портрет автора, инициал) связана с Четвероевангелием. Евангелие было основной книгой Средневековья, она ярче всего свидетельствует о двух формах бытования книги: церковной, предназначенной для богослужения, и домашней, предназначенной для чтения про себя. Здесь проходит та трещина, которая отделяет уставное письмо от скорописи и в конечном счете приводит к возникновению печати. Поэтому всякое внимание к шрифту книги онтологически связано с проблематикой Воплощения, Уставное письмо, связанное с архитектурным каноном, представляет собою плод церковной традиции. Вообще переписка священных книг, несомненно, была не чисто физическим трудом, а родом молитвы. Переписывая, монах заново прочитывал весь текст, требовавший огромной сосредоточенности. Приписки, просящие Благодати на труд переписчика, вовсе не являются риторическими упражнениями или каноническими текстами: это переживание, без которого труд не будет успешным, а книга не будет иметь счастливую судьбу. Иначе говоря, молитвенное сосредоточение могло иметь письменную форму. Когда она потеряла свой смысл (точнее, когда этот смысл был потерян людьми), появилась технология изготовления книги.

Иероглиф так же относится к уставному письму, как многобожие к единобожию. Движение звука во Вселенной, описываемое иероглифом, не то же самое, что воплощение Логоса. Иероглиф – всегда разновидность скорописи; никакого уставного, канонического иероглифа не существует. Более того, скоропись в своей основе есть проявившийся иероглифический субстрат, соответствующий разговорному, обиходному языку. Иероглиф может быть тщательно выполнен пером и тушью, или выполнен на ско­рописном варианте печати – пишущей машинке, или просто начеркан карандашом, – канонический смысл уходит из такого текста, оставляя пустое поле для толкований. Мы ими заниматься не будем.

Стихийное возвращение печатности в рукописные буквы сродни неожиданному открытию родства современной физики и восточной мудрости.

Там, где эстетические соображения выходят на первый план, художник становится каллиграфом. Каллиграфия – не только посредница между рукописностью и печатью, но и широкое поле для всевозможных подделок и мистификаций. Это дитя Нового времени.

Структура почерка соответствует структуре речи.

Кульминацией книжности, без сомнения, является Апокалипсис, он же становится и кульминацией изобразительности. Иллюстрации не предсказывают Будущее, а прямо его изображают. Образы, которые, казалось, ушли в глубокое подсознание, снова оказываются среди действующих лиц, хотя вроде это и не так: кому – иллюзии, кому – невыразимое; обозначать же это можно одними и теми же словами.

Иллюстрации, таким образом, перестают что-либо иллюстрировать, они скорее втягивают зрителя в действие. Ярко проявляется театральная природа книги, в объемном отношении, возможно, представляющей сплющенный (то есть без нутра) вариант вертепа. Иллюзорность книги доведена до высшей степени: заглядывая туда в надежде отыскать источник причудливых комбинаций, мы щупаем свой мозг.

Книга является акцией, вовлекая в себя и требуя активности. Но это – первый слой; на самом деле вовлекаться надо не в книгу, а в духовный эксперимент (или Откровение), стоящий за нею, или просто в детскую игру. Можно заняться звуко-графической генетикой, сознавая опасность появления мутантов. Можно погрузиться в изучение географии некоторых стран.

Сотворение мира, как и его распад, – процесс не линейный, а постоянный.

Постоянно и сотворение рукописной книги – совершенно независимо от производственных и познавательных задач. Разумеется, образ книги все дальше от своего прообраза, если смотреть незаинтересованным взглядом. Но этот взгляд не увидит ни буквы и в той КНИГЕ, которая денно и нощно горит перед духовными очами каж­дого из нас.

 

1990

 



 

Вилли Мельников

 

На языке нсибмди (Нигерия) (Оригинал, транскрипция и русский перевод]

 


 

мандннга тулслума - мбирьигл - пикуриймэ –

- укпсллс - пулафубстэ - гуфальбу - нгирума

чирущига – льаруми - укурп\ифи - ичираигу –

мбирнщжлдс – тикифимбс – анчиигпла

 

Завещание первого блюда –

быть приготовленным из съевших его.

Мечта блюда второго –

залиться соусом из растопленного завещания первого.

А третье блюдо надеется расколоться

до превращения своей мечты в завещание!

 



 

Константин Кедров

 

 


 

Я живу в стране превращений

превращается солнце в растенья

Рыбы лезли на сушу

и превращались в птиц

 

Из поэмы "Бесконечная»

 


Елена Кацюба

 

Дневник ангела

 

Орос – танро – нидегор

флабель – дугрида – амбур

ничель – вестатор – фемель

гладуль – нивека – саум

Заповедь – орос

догма – танро

практика – ничель

дугрида – амбур

вестатор – мизинец

флабель – число

саум – зеленая точка

нивека – ладонь

саум нивека – сиреневый крест

Гладуль – двойная волнистая линия

 между амбур и дугрида

Нидегор отменяет заповедь

опровергает догму

пересчитывает число

Но – сопрягает сиреневый крест

и зеленую точку

Вестатор и нивека в принципе

величины постоянные

хотя флабель периодически меняет

смысловое число

поэтому двойная волнистая линия

должна постоянно преодолевать гладуль

посредством ороса и танро

 



 

Константину Александровичу Кедрову

 

"... Стрекозиная стая пульсирует и трепещет. Вокруг нас образуются вихри, водовороты других систем." Константин Кедров "ДООС"

 

Так и есть. Имеем честь сообщить о рождении иной системы: аббревиатура ДООС получает отныне еще одно толкование, период охраны стрекоз сменяет время обожания скарабеев. Нам кажется, что тайна, заключенная в образе мифического жука, сегодня значительнее бытийной окрыленности стрекоз. Нисколько не опротестовывая девиз ДООСа (ты все пела – это дело), мы желаем передать это "дело" в более надежные... лапы. Что же касательно муравья, ну что же? Доживи Крылов до наших дней и басня его звалась бы "Стрекоза и Скарабей" и заканчивалась бы скорее всего следующим напутствием: "Ты все пела - это дело. Так пойди же попиши!"

Впрочем, если бы созвездие Стрекозы было единственным на поэтическом небосводе Кедрова, можно было бы и не марать бумагу в поисках точек сопряжения, ан нет, и иных забот полным-полна скоробушка охранника природного биплана, среди которых и забота о Великом Скарабее Велимире Хлебникове. Мы склоняем головы перед памятью Поэта, считавшего, что "язык так же мудр, как и природа", проникшего в законы Времени и открывшего Закон поколений, и готовы связать себя узами родства со всеми, кто горд его Гением, кто мечтает, как мечтал он, в Храме изучения человеческих пород и законов наследственности созидать новую породу людей – породу "лучших умов человечества".

("Ось земли проходит сквозь Тундутово" В.Рыжков)

 

Post skriptum: К сожалению, не уверен, что письмо найдет адресат. В случае получения ответа готовы к более подробному диалогу.

Писано:

12 жерминаль

Потифар

 



 

Вадим Рабинович

 

Полевые и лесные птицы

 

Листок на ветру, Божья роса. Птичка...

Строптивец, сыгранный Челентано, любезно попросил ворон не клевать его пшеницу, и те охотно согласились, потому что они ему сестры, как сестры они и Ассизскому святому. А сестры они им потому, что язык у них один – птичий. Эсперанто из междометий. Чу-вить. Жить просто или просто жить?

Все люди – птицы, потому что божие странники. И рыбы тоже, потому то они птицы воды, как о том догадался Андрей Битов по плавникам-крыльям. И птеродактиль, который ящер и птица сразу.

Пламена над водами, это святой дух в начале первой (и последней?) рабочей недели Бога. По небу полуночи летит горбатый конь за лирохвостой птицей. А страус все по земле да по земле. А, может быть, этот страус просто так долго разбегается? Но, что бы там ни говорили, летать хотят все. И рожденные ползать тоже, как те третичные гады. Вот и Победоносцев простер над Россией совиные крыла, как орнитологически точно подметил этот прискорбный факт Ал.Блок. И вообще редкая [сволочь] долетит до середины Днепра. "Люди, львы, орлы, куропатки..."

Братья Монгольфье, Блерио, Летатлин. Летят ковры, взмывают змеи, разбегаются в вышине геометрические многоточия водородных шаров. "Стая легких времерей..."

Поехсии [для Гагарина] означает полетели (для всех).

Вода и Огонь, Земля и Воздух. Во всех четырех стихиях всегда есть место для полета, как в них же для подвига.

"Орленок, Орленок! Взмахни опереньем..."

Еще неотоснившийся сюрр, потому что сразу заживо в ощип, чудо в перьях. Так Василиск или Аспид. Одним словом, летела гагара...

По всем расчетам аэродинамики таракан должен летать. Но не летает, хотя и хочет. А майский жук, по тем же расчетам, не должен и не хочет. А вот поди же ж ты... Это еще не все! Даже дятел – известный долбоём – и тот птица. И секретарь – тоже птица. Не говоря уже о Клавдии Борисовиче Птице, профессоре и хоровом дирижере.

 



 

"Газета ПОэзия" № 5, 1997.

Учредитель группа ДООС (Добровольное Общество Охраны Стрекоз) при участии Всемирной Ассоциации писателей (Русский Пен-клуб).

Главный редактор доктор философских наук, обозреватель газеты "Новые Известия" Константин Кедров. Редакционный совет: профессор В.Вестстейн (Нидерланды), А.Витухновская, Е.Кацюба (отвег.сскретарь), профессор Т.Латауэрс (Нидерланды), В.Нарбикова, профессор кафедры Философской антропологии МГУ В.Рабинович, Г.Сапгир, генеральный секретарь Русского Пен-клуба А.Ткаченко, И.Холин. Логотип и графика на с.1: Михаил Молочников. Текст на с. 1: К.Кедров.

Макет и оформление: Елена Кацюба. Издатель Елена Соловьева. Тираж 999 экз.

 



 

 
 
 
 
 
 
 
 «Газета ПОэзия» № 6, 1997.

Константин Кедров

В снеге есть нега и ген замороженного ог­ня. Наша черемуха (газ) сыплет снегом (Есенин). Происхождение снежинок оку­тано тайной. Кто вычерчивал эти ажур­ные белые магендовиды и так обильно их вы­сыпал в местах столь далеких от Ершалаима. Попытка превратить шестигранники в пятиконечники не увенчалась успехом, хотя времена­ми снег становился красным. Колючая снежная проволока окутывает Россию. Алина в тюрьме. Тепло ль тебе, девица?.. Попытка приручить снег ладонью заканчивается плачевно. Остает­ся только влага. На языке снег безвкусен, на слух бесшумен, на взгляд бел, как Андрей (Белый) или как стих - белый. Снег рифмуется с негром, как черное с белым.

Когда в Петербурге появился курчавый эфиоп, его, конечно, застрелили. Пото­мок царя Соломона и царицы Савской на белом снегу у Черной речки. Вот истинное определение поэзии, данное практиком и тео­ретиком силлаботоники Михайлой Васильеви­чем: "Поэзия есть сопряжение идей далековатых". Сопряжение Эфиопии с белоснежной Россией чревато Пушкиным. Его бело-пуховая фамилия есть ничто иное, как уютный синоним снега. Позднее Ал.Блок увидел в снежной пурге Христа. Надвьюжный, жемчужный, снежный Христос был, конечно же, Пушкин. В него стре­ляли, но не нашли. Так же безуспешно ловили ли­цеиста Пушкина, чтобы доставить его к Державину. Державин – олицетворение державы – остался без Пушкина, сосланного за это в Михайловское, поближе к снегу. "Меня искали, но не нашли" (Пушкин). Искать в России поэзию – дело безнадеж­ное. Хлебников, Мандельштам, Цветаева были при жизни невидимы, как снежинки в сугробе.

У нас не какой-нибудь Санта-Клаус, а Дед Мороз и Снегурочка. Дед Мороз белый, а Снегу­рочка

(Снег-р-урочка), конечно же, негритян­ка. Это наша снежно-негровая вороватая муза. Что-то украдет у Байрона, что-то у Бодлера. Полный мешок подарков. Дед Мороз – поседевший Карл Маркс или слегка загримированный Лев Толстой. Он с этой шалуньей-музой в сложных отношениях. С одной стороны "лета к суровой прозе клонят, лета шалунью-рифму гонят". А с другой: "Снегурочка, приди!" И вот приходит каждый год, как ни странно, хотя так и норовит улизнуть от своего морозного партнера. "Тепло ль тебе, девица?" – "Тепло, дедуш­ка!"

С Новым годом, ПОэ(дгар)[а]ЗИЯ!

 

"Водяные пары, сгустившись от холода в снег, выпадают снежинками на мою одежду, все, как одна, шести­угольными, с пушистыми лучами. Кля­нусь Гераклом, вот вещь, которая меньше любой капли, имеет форму, может служить долгожданным ново­годним подарком любителю Ничего и достойна математика, обладающего Ничем и получающего Ничто, по­скольку падает с неба и таит в себе подобие шестиугольной звезды!" Иоганн Кеплер, «О шестиугольных снежинках», 1611 г.

 

 


 

Кто этот –

серебряный мяч запустивший

не черно-белый

а черный – белый

Кто

этот негр

запустивший мяч

в снег –

СНЕГР

 



 

Андрей Вознесенский

 

 

Я думаю, что в хрусталике нашего зрения скрещиваются в обратной перспективе не столько пространство, сколько время.

Поясню это рисунком. Мы на себе чувствуем, как ход истории убыстряется. Время как бы прессуется, сжимается и не­сется к точке схода. Сначала была бездна бесконечности. Затем две тысячи лет Древней истории. Затем тысяча лет Средневеко­вье. Затем 300 лет Новой истории. Затем 40 лет Новейшей истории.

В секунде сегодняшнего дня сжаты столетия. Отсюда переизбыток информации, шизофрения, секунда становится клипом. Мы проживаем за день то, что наши предки за полвека. Время несется к точке схода. Точка схода находится в нашем хрусталике. С.П.Капица считает, что точка схода находится в 2007 году. Учитывая последние исследования о неточности даты рождения Христа (погрешность ; 10 лет). Эта точка может колебаться. Вероятно, после точки схода ждет людей гармоническая перспектива. Менталитет может рассла­биться. А, может быть, римское начертание XX века дает график двойной перспективы – реальной и виртуальной.

Когда-то я много дней провел с Николаем Козыревым – фанатиком теории сжимающегося и расширяющегося времени. Может быть, он был наивен в экс­периментальном определении тяжести времени – взвешивал на листочке бумаги лунный свет и т.д. Но в принципе, как поэт, он предчувствовал истину.


 

Старый год – визуальная семерка, похожая на горбатый кровавый топор, надеюсь, по Достоевскому, улетит в космос.

Заменившую ее восьмерку положил навзничь, получил бесконеч­ность.

1997 – 199 ;

Давайте хотя бы год проживем в бесконечности, пока нас не подстерегла коварная инфернальная девятка.

Что же касается закуси,

то я предлагаю нечто афродизиаковское.

 

 

Вы видели

сюрреализм без берегов –

незрячие сырые мидии

взирают, как футляры для очков,

вареные на блюде мозга

открыты сплющенной восьмеркой.

 

 

Приятного аппетита читателям ПО!

 



 

Сергей Бирюков

(Тамбов)

 

Челновая

(пастораль)

 

I

колено реки

дно поворота

это есть угол

и гол

человек

потомок лота

или лютик

или членистоногий

цикорий

заброшенный Богом

в дол

 

 

II

ты бегом достигаешь

того пространства

луга

где сеном пахнет

и сиянье росы

а дальше обрыв

крутая яруга

а за нею любезные

сердцу

ОВСЫ

 

 

поле и луг

XIX века

река... река

все-таки

не гака

не видать Гераклита

на его месте жигуль

 

 

III

сено сметывают

новой машиной

аккуратный кубик

перетянутый бечевой

 

 

серп на небе

 

 

IV

вода цедится

небесным наущеньем

рыбы божьи обгоняют тебя в воде

брыэги

бр.р.р.

 



 

Лидия Григорьева

(Лондон)

 

 

Август 1965 г. Бипибино, Чукотка

 

Старик, старик,

как будто встал из гроба –

так ты инфарктен с головы до ног.

С распухшей папкой, белый, как утопленник,

ты шел по улице, смотрела я в окно

и удивлялась.

 

 

Старик, старик, я тоже старикую.

На рыжем стуле, шатком, как калека,

я у окна сижу и удивляюсь.

 

 

Но стул стоит,

и я на нем

 


 

 

Ноябрь 1997 г.

 Лондон

"Не дай мне Бог сойти с ума..." Пушкин

 

 

И у меня сошел с ума зеленый пес.

И у меня сошел с ума зеленый пес.

И у меня сошел с ума зеленый пес,

довел до слез.

 

 

Неужто бедный и больной уйдет с сумой.

Неужто бедный и больной уйдет с сумой.

Неужто бедный и больной уйдет с сумой,

зеленый мой.

 

 

Печальный пес зеленый мой мне был как брат.

Не стой у врат с своей сумой – ступай назад!

Иль лучше я уйду с тобой –

где посох мой?

 



 

Андрей Битов

 

 

Деревня Голузино Костромской губернии

Август 1985 года «Фотография Пушкина»

 


 

 

Погодка наконец выдалась – сено ворошить. А мне – сено не ворошить. Я на свой чердачок-с. У меня творческий процес-с. А только чего – не знаю. Разве вид из окош­ка, в который раз, не суметь описать. Там-то как раз сено и ворошат. Баба и мужик. Костерочек в стороне развели. Отсюда не видно – кто. Наверно, Молчановы – их угол...

По стеклу на самом переднем плане муха пол­зет, и так же мысль моя уползает за мухой... Вот ведь, думаю, ни живопись и ни фото – никак этого не отобразить, что в эту рамку для меня вставлено кем-то, задолго до меня эту избу ставившим, никак планировку к виду из моего окошка, естественно, не учитывавшим, но меня, однако, к этому пейзажу приговорившим. Не сфотографируешь так, чтобы и рама окошка как рама картины, и муха ползает по картине, а на переднем плане столб, проводами, как нотными линейками, пейзаж для начала разли­новавший так, что на нижней линейке еще забор, на средней как раз сено ворошат, а на верхних двух – уже дальний лес и само небо.

Стоило отвернуться это записать, как ушла баба, улетела муха, мужик на глазах скрылся за стог, осталась одна собачка, которой до того, надо сказать, не было. А мужик-то, было пропав­ший, затоптал костерок, да в ту же сторону, что баба исчезла, и направляется.

А теперь оглянусь и – ничего: ни дымка, ни собачки. И свет переменился. Мирный пейзаж, столь утешающий своей вечностью! Где ты? Какое бешеное время свистит в нем! Тахикардия ка­кая-то. Мчание. Не говоря уже о ветерке и облаках... а там, под спудом, тихой сапой, там гриб растет, да вошь ползет, да мышь шуршит. Дымок оторвался от земли как душа, уже сам, без му­жика – от порыва, от ветра – и нет его. Пейзаж закрыт на обед. Кошка Наташка по опустевшему пейзажу к дому идет, тоже обедать, тоже кормить... сейчас и меня позовут снизу суп есть и – про­пал пейзаж!

 

 

Как будто старой фильмы плеск

Все тонет в штопанном тумане:

Забор, дорога, поле, лес

С коровой на переднем плане.

 

 

Жует корова по слогам,

Квадратно бьется пульс на вые,

И драгоценно по рогам

Стекают капли дождевые.

 

 

Из-за застрехи чердака,

Косой из-за дождя кривого

Смерть так понятна и близка,

Как расстоянье до коровы.

 



 

Валерия Нарбикова

 


 

Еще утро. Или уже утро? Стол, друзья, чужих не было. А потом осмотрелись и вдруг увидели, что нет никакого стола, ни каких друзей, а что-то типа полянки в каком-то дремучем лесу, и никакого жилого духа. Ни ветерка. Даже солнца нет. А такое тусклое освещение идет сразу от всего неба. И как охотники на привале, на тощем одеялке сидят вот так: на юге – турок, а справа – японец, а на севере – Петр, а на западе сидят хорошень­кие маленькие детки- мальчики и девочки. Девочек даже больше: шатенки, блондинки, рыженькие. И такие хорошенькие мальчики с короткими стрижками, такие черные гус­тые волосы были у этих мальчиков и у девочек такие же волосы и такие же стрижки. Это оказывается были братья и сестры. И сама собой завязалась беседа. Так было теплее, когда обнимаешься и болтаешь на байковом одеялке.

А в то, что в нее бросали камни, веришь? Верю. Что он сказал, не надо в нее бросать камни, веришь? Верю. Что потом она с ним до самой смерти была, что ноги мыла, воло­сами вытирала, веришь? Верю. А что он воскрес, веришь? Не верю. А что мучился, ве­ришь? Верю. Что над ним смеялись, он ведь голый был. Губы щекотали уксусной тряп­кой. Плюнуть могли, подергать, веришь? Верю. А то, что воскрес? Не верю. А то, что по саду ходил после того, как умер, веришь? Верю. И она его сразу узнала, он живой был, или как живой, о господи, веришь? Ну верю. А в то, воскрес, веришь? Не верю. И мать его узнала. И она. Ошибки быть не могло, веришь? Верю. А что, воскрес, веришь? Не верю. Так ты во что не веришь? В слово. Не верю вот в такое слово "воскрес". Не верю. А во­обще-то во все остальное верю.

А потом на одеялко накинулась сама собой простынка, такая чистая, как снег. Появи­лось угощение для всех: и для турка, и для японца, и Петр, он был на севере, а подсел поближе, чтобы согреться. И дети шумные все-все прибежали с запада. Стало весело. За этой скатертью, которая и была Россией, так ее звали, имя у нее такое – всем было хоро­шо.

А в Снегурочку веришь? Верю. Что она через костер с подружками прыгала, и растая­ла, а потом воскресла и умыла всю компанию дождем, веришь? Верю. И то, что Россия такая широкая и дремучая, и столько в ней лесов, полей и рек, веришь? Верю. А в избуш­ку на курьих ножках веришь? Верю. И в русский язык. И как говорил Ломоносов, верю, что частое повторение письмени А способствовать может к изображению великолепия, великого пространства, глубины и вышины, так же и внезапного страха; учащение пись­мен Е, И, Ъ, Ю – к изображению нежности, ласкательства, плачевных или малых вещей; через Я показать можно приятность, увеселение, нежности и склонность; через О, У, Ы страшные и сильные вещи: гнев, зависть, боязнь, печаль.

Значит в Ломоносова веришь? Верю. Что он был из бедной крестьянской семьи, и сам всему выучился, веришь? Верю. А в университет им. Ломоносова на Ленинских горах ве­ришь? Не верю. Ни на каких Ленинских горах не верю. А в Герцена с Огаревым на Воро­бьевых горах веришь? Верю. Значит в Ломоносова веришь? И в Россию веришь? Верю. Значит только в Ломоносова и в Россию. Но если абсолютно, то верю только в Ломоно­сова. А так вообще, то верю, то не верю.

 



 

Игорь Холин

 

 

* * *

На территории больницы

Сс

Р

Рцы

Мормирдар

Эумдр

Куц

Драпп

Хлоп

Сап

Ржцы

Аут

Ло

Цц

 

 

* * *

Трава вошла

В жерло

Как Си

Прохогукал

Вей рой

Над ней

В тиши

Веса

Кора ждала

Бурдель

Хочо

Вапрель

Осо

 

 

* * *

Люди

Зачем вам глаза

Все равно вы

Ничего не

Слышите

Люди

Зачем вам уши

Все равно вы

Ничего не видите

Половой акт

Можно и так

Факт

 

 

* * *

Солнце

Уходит в глубь

Звезды

Уходят в глубь

В глуби

Хорошо утонуть

Глубь

ты меня приголубь



 

Александр Ткаченко

 

 

Корень

квадратный из минус Я

 


 

Фрагмент

 

 

как мне извлечь себя из-под развалин самого себя

какой здесь нужен радикал и степень

кОСмОС в тебе и хаОС

хаос в тебе и космос – ОС ОС ОС

Я – 3 ОС – моя формула – ОС мира плюс минус Я

 

 

цистерна вина – Я

семьсот тридцать восемь женщин – Я

Пятьсот несобранных матчей – Я...

Сперма расклеванная по всему миру

пот расклепанный на всех стадионах

слова о любви сказанные до прихода

и забытые после того как пришла

ЧТО ТАКОЕ ПЛЮС Я

ЧТО ТАКОЕ ПЛЮС Я

ОС ОС ОС

МО МО МО

ХА ХА ХА

КО КО КО

хамос

 

забыл что такое локон Лопиталя как посчитать обыкновенную функцию но помню сколько стоит вермут, бецман, портвейн и водка всех сортов с 1961 года

Плаваю под водой с открытыми глазами и хожу по улицам боясь заглянуть в глаза прохожих

 

хамос

 



 

Генрих Сапгир

 

 

Снегусеница

Пуст;ты и излишества

 

В русском языке последние годы некоторые поэты пробуют опускать части слов, тогда образуется некое магическое знание. Язык требует окончания или начала, и чита­тель см дополняет слово. Оно - слово - существует и не существует одновременно, что рождает новую гармонию стиха. Пустоты ритмически рождают синкопы, взгляд остана­вливается, сознание повисает без опоры. Но языковые матрицы, в которые уложены со­четания слов в мозгу, мгновенно приходят на помощь. Я написал таким образом целую книгу стихов "Дети в саду" в 1988 году. Эти же стихи относятся к более раннему циклу "Порядковый переулок".

 

 

Жалостливые люди

 

Строхи

 

 

такая жалостивица –

разлилась по талому снегусеница*

чуть не наступило

звини конечно – и прощелуздил

врпшечерезд

 

 

было что? – волосырость?

ладкое в слезонах глицо?

голая ногания или ёк-селезенка?

что-то скользкое

 

 

я м ам акой – вспом и потекл

чувств-тыв: текусь по собств-тыв спине

по звонкам – позвонкам взахлеб

растекаюсь по чизам по лужаеам**

до до не додо и себя жалкашица***

 

 

нребята оберите еня овками и опатами

онесите еня до до

в едрузиях и тазариях

а уж там я сам ак-нибудь

______________________________

*корень - негус

**корень - уж

***корень – алкаш

 

Весна 1988г.

 

 

Одной линией

 

необяза наброс

с точностью до ч к и

робышек

штрихом в возд хвост

призной линией

сразу дом – и сад –

и шляпа с кро

босая но рису покачи

дрявым кустом сморо

бус остано

возле дачи

прие закрича ра

линией – ма и шля и чемод

и веран – и шамнан –

и ура – и вчера

 



 

Егор Радов

 

 

Убить Членса

 

 

Фрагмент

 

 

Провал в нутро рождает свет дырочки выхода, или конца, или надежды, или творца, или просто дыры, сияющей позади, когда вдруг выдохом кончается картинка с существами, и начинается мир с собой. С самим собой может сразу стать странно, странно, стремительно, стройно, стрем­глав, стронцию подобный серебряный свет. И – куль! И – куль! Кончилась моя жизнь в виде деви­чьем, срезанном, ссаженном, сросшимся. Сравнение не сойдет за справедливость, середина с се­годняшнего числа сошла за самую соль. И в представлении своем сильный субъект летит вплавь сквозь пыль цвета сна миров душ. Как вор, он быстр, миг взял свой смысл. Жил-был вор душ, дал смерть, как куш. Как командир войн, пред мною великое ничтожество, бред мой непредви­денный ужасов грёз. Как кино, как кот, как корабль, как краб. Как в кривой комариной кости, комья кори убивают меня, прости, прости. Как в кромешном косом калейдоскопе, кинескоп с киклопом на лошадином крупе, с кровяной крупой вкупе со всем скопом в виде людей, как в пес­не на блюде, у границы без вёсен, без росы. Безлюдье, безлюдье, безлюдье. Вокруг ни души, ни души. О, душа под душем озарений! Ты нага, гола, велика, как мое творение, мое вдохновение, тление. У этого предельного маразма казарм во мрази, у этого грязного базара баз без грязи, у этого одного последнего раза, есть высшая тайна – ваза без зрачка и знака, лаз зрения и мрака, воз знания и срока, роза милости, близости, тока, Бога. Но нет – только хлад, бред, град, гроб, горб, сор, сыр, путь, суть, склизь, близь, боль. Вина в вине твоя, спина у стены моя, свеча у мочи её, любовь, как морковь. В этой единице есть десница, которой не спится, которая длится, она, как мокрица, она, словно спица, она вдовица, она ослица. Если затеял жизнь, то брызнь, но смерть, как хлеб, пуста, сера, дырчата и воздушна. Дырочка впереди, в дыре дыра дыры, и дно ее бездарно, безумно, бездельно. Вдень себя в дыру, пройди внутрь, вне, выйди в дырявый мир, оставь прошлый пир. Что же произошло?

Это некий ужас предельного, некий провал всего дельного, некое остолбенение энергий, мышц, нервических концов, некое выключение высших слов, кровяных гонцов, некое стояние пред чертой, некий финиш, некий вскрик: "Стой!", некая глупость в виде неожиданной гибели, некое взрывание нутра, убыль без прибыли. Тот, кто жил, теперь закатился, словно медяк под стол бытия, в гущу серых нитей гниения, аннигиляции, исчезновения, негации. Деэкзистенциализация субъекта в маргинальной ситуации, наркотизация его эссенции, поражение его интенции. Его субстанция тонет в тотальной акциденции, его витальная концепция рушится, утрачивая способность рецепции, налицо прекращение всяческой вентиляции, прощай, любовь, прощай, менструации! Да прольется над этим распадом слеза, да не будет адом будущая греза, да снимется все наносное, словно фреза, да пощадит одинокий дух великая божественная гроза! Просто так случилось, что так получилось, так приключилось, потому что, может быть, это и есть милость. Кто знает, что было бы, если бы просто так? Знает. Внутренний шепот существа на конце вдоха с невозможностью выдоха:

- Я, которая я, здесь, или не здесь, сдавлена, или придавлена, тяжестью, или ничем. Выйди, большое облако, освободи от ужаса, дай мне выдержать миг мой, смерть – это не жизнь. Я отой ду, отойду, отойду. Я вернусь, подавлюсь, придавлюсь. Я злюсь, во мне грусть, я –Чернусь? Гусь? Теть Дусь? Вкусный соленый груздь? Кто я? Кто я? Кто я?

Ответ существовал:

– Вот, теперь ты вышел из борений, увидишь себя вверху, как на ладони, как персонажа стихотворений. Наблюдай, а по­том – ух! ух! Дальше будет истина и свобода.

Сверху появилось нечто, и потом возникло совершенно четкое мое лицо – Инессы Шкляр. Шкляр, наблюдающая Шкляр. Врач теребит сосок, вводит какой-то провод, моя блевотина, милиционер. Скри­пит ребро, синий лик. Ай, верните меня, вот сюда, в мокрое, вонючее, холодное, родное, склизское... Нет – здесь, внизу, в левом углу среди ничего, тут покой, тут настоящий мир твой.

Крак - внедрение в свои недра, кровавый крик, скрежет сукровицы, тя­желый страх, бездыханный хрип... Снова качели мглы - улет, вылет, выпадение сквозь дырку вниз беззвездности, снова вне... Вон, вон, прекрасна смертельная легкость, снова вид вверху Инесса Шкляр с кишкой в ноздре, или во рту; грудь ее пронзаемая шприцом, это – я. ик. Ай, верните меня, вот сюда, в мокрое, вонючее, холодное, родное, склизское... Нет – здесь, внизу, в левом углу среди ничего, тут покой, тут на­стоящий мир твой.

Крак – внедрение в свои недра, кровавый крик, скрежет сукровицы, тя­желый страх, бездыханный хрип... Снова качели мглы – улет, вылет, выпадение сквозь дырку вниз беззвездности, снова вне... Вон, вон, прекрасна смертельная легкость, снова вид – вверху Инесса Шкляр с кишкой в ноздре, или во рту; грудь ее пронзаемая шприцом, это – я.

 



 

Алина Витухновская

 

 

Черное

 

 

Кобура тревожного пистолета.

Шоколад на крови.

Негритянское гетто.

Глупые дети боятся

красивых ведьм.

 

1988

 

 

* * *

Из миллиардного состояния

явился я в халате и под охраной.

Я шел, героически раненный,

Двадцатидвухликий Янус.

 

 

"Симулянт!" -

кричала врач пучеглаая:

"Ты обманул весь мир!"

И я торчал как шприц одноразовый

Из их материи дыр.

 

 

И доктор, опаздывающий на лекцию,

разбрасывал глупенькие листы,

когда я в их дыры вводил инъекцию

всепоглощающей пустоты.

 

1995

 

 

* * *

Я окончательное онемение,

незвучательное ничто батарейки.

Требуйте свою личную

окончательную

немую смерть

по адресу даты –

Берлин,

весна,

начало

Третьего Рейха.

ВЕдь...

1995


 



 

Сергей Ильин

переводчик

 

МЕМУАР

 

 

Речь у нас пойдет о стихах – о моем единичном по этой части опыте: переводе 999-строчной поэмы Набокова "Бледное пламя". Я, впрочем, это стиха­ми про себя никогда не называл, скорее "виршами", если уж требовалось название.

Так вот, в то время я занимался "Себастьяном Найтом", "Бледное пламя" ждало своей очереди, и я понемногу принялся возиться с поэмой, справед­ливо рассудив, что времени она может отнять немеряно, а переводить ее за письменным столом– -занятие пустое, лучше на ногах, перепатетически. То есть поначалу-то я именно столом и ограничи­ваться и собирался, еще не представляя толком, что мне с поэмой делать. Подстрочник? Кто его станет читать? Я бы не стал. Белый стих? Пожалуй. (Лишь спустя какое-то время я вычитал у Самой­лова, что ничего нет труднее белого стиха, и пора­довался тому, от какой беды меня отнесло). Между тем, в голове моей что-то варилось, булькало и неожиданно на поверхность всплыли две первые строки, вполне на мой вкус пристойные да еще и рифмованные. Правда, слово "свиристель" было в них употреблено в женском роде, но, полагая, что так ему и быть надлежит, огорчения я по этому поводу пока не испытывал. А тут еще в конце "Ады", которую я тогда с испугом дочитывал, обнаружились две с половиной переведенных са­мим Набоковым строки, тоже рифмованных, их, разумеется, должно было использовать – в общем, стало ясно, что стихосложения мне не избежать.

И я начал слагать. Незадолго до того знакомая поэтесса подарила мне утащенный ею с какой-то выставки кубической формы стакан из темной пластмассы, в которой четырь­мя (по числу Песен в поэме) разноцветными стопками лежали листки для заметок. Эти листки я, памятуя о Набоковских карточках: приспособил под беловики, отведя каждой Песне свой цвет. Черновики же наборматывались на ходу, в дачных электричках, под стук метровых колес, но чаще всего во время ночных прогулок с нашей дворняжкой по имени Трефа. Постепенно выработался ежедневный урок – две строки (благо поэма писа­на героическим куплетом) или немного больше, до ближайшей точки. Не исполнив уро­ка, я под крышу старался не возвращаться и мерз, помню, зимой ужасно. Впрочем, быва­ло и возвращался: шесть, кажется, строк из Песни второй отняли у меня около месяца – пришлось заехать аж в Ленинград, чтобы там, в дымном шалмане невдалеке от Москов­ского вокзала, под беседу с только что выпущенным из-за колючки гражданином СССР, после третьей-четвертой стопки дрянного коньяку умучать-таки непокорных. Строк этих не привожу, потому что качество результата никак не отражает количества потраченных для его достижения усилий. Но я, повторяю, на создание поэтического качества не упо­вал, а сооружал опалубку, арматуру, скрепы для прозы со всеми ее нелепыми толкова­ниями, для которых надлежало заложить основу в тексте поэмы, чтобы не жаловаться потом на "непереводимую игру слов".

Продолжалось это около года. Миновали два путча ("Иль утром, сразу после путча, подумать: Вот куда бы Тютчева"), соавторша моя погибла, еще кое-что напечаталось – много всего миновало, оставив мне в виде сухого остатка достаточно, кажется, основа­ний, чтобы теперь подписаться указующим

 


 

Владимир Набоков

 

Бледное пламя

(строки 835-812)

 

 

Теперь силки расставлю красоте,

Из коих не уйти. Теперь явлю протест,

Досель неслыханный. Теперь возьмусь за то,

С чем сладить и не пробовал никто.

И к слову, я понять не в состоянии

Как родились два способа писанья

в машине этой чудной: способ А,

Когда трудится только голова, –

Слова бесчинствуют, поэт их судит строго

И в третий раз намыливает ногу;

И способ Б: бумага, кабинет

и чинно водит перышком поэт.

 

 

Тут мысль рукою правит, тут конкретен

Абстрактный бой, перо парит и в клети

Летит к луне зачеркнутой, в узду

впрягая отлученную звезду.

Так мысль строку и тянет и манит

На свет через чернильный лабиринт.

Но способ А – агония! Зажат

Стальною каской лоб. Слова построив в ряд

И нацепив мундир, муштрой их мучит Муза,

И как ни напрягайся, сей обузы

Избыть нельзя, а бедный автомат

Все чистит зубы (пятый раз подряд)

Иль на угол спешит. – купить журнал,

который он давно уж прочитал.

 

 

Так в чем же дело? В том, что без пера

На три руки положена игра:

Чтоб рифму брать, чтобы держать в уме

Все строки прежние и чтобы в кутерьме

Строку готовую держать перед глазами?

Иль вглубь идет процесс, коль нету рядом с нами

Опоры промахов, поэты пьедестала –

Стола! Ведь сколько раз, бывало,

Устав черкать, я выходил из дома,

И скоро слово нужное, влекомо

ко мне немой командой, засвистав,

стремглав слетало прямо на рукав.

 



 

Вилли Мельников

 

 

Оригинал, транскрипция

и русский перевод с инкского


 

[уауэри-куайл-каавак-мгатуама-лиуцран-

уги.чунэ-мату-аарунаэ-тлахан-куириэ —

цкамирэ-ушт-пхаларак-вут~каухталь —

чтилам-капак-уариэонэ-твун]

 

 

Стена – это пророк пространства,

окно – его толкователь,

дверь – миссионер.

Поэзия – это попытка доказать всем,

что ты никому ничего не хочешь

доказывать

Извержесты распрямимики

за непогреширмой светской улыбки.

 



 

Геннадий Айги

 

 

Снег в саду

 

 

чиста проста

глубоко и почти без места

и тих и незаметен

светлы и широки

 

сплю весь

и – сейся

 

мерцать замешиваться взорами

 

и сеется

 

и суть

 



 

 

Константин Кедров

 

 

Алмаз Спинозы


 

Шлифователь алмазов

Барух Бенедикт Спиноза

доказал синонимичность понятий

алмаз и разум

Грани разума – грани алмаза

ум алмазообразен

 

 

Тогда кто въявь кто в неге сон

вступили в прежние пределы

гнусавые как тьмы прононс

божественны как лоно Девы

Из уст в уста преображен

как поцелуй продолжен в дрожи

вибрирующий в гранях луч

витраж изнеженный на коже

В пределах Девы корень из­-

влечен плюс-минус в к-

вадрате

плыви мой челн по воле волн

Де Бройля в графике Декарта

Когда в спектральных муках взгляд

блаженствует сквозь линзы множась

влажнеет девичий алмаз

в ладонях нежного Спинозы

 

1989



 

Елена Кацюба

 

 

Машина зимы

 

 Нужны

 особенно ледяны-е

пальцы

для запуска зимней машины

Существует тайная связь-схема

 между центрами льда и смеха

 Зима –

белая маска мима

небо не-мо

когда с-не-г

 зима не--мая

Чертеж зимы

за чертой речи

В каждой

детали-снежинке о с а

 о с а д

летящего льда

где танцуется

па-де-с-ног

пролетает сквозь

дно-Пегас

опускается

него-спад

рассыпается

снег-по-ад

обнимается

снегопад

 

1993



 

Кунст-камера


Из истории поэзи

 

 

Вадим Рабинович

 

 

Соловей-разбойник, соловей-пташечка

 

 

Борис Иванович Соловьев – куратор поэзии в "Советском писателе" в 70-е годы, специалист по Ал.Блоку, чувствительный к поэтическому слову, и все это вместе, мо­жет быть, благодаря своей песенно-разбойничьей фамилии.

За отсутствием в наших краях Ильи Муромца его роль, хотя и вербально, исполнила Инна Лиснянская, хотя и без толку.

Войдя в отделанное под дуб гнездилище Б.И. с наполо­вину им же ощипанной версткой И.Л. твердо спросила: "Почему?" Чувствительный к сло­ву по-отечески ответил: "Нам не нужны вторые Ахматовы и Цветаевы," – на что тут же получил ответ: "По-моему, вам не нужны и первые" . (Эту полемику я слышал собственноушно сквозь неплотно закрытые створы, ожидая своей очереди по сходному делу. Между прочим, в одном из моих стихотворений Б.И. вычеркнул невинно употребленное мною слово цензор, быстро доказав мне несуществование такой специальности.)

Специалист по бабочкам прецизионно попадает в центральный ее нерв. Красавица, не шелохнувшись, умирает в непотревоженном убранстве пыльцы. (Усыпительный эфир для коллекционерских целей менее эффективен.) Точно так поступал и Б.И., предлагая сочи­нителю заменить лучшую строку стихотворения – его центральный нерв, демонстрируя тем самым безупречный вкус. И автор сам, "своею собственной рукой", освобождал из своей же книги всё стихотворение. Невозмутимый Б.И. сожалел. (У поэта Вадима Сикорского есть целый гербарий таких вот попавшихся красавиц-бабочек.) Б.И.Соловьева с нами больше нет, но в фольклоре он живой:

Борис Иваноыч Соловьев –

специалист не из последних

по холощенью соловьев

и умерщвлению последних.

Два соловья – пташечка и разбойник – со­шлись навсегда...

 



"Газета ПОэзия" № 6, 1997. Учредитель группа ДООС (Добровольное Обще­ство Охраны Стрекоз) при участии Всемирной Ас­социации писателей (Русский Пен-клуб).

Главный редактор доктор философских наук, обозреватель газеты "Новые Известия" Константин Кедров Редакционный совет:

 А.Витухновская, Е.Кацюба (ответ.секретарь),

 В.Нарбикова, профессор кафедры Философской антропологии МГУ В.Рабинович, Г.Сапгир, генеральный секретарь Русского Пен-клуба А.Ткаченко, И.Холин.

 Журнал ПОэтов № 2, 2000.

Созвездие весны. Первый всемирный день поэзии в Театре Юрия Любимова на Таганке.

 


 

Презентация «Созвездия весны» в Министерстве культуры РФ. Фотохроника ТАСС




Борис Лежен

(Париж)

 

Ангел знал…

 

Медленно вот-вот остановится перегруженный автобус

Навьюченное животное взбирается на склон. Громоздятся

по краям заснеженных пространств собранные из блоков

бетона постройки Четырёхугольно перекликаясь

 

Глядя в окно ангел Габриэль отмечал повороты

проверяя верность пройденного пути оставшееся до встречи

с его двоюродными братьями время

 

Одна клеточка раэлинеенной страницы зимнего пейзажа

 свежезатушевана Сара мать Исака и Александра умерла

этой ночью

 

Ангел знал когда полгода тому назад наместник разрешил

наконец покинуть страну семье Семена Сара заболела От

неверия в избранное Страха от предстоящего Просто случайно

 

В двухкомнатной квартире толпились люди Навстречу Габриэлю

поднялся из-за наспех приготовленного стола его брат

Исак развозчик молока Неловок Как быть с руками без

наполненных мехов и осла Младший брат Александр подросток

любимец матери у него тонкие черты лица Волнуясь заикается

Семен заслуженный сапожник хромает после ранения Избегая

смотреть в ангельское лицо благодарит за присутствие

 

Тогда ангел Габриэль произнёс тихо нараспев:

будем радоваться все радоваться радуйся Сара

 

Мужчины подняли гроб с телом Лом без лифта лестничная

клетка тесна С трудом покойницу вынесли держа вертикально

 

 

Род-дом

 

 

Тужтесь!

Тужтесь, Ева!

Сильней!

Разрыва не будет!

Скорей!

 

Сиюминутно родился переполнен род-дом

В эти первые годы любви в белых камерах птицах

сквозь льдинки взлетают деньки

 

на белом мечутся

хвосты пурпурных лисиц

 вслед второпях прилетевших звезд

на черном освобожденных матриц

 

Мэри акушеркой связала пупок переговариваясь пальцами вяжет

чулок из шерсти белых овец В палате уже выпал снег и потеплело

сейчас Собрав крови пригоршню Мэри плеснула её в снег

разлились карпы форели Почки на ветви радостно сели: шепчут

сыну качаясь – сей знак менять свитки и книги на рыбьих мальков

бросить после улов в океана альков


рыбьим боком

мелькнёт серебро

от плеска слова

в глубоком бездонно

 

 

Весенняя поэма


Нас –

больше десяти

погруженных в сон

на скале

скрытой мраком

ночным

 

услышав

зов далёкий

двое

мужи женщина

встают

 

дорогой петлистой

подымаясь

меж камней

нависших опасно

до источника

воды чистой

 

найдя место

себе (многие

звери и люди

пьют и уносят

 воду с собою)

 

смывают пыль

дорожную

что сжигает

тело до черноты углей

белизны костей

 

водой наполняют

чаши

из камня прозрачного

на плечах несут

тропой горной

 

зов молчаливый

слышен сильней

видны

на досках грубых

врытых в землю

 

тела

гвоздями прибитые

безжалостно

лица их упали

на грудь

под грузам смерти

 

женщина смывает

сгустки крови

с рук и ног

казнённых

кровавый пот

стирает с тел

 

мужи жена

друг на друга

смотрят

взглядом полным

любви

 

избегают в страхе

в лицо глядеть

тому, чья

голова покрыта

мешком холщовым

 

муж инструментом

нехитрым

гвозди вырвать

пытается

вбитые намертво

 

ноги казнённого

освобождая

невольно узрел

лицо

именем бога

названного

 

взгляд орбит

без глаз

унесенных птицами

улыбки широкой сияние

света блаженства печать

 


 

 

Серафим

 

 




Андрей Вознесенский

 

 

Была у меня девочка –

Как белая тарелочка.

Очи – как очко

Не разбей ее.

 

Ю.П.Любимов

 

 Вы мне читаете, притворщик,

свои стихи в порядке бреда.

Вы режиссер, Юрий Петрович.

Но я люблю Вас как поэта.

 

Когда актеры, грим оттерши,

Выходят, истину поведав,

Вы – Божьей милостью актеры.

Но я люблю вас как поэтов.

 

Тридцатилетнюю традицию

уже не назовете модой.

Не сберегли мы наши лица.

Для драки требуются морды.

 

Таганка – кодло молодое.

Сегодня с дерзкою рассадой

Вы в нашем сумасшедшем доме

решились показать де Сада.

 

В психушке уровня карманников

Садома нашего, позорища

де Сад – единственный нормальный.

И с ним птенцы гнезда Петровича.

 

Сегодня, оперив пол мира,

заправив бензобак петролем,

Вы придуряетесь под Лира.

Но Вы поэт, Юрий Петрович.

 

Сквозь нас столетие просвистело.

Еще не раз встряхнете Вы

нас лебединой песней – белой

двукрылой Вашей головы...

 

То чувство страшно растерять.

Но не дождутся, чтобы где-то

во мне зарезали Театр,

а в Вас угробили Поэта.

 

 

Улет

(Из стихов мисс Рейв)

 

 

Ищу связи в XXI веке. Через новое поколение. Последняя моя вещь написана в ритме рейва. Якобы искусственное ускорение сердцебиения до 300 ударов в мин. подвергает сомнению концепцию гуманизма мира, покоящегося на человеческом сердце. Менталитет простоты, угрожающей нашей Я разорванной реальности и разорванность сознания дает наивные строки моей юной героине.


на деревьях висит тай

очки сели на кебаб

лучше вовсе бросить шко

боже отпусти на не

 

ель наденет платье диз

фаны видят мой наф – на

и на крыше нафтали

боже отпусти на не

 

не мелодия для масс

чево публику пуга

Зыкина антни му-му

боже отпусти на не

 

тятя тятя наши се

цаца цаца на мертве

до свидания бельмон

инактриса пошла к

 

зонцы выбирают барби

Нику дали шизофре

рновскую вкушают СМИ


леннона проходят в шко

господи пусти на не

ад пусти меня на зап

да хотя бы в нику

 

enthusiasm это kich

телеОРТроди

рты разинули абор

 

оба сели в свои вольв

мент проверил их доку

оказались безрабо

 

ердие безрукой Милос

в лампочках презервати

много в человеке те

 

политически у жо

единенье кажный раз

сколько жен/ударов в мин

я кричу что гибнет росси

 

боже отпусти на не

лампа-жизнь разбилась поло

ты не оправдала меч

 

боже ОТПУСТИ на не



 

 

Эфирные стансы

(написанные во время пребывания в телеящике с К.Кедровым)

Ночь 21/22 июня 1993 года

 

Видео: А.Вознесенский читает «Эфирные стансы»

 

Мы сидим в прямом эфире.

Мы для вас, как на корриде.

Мы сейчас в любой квартире –

говорите, говорите.

 

Кто-то в нос, как гайморит,

что я заразен, говорит.

У кого что болит,

тот о том и говорит.

 

Вянем, уши растопыря,

в фосфорическом свету,

словно бабочки в эфире

или в баночке, в спирту.

 

Костя, не противься бреду.

Их беде пособолезнуй.

В брани критиков (по Фрейду) –

их истории болезни.

У кого что болит,

тот о том и говорит.

 

Вся Россия в эйфории.

Митингуют поварихи.

Говорящие вороны.

Гуси с шеей Нефертити.

Мы за всех приговоренные

отвечать здесь. Говорите.

 

Я виновен, что Отечество

у разбитого корыта.

Если этим вы утешитесь –

говорите, говорите.

 

Где-то в жизни аварийной

стриженная, как мальчиш,

милая периферия,

дышишь в трубку и молчишь?

 

Не за облаком, не в Фивах,

философствуя извне,

мы сидим в прямом эфире,

мы живем в прямом дерьме.

 

Мы живем не так, чтоб сытно.

Нет бензина. Есть "низ неб".

Костя, Костя, друг мой ситный,

кушаем никоваХлеб.

 

Я, наверно, первый в мире

из поэтов разных шкал,

кто стихи в прямом эфире

на подначку написал.

 

Иль под взглядами Эсфири,

раньше всех наших начал,

так Христос в прямом эфире

фарисеям отвечал.

Ночь сознанья. Как помирим

эту истину и ту?..

 

Станем мыслящим эфиром,

пролетая темноту.




 


Константин Кедров

 

 

Южный Херувим
 

Только ты знаешь как играет и светит гобой

Южный Херувим

Когда с ветвей свисает гиббон

С лица стирается грим

 

Но грим лицу не всегда к лицу

Не для всех играет гобой

Но грим всегда к лицу мертвецу

Мертвец не бывает самим собой

 

Он может быть всем

Что творит гобой

Вернее может не быть

Но ты можешь быть только самим собой

Только самим собой можешь ты быть

 

Помогай бытию отворяя дверь

Или солнце включая

Херувим летит сквозь земную Твердь

Тверди не замечая

 

Ангелам нет основания в Тверди

Это заметил Джузеппе Верди

Когда

Сквозь твердыню ада

Вошла и вышла Аида

 

На слонах на конях фараона

в ад въезжают

фараоны и рабы фараонов

Но ад всегда отдает назад

Ангелов и влюбленных

 

В нем нет стен потолка и пола

В нем нет возраста и нет пола

Он полон пламени без огня

Ад всегда без меня

 

 

Шахматный рояль
 

Отлегло уже от зубного

и навалилось глазное

шахматы знают белый ритм клавиш:

ход конем – ЛЯ

партия ферзя – ДО

 белые начинают – СИ

черные заканчивают – РЕ

Можно сыграть шахматную партию на рояле:

«Концерт-турнир

черно-белых рыцарей ладьи и рояля!»

Вливается

вливается рояль

в ладью

и затихает ЛадьЯ

пролетая по скользким волнам

НЕгр

НЕистовствует в рояле

 ОН

изгОНяет себя из ДОски

дабы ДОска была только

ЧЕРНОЙ

дабы клавиши были

БЕЛЫЕ

лебеди

имени Чайковского

и Вана Клиберна

 ОН

склОНяется нАД ДОской

как Фишер(-Дискау)

над РЕбусом из 2-х букв

извлекает некий квадрат Малевича –

черный на белом

белый на черном –

и улетучивается

в шахматный ритм ДОски.

 

 

Трапеция
 

Я к трапеции прикоснулся

и она улетела

а потом

я соприкоснулся

с небесным трепетом

 

так душа летела

и тело пело

и вот трапециевидный Цефей

пронес нас

сквозь низ

и веер вер – вверх

 

Миг зависания неописуем.

Так игла парит

над хребтами звука

Так плывет корабль

по звуковым волнам

утопая в буре Бетховена

 

так Шенберг

преображен в зыбь и дрожь

 

О Господи

пошли мне эту иглу

ныне уплывающую

за горизонт звука земли

плывущего над горами

трапециевидный звук

распростерт над нами

 

им несомые

и мы невесомые

будем продолжены

иже еси

Дебюсси

Равель

на ухабах

Баха.

 

 

Поцелуй
 

В это время змея сползающая с откоса в мазуте

оставляет кожу на шпалах как шлейф Карениной

В это время в гостиную вваливается Распутин

и оттуда вываливаются фрейлины

 

Все охвачено единым вселенским засосом

млечный осьминог вошел в осьминога

Двое образующих цифру 8

друг из друга сосут другого

 

Так взасос

устремляется море к луне

Так взасос

пьет священник из чаши церковной

так младенец причмокивает во сне

жертвой будущей обескровлен

 


 

 

Линия Мажино
 

Модель девушки собрана из стекла

Девушка – окно

Девушка – стеклянная дверь

Девушка – утепление из стекловолокна

Девушка – оранжерея

вся из оранжерей

 

Встала из мрака младая

с сосками пурпурными Эос

Клеила марки на марки миледи

сургучами печатая эрос

 

Здравствуй, любимая

я приобщен к твоей щелке

тем, что защелкнута дверь

как луна на ущербе

 

Пар от античных терм

где из смальты не пол но дно

Всем пароходам дан трюм

а мне открыто трюмо

 

Створки раскрыты

отраженье обнажено

где пролегает нежная

линия МАЖИНО

 



 


Елена Кацюба

 
Красивые
 

Тен чениго иревекас депарга

Нет ничего красивее гепарда

Ягуар – гяур, гений угрозы

Красивые всегда грозны

Нио гвесад –

они всегда.

 

Тигр и зебра вроде играют в одну игру

Мавра-ревнивца над ланью

играет пантера, рыча

Лев играет царя молча

Он властью солнца свят

Красивые всегда играют

Аргия яргот –

играя горят

Нио гвесад

 

Перекатывая гортанью гравий,

вверх – пружина – прыжок –

леопард

Красивые всегда правы

Нио гвесад

Оге муш немшубес –

Его шум бесшумен.

Безумен

кто не отвел взгляд.

 

Красивые вроде хищные пляжи

или прожорливые ковры,

где внутри

огненные шары перебегают.

Не засыпай,

тебя растерзают.

Не убегай –

все равно растерзают.

Красивые всегда терзают

Он ен од мертис –

но не до смерти.

Но не до смерти –

он ен од мертис.

 

 

Из тьмы во тьму
 

Незачем мне запоминать их имена

когда мчатся пылая

черными зеркалами

отвергая отражения серым серебром

облизываясь мокрой вишней

превращаясь в ящериц в сетях бульваров

фарами читая тьму

 ТЬМА –

 ТОМА книги мрака

 развернутая ТОРА дороги

 где знаки – звездного СОРА шорох

 речная СУРА Корана

 весы СУДА – мосты

 забытого САДА ограда

 где заблудилась САМА ночь –

 черная ДАМА

 из карточного ДОМА

 всего лишь страница ТОМА

 из книги ТЬМА

где они забывают свои имена

когда сердце покидает стальную грудную клетку

запирая дверцу на ключ

В скорости есть COR – сердце.

 

Алхимик
 

Свинец непроницаем для радиации

 но силы вошли в СВИНЕЦ

 как бесы вошли в СВИНЕЙ

 С ВИНОЙ ветхой

 С ВИНОМ новым

 С ВИДОМ неведомым

 С АИДОМ античным

 с криком ДАЙ ДОМ

 РАЙ ДАМ

Рай – всем нам дом

Он лозой пророс

Золото лоз – это свет

Нет земного золота в свете

но от золы лоз этих

все золото на земле

Две тропы ведут из рая

это плоть и путь

Первая: РАЙ-РОЙ-ПОЙ-ПОЛ-ЗОЛ

Вторая: РАЙ-ДАЙ-ДАО-ДНО-ОНО-ОКО

Так скажи раю “прощай”

и превращай

ЗОЛ ОКО

 в

ЗОЛОТО

 


Азбука
 

Розы сами не растут

Их создает садовник – конструктор розы

Он Р заберет у грома

 О отдаст рот

 З закажут замок и загадка

 А выдыхает май

РОЗА –

в ней “Ра” солнца

 “Ор” восторга

 “За” согласия

 “Аз” вязи азбуки

Аз – это А

А – каталог интонаций

А? А! А...

А – это всё

Я – это я

Идет алфавит от всего до меня

Алая и Белая розы – это А и Б любви

далее – Война Глаз, Дар Евы,

Желание, Забвение, Искренности Йод,

Кошка Ласки, Мед Неведения, Опиум Поцелуя,

Разорение Сада, Тьма Упрека, Фарфор Хрупкости,

Церемония Чайная, Шепот и Щека

Ы – знак умножения: розЫ – буквЫ

Значит переход на ты

не сделает тебя одиноким

в розарии азбуки

где Эхо Ютится

и в конце всегда Я.

 
Cor-корабль
 

Сердце – COR–КОРабль

CROss-крест внутри трюма

пробоины в переборках

проливы – приливы – фьорд аорты

COR–КОРабль – КОРоль – сердце

изнутри миром правит

плавит металлы в кратере страсти

плывет в магме

магнитом тянет железо из звезд –

КОРм КРОви

COR–КОРабль - КОРвет – сердце

мерцают пульсы

пульсируют снасти

паруса-протуберанцы

в КОРоне солнца

горят в эфире

Мы – твое море

КОР – КОРсар!

 

 

Aurum

 

У бетонных домов золотые окна

У подъемных мостов золотые цепи

Мед хранится в бензольных кольцах

они звенят –

день – день – день –

ночь.

 

В колодцах зрачков золотые точки

В колоннах авто золотые фары

Высокой октавой

высокооктановый

поет бензин.

 

Под платьем у женщины золотая кожа

Под кожей у мужчины бронзовый тигр

В клетке грудной легкие – птицы

Химия дыханья – кислород – углерод

 

В кошачьих зрачках селеновые луны

Сердце в подворотне громче шагов

Золото для сердца –

тяжелый металлллллллл.
 


Алина Витухновская

 

 

ПРОМОЛЧУ КАК БЕЗЪЯЗЫКИЙ ЗВЕРЬ.

ЧТОБ УЗНАТЬ, ЧТО У МЕНЯ ВНУТРИ,

РАЗЛОЖИ МЕНЯ КАК ТРЯПОЧКУ В ТРАВЕ,

И СКАЖИ: "УМРИ,ЛИСА,УМРИ".

 

 

ПОКАТИЛИСЬ ПО ЛЕСУ ГЛАЗА,

ЧТОБЫ НА СЕБЯ НЕ ПОСМОТРЕТЬ.

ТЫ СКАЗАЛ: "УМРИ,ЛИСА, УМРИ,ЛИСА."

ЭТО ЗНАЧИТ НУЖНО УМЕРЕТЬ.

 

 

ПРОМОЛЧУ КАК РЫБА И МЕРТВЕЦ,

ЧТОБ ТЕБЕ СПОКОЙНО ГОВОРИТЬ,

РАЗЛОЖИВ МЕНЯ КАК ТРЯПОЧКУ В ТРАВЕ:

"МРИЛИСАУМРИЛИСАУМРИ".

 

 

РЖАВЫМ БУДУЩИМ ПО МНЕ ПРОШЛАСЬ КОСА.

ПОЛУМЕСЯЦ ВЫНУЛ ОСТРЫЙ НОЖ.

ВСЕ СКАЗАЛИ МНЕ: "УМРИ,ЛИСА.УМРИ,ЛИСА".

ВСЕ УБЬЮТ МЕНЯ И ТЫ УБЬЕШЬ.

 

 

Я УЖЕ НЕ СЛЫШУ ПОЛОСА.

ЕСЛИ ХОЧЕШЬ, ВСЕ ЖЕ ПОВТОРИ:

"МРИЛИСАУМРИЛИСАУМРИЛИСА

САУМРИЛИСАУМРИЛИСАУМРИ".

 

 

НЕ УЗНАЕШЬ СВОЕГО ЛИЦА,

ПОПАДАЯ ВНОВЬ ВСЕ В ТОТ ЖЕ РИТМ.

ТОЛЬКО НЕ УМРИЛИСАУМРИЛИСА,

А УМРИ И САМ УМРИ И САМ И САМ УМРИ.

 

 

ПОСМОТРИ В МОИ КРАСИВЫЕ ГЛАЗА,

Я ХОЧУ ТЕБЕ ИХ ПОДАРИТЬ.

ПОМОЛИСЬ: "УМРИЛИСАУМРИЛИСАУМРИЛИСА"

ИЛИ САМ УМРИ И САМ УМРИ И САМ УМРИ .

 

 

Я ЗАТЕМ ДАЮ СЕБЯ УБИТЬ,

ЧТОБ В ШУБИЙСТВО КУТАЯСЬ В МОРОЗ,

ТЫ БЫ СМОГ РУКОЙ ПОШЕВЕЛИТЬ,

КАК КОГДА-ТО ШЕВЕЛИЛСЯ ХВОСТ.

 

 

ПЕРЕД ЗЕРКАЛОМ ТЫ РЫЖИЙ ШЕРСТЯНОЙ,

СЛОВНО ЗВЕРЬ С ЧУДОВИЩЕМ ВНУТРИ.

ТЫ ОДНАЖДЫ ОТРАЗИШЬСЯ МНОЙ.

Я СКАЖУ ТЕБЕ "УМРИ, ЛИСА. УМРИ".



 


Рыбий яр

 

1.

изнеженный женьшень.

загаженный инжир.

подспудный рыбный день.

детсадный рыбий жир.

 

любимец голых бань –

раб, выдутый сквозь пар,

язык, заткнувший кран,

попавший в Рыбий Яр.

 

 

2.

орал жене урод:

"мир миру! трупу труп!

фашизм! война! развод!

Завод ! живот! салют!

 

антенны атлантид

подземный сактывкар

когда уходит стыд,

приходит Рыбий Яр.

 

 

3.

коленки ободрав

занозу утащив

забравшись маме в рот

врача кусая в пах

 

забравшись маме в рот

болезнеясь во вне

форм. школьную поправ

отдохновляясь в пот

 

 

4.

лелея белый лист

и букв давя угри

не жалко не свое

не можешь, не смотри

 

не опиум – не пей

заплесневелый сыр

/эстетам - камамбер/

малевичу - ружье

 

 

* * *

В этот город, смотри, мы уже приезжали.

В этот город, смотри, мы уже возвращались обратно.

Помнишь, эту же рыбу мы ели?

Хрупкокосточки рыбьи вот так же хрустели.

Помнишь, эту же рыбу мы ели когда-то?

 

Эту рыбу, смотри, мы уже узнавали.

Эту рыбу, смотри, мы когда-то уже узнавали.

И большими глазами вот так же она не смотрела.

И молчала та рыба как рыба, как каждая рыба умела,

 

Как умеют все рыбы, как каждая рыба молчала.

Как умеют все рыбы, как каждая рыба молчала.

Ей "алло!" в телефон вы кричите смешно и напрасно.

И зеленая рыба тогда притворяется красной.

А на вкус вы подлог ощутите едва ли.

 

Было слово в конце, а в начале молчание рыб.

Да услышит его всяк, имеющий уши.

Океан онемевший, себя превращающий в сушу,

Назревает кровавой рекой, образуя нарыв.

 

Полюс севера лопнул. Все реки на север текут.

Север юга. Севрюга проносится мимо.

Все дороги ведут и выводят из Рима.

И голодные рыбы по мертвому морю плывут.

 





 

КОМИССИЯ РОССИЙСКОЙ ФЕДЕРАЦИИ ПО ДЕЛАМ ЮНЕСКО

27 марта 2000 г.

ПРЕЗИДЕНТУ МОСКОВСКОЙ АССОЦИАЦИИ ПОЭТОВ К.А. КЕДРОВУ

 

Глубокоуважаемый Константин Александрович,

 

 От имени Комиссии Российской Федерации по делам ЮНЕСКО выражаю Вам искреннюю благодарность за организацию и проведение 21 марта в Московском театре на Таганке торжественного вечера по случаю Международного дня поэзии.

 Успех вечера, подготовленного в столь сжатые сроки, широкий резонанс, который получило это мероприятие, позволяет говорить о том, что основа традиции празднования в России Международного дня поэзии заложена.

 Надеемся, что работа по расширению масштаба этой акции с помощью Московской Ассоциации поэтов будет продолжена, и в последующие годы день 21 марта станет таким же любимым всеми нами, как и 6 июня, «Пушкинский день», который мы по праву называем российским национальным праздником поэзии.

 

С искренним уважением

И.о.ответственного секретаря комиссии Б.Борисов

 



 

Фотографии Алексея Годунова

Обложка, дизайн и рисунки Михаила Маркеллова

 

Издание ДООС и Елены Пахомовой, 2000

 «Журнал ПОэтов» № 1 (13)
 
 "Литератера" В Нижнем Новгороде ноябрь 2007
презентация литературных журналов

На два выходных в Нижний по хотению и велению главного организатора — поэта и телеведущего Арсения Гончукова съехались представители почти всех толстых литературных журналов не просто московского, а всероссийского масштаба. Они рассказывали о своих изданиях на первом этаже литкафе “Безухов”, и не было в зале ни одного свободного столика.

Поэт, дважды номинант на Нобелевскую премию Константин Кедров представил издание всемирной писательской организации “ПЕН-клуб” (ее “мировым” президентом, кстати, является Гюнтер Грасс) — “Журнал ПОэтов”, чья основная концепция проста, как все гениальное: долой посредников! Поэты печатаются так, как они хотят: крупным шрифтом или вверх ногами, по слову на странице или “елочкой” — никаких цензоров и редакторов, полная свобода слова и формы. Условие лишь одно: все стихи должны быть написаны специально для “ПО”.

 
 
 
http://foto.mail.ru/mail/jurnalpoet/46/slideshow

 http://photo.nesterova.ru/thumbnails.php?album=82

 

Константин Кедров

 


 

Гулливерсия

 

 

когда

увидел Гулливер

как мала вселенная

в которой он живет

он поначалу ужаснулся

и лишь потом понял

как это удобно –

все намного меньше чем ты

 

 

он простер руку

и она оказалась дальше

самых отдаленных небес

 

 

он взглянул

и взгляд

преодолев безмерную пустоту

вернулся к себе

 

 

он хотел обнять женщину

но она затерялась в нем

и навсегда исчезла

 

 

каждый шаг уносил его

от себя в другие миры

но все миры

были намного меньше

чем он

 

 

что еще оставалось

бедному Гулливеру

 

 

он хотел приспособиться

к лилипутам –

шагал в полшага

шептал в полголоса -

только мысли и чувства

были ему не подвластны

думал только обо всем

чувствовал только все

 

 

а все говорили –

он думает только о себе

он любит только себя

ведь никто не видел того

что увидел он

и никто не чувствовал того

что он чувствует

 

 

его слова казались безумными

и бессвязными

а из всего что он говорил

они запомнили только одно:

«Вселенная меньше тела» –

и весело потешались

над безумным великаном

 

 

великаны всегда безумны

Полифем в пещере

Самсон в храме

«лучше не двигаться», –

шептал Гулливер

не двигаться не дышать не думать

 

 

он пытался не думать

и не говорить

и его прозвали неподвижником

приводя в пример подвиги

многих и многих

 

 

вот иосиф бродский

сколько всего напечатал и написал

сначала напечатал –

потом написал

 

 

а пушкин?

пушкин наше всё

а всё?

всё наше – пушкин

 

 

к счастью Гулливер

почти ничего не слышал

до него долетали только обрывки фраз:

…не умеет в рифму…

…без рифмы каждый…

… а сонет нет…

…нет не сонет…

…а баратынский а батюшков…

а Ба…

АББА

БА БА

БАБА

 

 

Гулливер не умел отвечать

но умел молчать

и однажды замолк навсегда

осталось только дыхание

вдо-о-о-о-о-ох-ох

вы-ы-ы-ы-ы-ох

вы – ах

вы – ух

вы – их-х-х-х-х-х

а потом только

х-х-х-х-х-х-х-х-х

х х х х х х х х х х

х х х х х х х х х х

х х х х х х х х х х

 

 

х х х х х х х х х х

х х х х х х х х х х

х х х х х х х х х х

х х х х х х х х х х

 

 

х х х х х х х х х х

х х х х х х х х х х

х х х х х х х х х х

х х х х х х х х х х

 

 

х х х х х х х х х х

х х х х х х х х х

 

 

да это же абсолютно правильная сонетная форма!

мог ведь когда хотел…

 



 

Андрей Вознесенский

 

 

Открытие Черного квадрата

 


 

Я открыл Черный квадрат

Квадрат сейфа чернеет на стене

Я назвал код

Квадрат открылся

Я спустился в чертов квадрат все осталось снаружи,

держа веревку,

чтобы страховать меня

Что за?

Что за шторкой фотоаппарата?

Кто снимает наш компромат через зеркало?

Что за?

Что за плитой постамента?

Памятник Че?

Памятник Чехову?

Чаровница кватроченто?

Что за?

Запонки из агата

Кровать черного дерева для членов политбюро?

Держи, милый, не отпускай!

Что стоит за понятием «К.Малевич»?

ЧК?

ЧеК?

ЧеКрыгин?

ЧтоКгаузен?

Чьи руки сложили четвертушку в бумажный кораблик «Авроры»?

Два тысячелетия имели двухмерное сознание,

третье тысячелетие имеет трехмерное.

Что за?

«Держись, милая, за веревку,

только не отпускай».

Что за?

Что за что за что за что за

Что за что за что за что за

Что за что за что за что за

Что за что за что за что за

Что за что за что за что за

Что за что за что за что за

Что за что за что за что за

Что за что за что за что за

Что за что за что за что за за что

 

Крышка захлопнулась

 

За что?

 

 Веревка защемилась

Меня затягивает черная бесформенная масса

Батареек моего телефона хватит на четверть часа

Я барабаню изнутри в крышку

Как ты там?

– Забудь код

– Что за?

 



 

Гюнтер Грасс

Германия

 

 

Аннабель Ли


 

 Я подбираю спелую вишню,

падшую Аннабель Ли.

Как ты лежала в листьях прогнивших,

в мухах-синюхах,

скотиной занюхана,

лишняя Аннабель Ли!

Лирика сдохла в пыли.

Не понимаю, как мм могли

пять поколений искать на коленях,

не понимая, что околели

вишни и Аннабель Ли?!

Утром найду, вскрыв петуший желудок,

личико Аннпбель Ли.

Как ты лежала чутко и жутко

вместе с личинками, насекомыми,

с просом заглотанным медальоном,

непереваренная мадонна,

падшая Аннабель Ли!

Шутка ли это? В глазах моих жухлых

от анальгина нули.

Мне надоело круглые сутки –

страшен трамплин! –

в книгах искать,

в каннибальских желудках

личико Аннабель,

блин...

 

 

Перевод Андрея Вознесенского

 



 

Нгуен Хоанг Бао Вьет

Вьетнам

 

 

Уверенность

 

 

Когда бегущая река обрушивается мощным потоком

не думая о возвращении

я доверяю тебе источник моей надежды

не храня самой малости для своей жизни

как близки, с моей стороны, глаза

этого брошенного трупа

с наивной верой

если огонь печали не перестанет пожирать

сердце совести

 

 

Мое лицо, правдивое и искреннее

замкнуто для голубя

которого я обожаю

моя блуждающая душа

исчезнет прямо в гроздьях звезд

Моя сильная рука

служит опорой и защитой на крыльце Любви

чтобы эта тьма не посмела придти

возле ребенка, нарождающегося солнца, молодых побегов

Моя живая кровь

оживляет жилы земли

чтобы рис дал всходы массой колосьев

древо жизни согнется под тяжестью плодов терпимости

 

 

Моя муза смешается с ростками травы

когда Свобода расцветет ярким цветом.

 

 

Перевод Екатерины Турчаниновой

 



 

Белла Ахмадулина

 


 

 

День Рафаэль

 

 

Пришелец День, не стой на розовом холме!

Не дай, чтобы заря твоим чертам грубила.

Зачем ты снизошел к оврагам и ко мне?

Я узнаю тебя. Ты родом из Урбино.

 

 

День - Божество, ступай в Италию свою.

У нас еще зима. У нас народ балует.

Завистник и горбун, я на тебя смотрю,

и край твоих одежд мой тайный гнев целует.

 

 

Ах, мало оспы щек и гнилости в груди,

еще и кисть глупа и краски непослушны.

День – Совершенство, сгинь! Прочь от греха уйди!

Здесь за корсаж ножи всегда кладут пастушки.

 

 

Но ласково глядел Богоподобный День.

И брату брат сказал: «Брат досточтимый, здравствуй!»

Престольный праздник трех окрестных деревень

впервые за века не завершился дракой.

 

 

Неузнанным ушел День – Свет, День – Рафаэль.

Но мертвый дуб расцвел средь ровныя долины.

И благостный закат над нами розовел,

и странники всю ночь крестились на руины.

 

 

Памяти О.Мандельштама

 

 

В том времени, где и злодей –

лишь заурядный житель улиц,

как грозно хрупок иудей,

в ком Русь и музыка очнулись.

 

 

Вступленье: ломкий силуэт,

повинный в грациозном форсе.

Начало века. Младость лет.

Сырое лето в Гельсингфорсе.

 

 

Та – Бог иль барышня? Мольба –

чрез сотни верст любви нечеткой.

любуется! И гений лба

застенчиво завешен челкой.

 

 

Но век желает пировать!

Измученный, он ждет предлога –

и Петербургу Петроград

оставит лишь бессмертье Блока.

 

 

Знал и сказал, что будет знак

и век падет ему на плечи.

Что может он? Он нищ и наг

пред чудом им свершенной речи.

 

 

Гортань, затеявшая речь

неслыханную, – так открыто –

довольно, чтоб ее пресечь,

и меньшего усердья быта.

 

 

Ему – особенный почет,

двоякое злорадство неба:

певец, снабженный кляпом в рот,

и лакомка, лишенный хлеба.

 

 

Из мемуаров: «Мандельштам

любил пирожные». Я рада

узнать об этом. Но дышать –

не хочется да и не надо.

 

 

Так значит, пребывать творцом,

за спину заломившим руки,

и безымянным мертвецом

все ж не достаточно для муки?

 

 

И в смерти надо знать беду

той, неутихшей ни однажды,

беспечной, выжившей в аду,

неутолимой детской жажды?

 

 

В моем кошмаре, в том раю,

где жив он, где его я прячу,

он сыт! А я его кормлю

огромной сладостью. И плачу!

 



 

 

Омеро Ориджис

Мексика

 

 

Мучительный церемониал

 

 

Когда настанет пьянящая ночь и насекомые самодовольно

и важно совокупляются, твоя кожа обретает текучесть.

(2-е сентября)

 

 

Обретенное сейчас возвращается,

Чтобы быть истребленным

(29-е сентября)

 

 

Я есмь в длину и по периметру

Я есмь откуда ушел и куда приду

Я есмь где секунды рушат

туманные и бесчисленные изваяния

Я есмь сгорают и возрождается вновь

Я есмь окутанная мраком вечность

угроза времени человека

 

 

Я есмь где ночь дает отдохнуть своей невидимой фауне

и изгнанник сжимает в руках обломки

своей памяти о недопрожитых местах

 

 

Я есмь где истребленные царства возрождаются в мгновение ока

и где прекращается нескончаемая охота

 

 

Я есмь где совокупление откладывается и возобновляется

где Ева еженощно отказывает в любом из бесконечных альковов

и где Ева же внезапно уступает мир символы возобновления

 

 

Я есмь где города удлиняют праздничное торжество

мучительным церемониалом

и где соприкосновение без любви сокращает возраст

праха без сотворения

 

 

Я есмь где я окончательно и навеки

Окаменел в твоей плоти

Укоренился всеми корнями и запечатлелся всеми ликами

 

 

Я есмь тот кто утратил остаток

в твоей итоговой сумме

Я есмь где зеркала повторяют твой образ

эхоподобно

 

 

Я есмь потомство твое

твой демон покровитель ворот и зеркал

сборщик налогов с твоего ускользающего присутствия

поджигатель антагонист того кто жаждет твоей погибели

ангел чье наслаждение лишь в том

чтобы заставить тебя умирать бесконечно


 

Перевод Александра Науменко

 



 

Александр Ткаченко

 

 

Волна

 

 

Море снимается с якорей

и как стадо верблюдов становится многогорбым

вставая с коленей на волнах вздымает танкеры и сухогрузы

теплоходы и катамараны и уносит все это к берегам

своей первобытности как выкуп за долгое отсутствие

у мраморных степеней – возьмите нефть и оружие лес и наркотики

рыбу в консервах в плавках мужчин и женщин в купальниках

возьмите телевизоры и «Харлеи» пластинки и шмотки и золото

и сигареты с фильтром

только пустите домой –

незаметным заливом стану буду катать на спине

деток ваших черносливовых и оливковых юношей

я – море а хочу бить каплей на своей родине

хоть одну рыбешку носить в воде без отходов

и чтобы хотя бы один горожанин

бросил хотя бы один цветок мне

за это…


 

* * *

Иногда по утрам на причалах Гамбурга

меж контейнеров словно цветы в страницах толстых книг

находят расплющенные тела

Иногда они оказываются живыми –

синие цветы подавленного разума

вырванные с корнями из африканских и азиатских родин

Их выстраивают на палубах и расстреливают взглядами

«Зачем вы здесь?»

Паромы уходят назад. Бросают в воду цветы

Плывут и плывут они вспять

Их снова берут подмышки

и сушат на берегу

спрашивают имена, на – чужую родину

Ты пережил свою, попробуй теперь другую

живи меж контейнеров-небоскребов

тюрьма размером с тюрьму

свобода размером с тюрьму…

Кончается тысячелетие

как тысячу лет назад

мы беженцы друг от друга

а думаем что меж нами и облачко не пролетит

Плывут и плывут назад

цветы за паромами вслед

и тонут и тонут и тонут и тонут и тонут

Паромы назад возвращаются

Цветы не умеют назад

 



 

Ана Бландиана

Румыния

 

 

Самоуничижение

 

 

Я не могу помешать суткам длиться двадцать четыре часа,

могу только сказать:

прости мне, что сутки так долги.

Я не могу помешать бабочке рваться из кокона,

Могу только просить у тебя прощенья за кокон, за бабочку;

Прости, что так получается: из цветка – плод, из плода – семечко,

Из семечка – дерево;

Прости, что родники сливаются в речку,

А речки – в море, а моря – в океаны;

Прости, что по кругу идет: от любви до детеныша,

От детеныша до одиночества – снова в любовь.

Ничему, ничему не могу помешать,

все следует своей судьбе, меня не спросясь,

все до последней песчинки, до крови, текущей во мне.

В моей власти только одно слово:

прости.

 

 

Я устала

 

 

Я устала рождаться из Мысли,

я устала не умирать.

Выберу что попроще –

лист на ветке. Рожусь из него.

Лист мне будет отец и мать.

Соки хлынут в мое существо

и прожилки пронижут мощи.

У листа научусь трепетать и расти,

и в блистание боль претворять.

После, как слово от губ,

от ветки своей отделиться,

бесхитростно,

так, как принято

умирать

у листьев.

 

 

Перевод Анастасии Старостиной.

 



 

Жак Даррас

 


 

Жак Амьенский

 

«Tant ai parle, que suis au lit,

u on doit faire le delit».

Jacques d’Amiens

 

 

шорох книжного шкафа

от шороха книг по страницам мурашки

некоторые книги открываются

словари раскрываются глаголом «открыть»

в возвратной форме

в форме возврата к себе

скрип книжной дверцы

впускает девушек

женщин

детей возвещающих о себе криком

стоит появиться ребенку

строй книг рушится

книги берут все слова назад

замолкают от огорчения руны страдают от варваров

книги взывают к истине

вопиющая истина могла бы распалить

книжное собрание

дети тогда на пороге позатыкали бы уши

дети заткнулись бы проглотив горькую правду

становясь членом собрания книг ребенок пожалуй

разинул бы рот

тишина продается по карточкам

голос придется оставить при входе

если вам его больше пристроить некуда

горло пусть не сжимается

нужно учиться молчать

я молчать научился

а она не научилась молчанию

а просто лишилась слов

она поерзывает на месте

она не продвигается в чтении

ее плоть сковывает движение глаз

плоть забегает вперед

для нее незаметно выходит на первый план

она видит только его

мужчину напротив

мужчину напротив нее с ее телом

она оказывается книгой

животрепещущей книгой

у меня есть листочки

я делаю шаг

шаги прорастают корнями деревьев

я храню вскрики

в моих листьях скрыта вселенная

открываюсь

открываюсь

непереходным глаголом

жду первооткрывателя

mets tes mains

Жак Амьенский

Trestout partout

U il te siet

книжный шкаф уступает

земля уже на седьмом небе

она не вертится

анна не завертится

еретик Жак Амьенский

Жак утверждает, что и не думала вертеться земля

но женщина

только женское тело хранит письмена

только письменам любви отдается

только письменам любви отдается

женское тело

t’amie aussi a son talen,

accordes vous au finement

Жак Амьенский расстается с библиотекой

в умах шум городских районов

мужчины ходят по краю

женщины преодолевают улицу как закладку

умолкают дети

Жаку открывается скважина жизни

 

 

Перевод Ольги Северской

 



 

Джордже Николич

 

 

На мой 33-й день рождения

 

 

Сижу и думаю

как укорачиваются дни

а ночи грызутся во тьме

отчего мои мысли обретают орлиные крылья

и кружат над головой как над трупом

 

 

Сижу и читаю

как люди распяли Христа

как Сын Божий умер за их грехи

переверну страницу – продолжается та же история

тем же ужасом наполнен и этот век

 

 

Сижу и пишу

о Воскресении питающем надеждой века

о освящающем глубокую тысячелетнюю ночь

пока грех распятия довлеет над всеми грехами

заговору Иуды не будет конца

 

 

Сижу и изрекаю

это предостережение – что-то вроде моей Нагорной проповеди

что солнце померкнет навсегда

что земля вспыхнет и сгорит

а пепел мира развеется по вселенной

 

 

Сижу и молчу

а кровь в моих жилах густеет и обращается в лед

мир бесцельно вращается вокруг меня

а пока мои мысли роились мой рой улетел за медом

в тот далекий лес где цветет печали цветок

 

 

Дом

 

 

Если ты войдешь в эту дверь

она навсегда останется раскрытой

ожидая тебе с неизбывной надеждой

 

 

Если ты никогда не засмотришься через это окно на далекий горизонт

он раскроется как мои глаза

которыми я смотрю только на тебя

 

 

Если ты не украсишь себя белым цветком

этот сад не расцветет никогда

сад который всегда цвел только для груди твоей

 

 

Если ты не укроешься под этим кровом

тебе никогда не узнать что есть опора моей любви

на которой зиждется все что я до сих пор возводил

 

 

Если ты на этом пороге не обвенчаешься

наступит череда неурожайных лет

когда ни один посев не пробьется ростком

 

 

Если не разродишься ты на этой постели

дом останется пуст

будет пустее моих никчемных дней проведенных в его пустых комнатах

 


 

Перевод Александра Ткаченко

 



 

Туа Форстрем

Финляндия

 

 

Разговоры с Андреем

 

 

Во внутреннем дворе над розами кружится снег

Я не взяла с собою шарф и теплые ботинки, я перелистываю

книги и не знаю, что мне делать с этим светом!

Вам бы такие краски не пришлись по вкусу,

Андрей Арсеньевич, уж очень ярко и не в меру,

не в меру много всего!

Вы обменяли свои крылья на воздушный шар, убогое

сооружение из тряпок и канатов, я отчетливо его помню.

Раньше в моей жизни тоже было много всего,

Но как-то не запоминалось. Трудно

сосредоточиться. Трудно сосредоточиться.

И кажется, еще вернешься

к крыльям. Реальность такова: вчерашней ночью холод

сковал розы во дворе «Зона есть зона. Зона есть жизнь.

Человек может погибнуть и может выжить, когда они

прокладывает свой путь через его жизнь. Как

она поведет себя, зависит от чувства собственного достоинства». Заяц

едва не заскочил к нам в вестибюль,

цветное Пятнышко, заметное на фоне снега; неудивительно, ведь

в заячьем календаре еще октябрь.

Похоже, Вы в дурном расположении духа,

и вероятно, все это Вам не интересно.

С другой стороны, Вы сами частенько жалуетесь.

Я пишу Вам, потому что вы умерли, а я прошлой весной

внезапно проснулась в гостиничном номере и услышала дивное

щебетание в вышине. Не надо постоянно извиняться, не надо

постоянно благодарить, но однажды необходимо сказать спасибо. Внизу

озеро свинцового цвета. Все остальное окрашено в белый и красный.


 

Перевод Н.Зориной

 



 

Александр Кушнер

 

 

В кафе

 

 

И.Бродскому


 

В переполненном, глухо гудящем кафе

Я затерян, как цифра в четвертой графе,

Я обманут вином тепловатым

И сосед мой брезглив и вином утомлен.

Мельхиоровым перстнем любуется он

На На мизинце своем волосатом.

 

 

Предзакатное небо висит за окном,

Пропускающим воду сырым полотном,

Луч, прорвавшись, крадется к соседу.

Его перстень горит самоварным огнем.

«Может, девочек, – он говорит, – позовем?»

И скучает: «Хорошеньких нету».

 

 

Через миг погружается вновь в полутьму.

Он молчит, так как я не ответил ему.

Он сердит: рассчитаться бы что ли?

Не торопится к столику официант,

Поправляет у зеркала узенький бант.

Я на перстень гляжу поневоле.

 

 

Он волшебный! Хозяин не знает о том.

Повернуть бы на пальце его под столом –

И, пожалуйста, синее море!

И коралловый риф, что вскипал у Моне

приехавшем к нам погостить полотне

В фиолетово-белом уборе.

 

 

Повернуть бы еще раз - и в Ялте зимой

Оказаться, чтоб угольщик с черной каймой

Шел к причалу, как в траурном крепе.

Снова луч родничком замерцал и забил,

Этот перстень... На рынке его он купил

Иль работает сам в ширпотребе?

 

 

А как в третий бы раз, не дыша, повернуть

Этот перстень - но страшно сказать что-нибудь:

Все не то или кажется - мало!

То ли рыжего друга в дверях увидать?

То ли этого типа отсюда убрать?

То ли юность вернуть для начала?

 



 

Роберт Блай

США


 

Глядя в лицо

 

 

Беседа так сближает нас! Раскрывая

поверхности тела

поднимая рыбу ближе к солнцу,

закрепощая спинной хребет моря!

 

 

Мой взгляд блуждал по лицу, часами,

проходя через темные огни,

я вознесся к плоти,

еще не рожденной,

существуя подобно свету вокруг нее,

через который она движется подобно скользящей луне

 

 

Отшельник

 

 

Тьма падает сквозь тьму,

падает с уступа

на уступ.

Есть человек,

чье тело совершенно целостно.

Он стоит, шторм позади него.

Тьма собирается в складки

у его ног,

он никто. Когда мы видим

его, мы становимся спокойными

и отплываем

в туннели радостной смерти

 

 

Моему десятилетнему сыну Ноа

 

 

Ночь и день приходят, день за днем проходит,

И старое остается молодым, и молодое остается молодым и

 стареет.

Куча хлама не молодеет, да и дважды два четыре не утрачивает свою

 темноту,

но старое дерево продолжается, конюшня пустует так много лет

помощник темноты и ночи утерян.

 

 

Лошадь подходит, качается на одной ноге, поворачивает свое тело,

цыпленок стучит когтями по насесту, его крылья машут и

 раскрываются,

но первобытное не должно улетучится в ночь и тьму.

И медленно добрый человек приближается, утрачивает свой гнев, садится за стол.

 

 

Итак, я горжусь только теми днями, что проходят в непрерывной нежности,

Когда ты сидишь, рисуя или делая книжки, скрепляя страницы, с посланиями

 миру,

или раскрашиваешь человека с огнем, выходящим из его волос.

Или мы сидим за столом, за тщательно разлитым по чашкам чаем.

Так мы проводим наше время вместе, спокойные и с удовольствием.

 

 

Перевод Александра Ткаченко

 



 

Матия Бечкович

Югославия

 

 

Отцовство

 

 

 Отец мой теперь бы мог быть уже моим сыном,

а я сиротою живу до нашего дня.

Ты был моложе, чем я, отче единый,

во власти убийцы оставив меня.

 

 

 Убийца считать отца отцом запрещает,

без капли отцовства он держит мое бытие,

свои злодеяния сирому мне не прощает,

ревнительно взводит око свое.

 

 

 Но я в праотцовство до самых глубин проникаю,

ища того, кто вынес из тюрьмы мое «я»,

свое существо у его очага согреваю –

позор за чужое бесчинство терпя.

 

 

 Коль дух не имеет ни праха, ни дня гробового,

верни мне меня, создатель и наш праотец.

Ведь каждый взывает с распятья, как встарь, так и снова:

зачем ты покинул меня, мой отец?

 

 

 И в пытке терзаемый страшной карательной волей,

хуля для того, чтоб палач потрудился добить,

он, как валах, о смерти мучителя молит,

слова же вещают одно только: быть.

 

 

Встреча с русским юношей в Оптиной пустыни

 

 

Смотрит на меня словно удивлен

Чего это я приглядываюсь к нему

 

 

Хотел бы мне уточнить

Что он не такой

Каким предстает в глазах моих

 

 

Что это большое недоразумение

Ему невдомек

Что отражение

Лучше его помнит

Каков он

 

 

Вот если бы мог он по лицу моему прочитать

И в глазах прослезившихся заметить

То что сам я с трудом постигаю

 

 

Если не сможет

Никогда больше пожалуй

Не вернемся к себе

И в обители свои

и он Ни я

 

 

Перевод с сербского.

 



 

Алина Витухновская

 

 

Беженцы

 

 

Осень настала скелетами сосен.

Ножницы режут бумажную куклу.

Рыжие крабы карябают солнце,

лакая ржавую склизлую скуку.

Беженцы едут в приятные земли,

роятся в коже ногами, зубами.

Кушают, хищные, влажную зелен?

Топчут дурные поля сапогами.

Бабушка! Где же дурацкое счастье?

Где же ведерко, коньки с самокатом?

Нету их, внучек. Есть кости и части,

ветер холодный и хаос косматый.

 



 

Григорий Пасько

 

 

Из тюремной тетради

 

 

Опали листья без меня

 В саду осеннем

И в небе на исходе дня

 Снега висели...

 

 

Шумел ручьями юный март,

 Во всю старался,

А все равно в мой каземат

 Не пробирался...

 

 

И в мае тоже не ко мне

 Вошла Победа

А полночью в моей тюрьме

 Встал призрак деда.

 

 

За что в далекие года

 Был дед расстрелян?

И я сидел и ждал суда,

 И был растерян.

 

 

И все ж не думал опускать

 В унынье руки,

Хотя столетие опять

 Пошло на круги...

 

 

1998

Владивостокская следственная тюрьма

 



 

Ежи Чех

Польша

 

 

Стихи одноразового употребления



 

Логика

 

Мы прибегаем к насилию потому что вы бунтуете

Если бы вы не бунтовали мы не прибегали бы к насилию

Кода вы прекратите бунтовать мы не станем прибегать к насилию

 

И скажем тогда

Вам вовсе незачем бунтовать

Ведь вы не прибегаем к насилию

 

 

Претензия

 

Ты плохой христианин

не подставил другую щеку

А я обожаю

бить по лицу

 

 

Объективный взгляд

 

Говоря по совести

эсэсовцам тоже было положено

являться на поверку в шесть утра

а ведь бывало и холодно

 

 

Ответ

 

Вы говорите

больше воздуха

 

А мы вам

ответим

кислород – да

азот – нет

 

 

Изумление

 

Почему вы все удираете

Ведь я только кричал

Долой

 

 

Филологи

 

Фило-логи

Они

Филят логос

Они любят слово

Любят

Но безответно

 

 

Разница

 

Ян не верит в бога

Иван тоже не верит в бога

Ян не ходит в костел

Иван же не ходит в церковь

Поэтому Ян католик

А Иван православный

 

 

Грамматика

 

Я

печатаю газетки

ТЫ

их разносишь

ОН

опасается их читать

 

 

Свобода

 

Вам всего лишь надо

согласиться

что земля плоская

а потом –

полная свобода научных исследований

 

 

Из Андерсена

 

А ты мальчик чего горячишься

 

Мы и сами знаем

Что король голый

 

 

Хокку

 

Мужчина

Где вы умираете?

Здесь – нельзя!

 

 

Перевод с польского

 



 

Елена Кацюба

 

 

Гроза

 

 

 Бабочка ТУЧА

На длинной булавке ЛУЧА

 Среди ЛУГА

 А над – раДУГА –

 ДУША бури

 

 

Мяч

 

 

Руки вибрируют.

образуя арку и свод.

Первая Мария видит вторую

в зеркале рук:

рот и брови в раме –

кармин и мрак.

Мария три и четыре –

прозрачные створки ворот.

Пятая Мария – купол и крест.

Шестая, смеясь, роняет с небес

МЯЧ.

 

 

Мяч скачет назад – вперед,

ванна Марата «Авророй» прошла Неву,

первый красный Корде-балет –

ада-да-адажио черных дул.

Па-де-труа – рикошет от стен:

Токарев – Макаров – Кармен.

 

 

Мяч скачет вперед – назад –

па-де-де: Калашников и Арманд.

Синие мигалки кромсают мрак–

то уа-уа-у акушерки Перовской опять теракт.

Мяч скачет, теряя вес…

Мария седьмая его поймает,

склонясь с небес,

рукавом оботрет грязь, кровь, крик

и вернется внутрь рая,

двери прикрыв.

 



 

Геннадий Айги

 

 

Давнее

 

 

И в поле

плакали снопы – со влажными

золотыми спинами –

об стены опираясь

несжатой части ржи… –
 
светало

без перемены плача этого… –

был ровен – Мир.
 
***
Журнал ПОэтов № 1 (13) 2000

Главный редактор К.Кедров

 

Компьютерная графика: Е.Кацюба

Логотип: М.Герцовская и М.Молочников

 «Журнал ПОэтов» № 3, 2001

 


 

ГАМЛЕТ ЛЕТ

(400 лет первой постановки «Гамлета»)


Издание Университета Натальи Нестеровой

 

 

Наше издание обновляется. Сначала в 1995 г. была "Газета ПОэзия", основанная поэтическим обществом ДООС. Потом, после Всемирного конгресса Пен-клубов, прошедшего в Москва летом 2000 г., газета преобразовалась в "Журнао ПОэтов". Теперь нашим издателем и товарищем становится известный частный университет России – Университет Натальи Нестеровой. И тому есть причина. Университет открывает Академию поэтов и философов для того, чтобы готовить специалистов по литературному творчеству и философии. Студенты академии будут обучаться по программе филологического вуза в течение пяти лет и, получив государственный диплом о высшем образовании, смогут продолжить образование в аспирантуре. Академия поэтов и философов Университета Натальи Нестеровой создается при содействии Союза писателей Москвы. Это новый творческий вуз, продолжающий лучшие традиции Царскосельского лицея и Литературного института. Академия, вместе с другими факультетами университета – менеджмента, информатики, дизайна – основывает Лицей для юношей-старшеклассников. В нем смогут получить глубокое гуманитарное и среднее профессиональное образование будущие управленцы, дизайнеры, специалисты информационных технологий. Обучение в Лицее – три года. Последний его курс – первый курс Университета, где выпускники смогут продолжить свое образование. Наше издание будет знакомить читателей с творчеством современных поэтов. Мы открыты также для теоретических трудов, исследующих новые горизонты в поэзии и философии. Девиз "ПО" остается прежним: "Ты все пела? Это – дело!"

 

Константин Кедров, декан АПиФ

 



Андрей Вознесенский

ДООС – стекозавр

Специально для ПО

 

* * *

Труби,урод,труби

Девиз твой вечен

Ту би ор нот ту би

вот из э квесчен

Купи комод, купи

купи сервиз

для кетча

блокнотик заведи

для разных скетчей

Тудыт зовет сюдыт

антисоветчик

Тупице вред СD:

еще не вечер

В цветущих бигуди

сады черешен

Любовью разбуди

заснувших женщин

«Трудись, народ, трудись!» –

орет диспетчер

«Гребись ты в рот, гребись», –

ответ беспечен

Гробы летят, гробы

под призрак свечи

Ту би ор нот ту би

«What is the question!»

Трубит Нота Судьбы.

Но ты ответчик.



 

Константин Кедров

ДООС – стихозавр

 

– Гамма тел Гамлета –

 

Череп Йорика:

Бедный Гамлет

я держал тебя на руках

ты играл со мной и смеялся

но куда денутся эти губы

после поединка

еще недавно шептавшие

быть или не быть

Х

Ту би о нот ту би

Иб ут тон о иб ут

 

 

(Гамма тел Гамлета, 1994)

 

 

* * *

Я достиг тишины

обогнавшей меня навсегда

я достиг тишины

потерявшей меня в тишине

Я вошел в обескровленный сад

в обезглавленный лес

Никаких расстояний

Все во всем

Даже времени нет

Шаг за шагом отмеривал я недлину

И еще я вчера был сегодня в себе

и не видел себя

Обозначу словами:

я был

но меня уже нет

 

 

Или так:

я был есть

но меня еще нет

в то же время уже

и скорее всего навсегда

где нигде

или правильней всюду

я достиг тишины говорящей

и крика молчанья

Ту би бе

Не тебе

 

Оно не ту би бе

Оно не бе ту би

Оно бы но не бе

Оно бе но не бы

 

Ту би ан нот ту би

ибут а не ибут

а не ибут тебе

а не тебе ибут

 


Музыка метаметафоры

 

11 января в музее Маяковского в цикле поэтических вечеров "Музыка метаметафоры" прошел вечер поэтов Константина Кедрова, Андрея Вознесенского, Елены Кацюбы, Лии Либеровой и Аллы Кессельман, которые представили публике свои новые, весьма нетрадиционные даже по нынешним временам произведения, горячо и шумно (что стало уже совсем непривычным) встреченные пришедшей в зал публикой. Вообще обстановка предельного накала пронизывала весь этот вечер. Небезынтересно, что многочисленные средства массовой информации, мало интересующиеся поэтическими вечерами, буквально осаждали зал и выступающих. Небольшое помещение музея было заполнено до отказа. Андрей Вознесенский читал свои новые, только что написанные стихи, Константин Кедров поражал изысками мемаметафорических пассажей, Елена Кацюба читала что-то уже космически-запредельное. Лия Либерова исполнила сюр-фарс "Сальвадор Дали на балу", где была самим Сальвадором Дали во плоти... Алла Кессельман представила новую поэтическую трактовку Гамлета. Зал проявлял массу эмоций, совсем как множество лет назад на выступлениях футуристов и прочих народных любимцев в расположенном поблизости знаменитом Политехническом. Музыка метаметафоры продолжается.

 

Алексей Непрядва




Елена Кацюба

ДООС

 

 

ПЧЕЛА

 

 

Слишком смуглая дочь Полония

и забытой мавританской принцессы

предпочитала шахматы и фехтование

менуэту и экосезу

Ее устремления простирались

до острия гамлетовой шпаги

а вслед за Горацио – в инерцию магии

В неосвещенных залах

она исчезала тенью

имела пчелиный ум

понимала язык растений

Она плела венки из имен:

Гелиотроп – Арника – Мирт – Лавр – Ежевика – Терн

а в свое имя

вплетала колючую ветку ели:

Омела – Фиалка – Ель – Лилия – Ирис – Яблоня

Ее поцелуи были полны цветочного яда

А когда уступая программе генной

ее ум заиграл безумные гаммы

она уплыла по реке цветов

цепляясь за их названия

Но однажды вонзившись смуглой пчелой

в глухую кровь короля

красной точкой скрепила свой главный венок –

Г А М Ф Е Л И Я

Алла Кессельман

ДООС

 

 

Гам-лёд

 

 

1.

Из пальцев тьмы

флейты бежит ручей

Звук ее – только иней

на стекле тишины .

Его рисует дыхание

В извилистом танце иглы плывет

стеклянная шахта дворца

на кончиках зубчатых башен.

– Тающий звук слизнув

втянулся обратно

язык в ледяной колокол.

 

 

2.

С тех пор, как утонула Офелия,

вода замерзла.

Гамлет рубил даль из льда

горячим дыханьем

тая, в ней обнажалась

речная дева прозрачная

она была кораблем

плывущим в Англию из небытия

Но Гамлет узнал в ней Иву

Он звал ее:

– Грация пленницы в узоре твоих волос

флау-тонущих в нитках пассажей

хрустальной смертью струится…

А вокруг разливалось лицо Офелии

Принц летел, теплея, шепча:

– Я рублю...

я рублю тебя

Неужели это так невозможно –

любить сквозь лед?

 

 

3.

Он возвратился в Данию –

к тому месту льда,

откуда вылетел, находя

что мироздание шарообразно:

Чем метаться между углами «Быть»

«Не быть» -

лучше лететь.

Но запутался в парусе платья:

– Леди, можно голову к вам на колени? –

ль ДА – шелохнулось созвездие Парусов.

 

 

4.

Вынимая клинки лучей

Гамлет понял:

«Она утонула в потоке флейты...»

Вот ответ на загадку могильщика:

свет - червь и плотник льда

он строит дворцы из вечности

крепче виселицы Млечного Пути

 

 

5.

Тело Офелии стало облаком

В нем кружит Гамлет –

самолет, теряя свои очертания...

А рядом Бога струна звенит,

извлекая из себя

флажолет ангела.

 




 

Гамлет – ДООС

Рисунок Михаила Молочникова



 

Памяти Гамлета Высоцкого


Материалы предоставлены редактором информационного бюллетеня ценителей русского палиндрома «Кубики букв» В.Рыбинским (Тула).

 

 

Александр Федулов

 

 

Вен гитар брат и гнев –

тел маг - Гамлет...

Свои окна - гать в омуте лет, умов: Таганкой, о В.С.,

Ты плыл, пыт-

кой - кой: йок - йок –

Йорик, ё! Секирой

ОтХ-з-ло-пу-ши - по душам... О Душа! Машу -домашу - допишу - уполз Хто?!..

Шел - пахал - плакал -логоклад - алкоголь -лакал: плаха - плешь.

Да-а, пресен вне серпа ад.

Пел, леп: - Жирап польшой... Ошло –П-париж -

Токио... И кот

Чёрн – реч-

ки-лик:

до хрипа рапир Ход –

мило туен - неутолим.

О Песнь! О нервов ренонс, ё! п! О

вен гитар брат и гнев

нежен, нежен –

Йошу* душой

вечев -ой, мой Мио и - Мио, Мио!.. Но... но су-г-рев-вом и м-мимо, мим. О Мим! Мимо, вверху –

сон он,

Ад,Зев - Звезда.

 

 

* Йошу= Иешуа.

 

 

1997

 

 

Борис Гольдштейн

 

 

Гамлет, толп оплот, тел маг,

он дал ноты тон ладно,

дал лабуху баллад,

лады выдал.

Лепил или пел

нет стон –

накал полетел, улетел,

оплакан,

потух, утоп...

И не те ныне тени,

идолов тени, и нет Володи.

 

 

1980-99-е

 



Лия Либерова


Оправдание Пиита Т.

Лирико-эксентрический роман. Фрагмент

 

 

...Я был оправдан, хотя бы потому, что раз было что описывать, значит была же у нее какая-то жизнь там! И я начал этот странный дневник от лица умершей женщины. Наш с ней уход должен был быть уходом от Головокружения Эроса, всесильного звероподобного Минус-Вселенского хаоса. Ведь по моему мнению, а другого мнения нет, ибо я есть Космос, Космос есть я - Хаос этот наступает неотвратимо. Итак, единственный уход – это уход Ноя. И уход наш не есть смерть.

Это уход, если хотите, даже бегство в Ной-город. Дорогу, да, я знаю. Да, я бегу. Я бегу и беру ее с собой. Может быть, я сошел с ума. Но я есть вы, и я есть Бог – значит, перевернулся мир.

 

Я помню распятие сирени. Каждый цветок, поседевший и дрожащий, сам нес свой крест, потом возлежал на нем, будто так было заведено от начала веков. Огромная сиреневая масса несла своего убиенного, она дрожала, едва справляясь с собой, она клокотала языкастыми цветами траурного шествия, ее никогда еще не видели столь тесно прижавшейся, почти что вросшей в других, она была уже не просто маленькие цветочки – гирлянды, гроздья, пенящиеся безумием, сизо-молочной пены на губах, дальше она дышала длинным-длинным дыханием распинаемого Сына. Она дышала Баховским Мистериозо Хорала, она плакала, не прося пощады. Дождь нам Спасение Святое! Ее голова была запрокинута высоко-высоко-высоко, и мелко тряслась каждая кудряшка, выпевающая, выпестывающая свой хорал – Оо1се 1асптозо. Нежно и слезно, да, именно так, не слезливо, а слезно, словно высоченно запенившийся реквием, когда каждый крик застревал в гортани тысячью крестов, тысячью молений, миллионноглазым оком отчаяния, где каждый мельчайший зрачок был крести-ком, и они словно вливались, вливались, врезались один в другой Громадиной Лика - Креста в самое сизо-стонущее и тягучее от дрожания небо.

Целая Вечность, спрессованная из миллиардов крестиков, вопиет, извиваясь от боли и крика, от стонов и волн, громоздящих волну на волну, гроздья на гроздья, кресты на кресты, печаль бездонную на бездонную без конца. Ибо не бывает Конца, как не бывает последнего вздоха отошедшего, не бывает Конца Кресту, которому нет отныне Начала, ибо ему нет Времени и Места. И тогда Все во Всем и Навсегда, и тогда эта течь, эта лава, это таинственное, непонятное Вечно тянется не уходящим, непрерываемым горизонтом Баховского величавого дыхания, которое действительно никогда не начиналось, всегда было миллионом дыханий одного неистощимого некогда ручья, через век, через минуты, которые гораздо больше, чем все вместе взятые, задрожавшие вдруг век, через Скорбь и одно единственное, оборвавшееся на 3-й сутки дыхание...

Я вижу, Ия, распятие сирени, я слышу его, оно идет, идем, идет за мной, оно преследует меня... ...Ия, мне страшно... Кажется, сейчас я вольюсь в их 1асптозо, стану частью Шествия, сумеречно-вышагивающего, вспыхнувшего сизыми языками огня, Шествия, Вечера-Шествия, Ночи-Шествия. Утра-Шествия... ...Ия... спаси меня... Что-то начинает мелькать, мерещиться, какая-то бабочка расправляет крылья на моей спине, низко и широко она их разводит и начинает высверливать дыры, чтобы каждое крыло закрепить. Крыло закрепляется криком, мокрым, полным крови и хриплой клокочущей морской пены, крикам, иначе они опять падают, шлепаются на меня с не утоленной болью и жадностью до моею стона, крылья шлепаются бесконечно, да, их много, очень много, как и огней, что мелькают в окне. Всем, всем, всем надо увидеть, как, мне сверлят дыры для крыльев, для многих десятков, сотен, тысяч крыльев... Сколько мне нужно крыл? Я бабочка-сирень, больше ничего. Сколько мне нужно крыл? Я бабочка-сирень, почти во все Небо. Сколько мне нужно крыл? Уж почти все небо крылато, а сколько крыл, я не знаю. Всем, всем, всем надо увидеть, как мне сверлят дыры для десятков, сотен, тысяч крыл...

 Сколько мне нужно крыл? Я не знаю. Может быть, я погибну, если их будет мало. Может быть, я погибну, если их не будет вовсе. Может быть, я издохну немедленно, как только прекратятся мои истошные вопли о помощи, может быть, таково просто сейчас мое дыхание, и другого дыхания мне уже не дано? Не будет дано никогда? Ночь... И пауза от страданий всего один миг. И этот миг мне кажется пустым, ложным, прожитым за чужой счет... Всего один миг моего молчания, моей пустоты. Миг в маске, под чу жим, незнакомым именем, и от этого еще страшнее, налипает чужое, не соскребешь, не сбросишь, нужно скорее, скорее сорвать ее, эту паузу, эту струну, эту маску... Я бабочка-сирень, мне сверлят дыры для крыльев, и я кричу. Таково мое дыхание. По другую сторону я пауза-струна, которая невыносимо гудит, надо разрезать, вспороть, уничтожить струну, чтобы над бездной не оставить даже нити, даже оболочки... Надо падать, падать, падать без крыл или высверливать дыры, чтобы подняться опять. Высверливать для сотен, тысяч, миллионов крыл дыры, потом разрезать крыльями свистящий черный воздух и плыть... Я падаю... сотни, тысячи, миллионы крыл падают один за другим, один за другим, один за другим, с тяжестью и шлепком мне на спину... Пока не вырастает гора и горб, горб из крыльев до неба, шевелящихся крыльев... Я лежу ничком, Ия, я слышу звуки Шествия, мне страшно, приди, я слышу звуки Шествия, ты слышишь, Ия, приди, я слышу звуки шествия, оно все ближе, все ближе, это ао1се 1асптозо, оно все ближе, приди, я крылатая, что-то постанывающая гора, я боюсь себя, горы, боюсь (они уже рядом) пошевельнуться...




Юрий Арабов

 

 

Быть

 

 

Быть. Просто сидеть и смотреть в окно.

Быть чем-нибудь или кем-то, только не по-другому.

Быть. Пригубить с друзьями северное вино

и на пустой рассказ закивать своей головою.

 

 

Бредить досужей сплетней, грезить при ветерке

о какой-нибудь деве, пришедшей из авторучки,

кашлять в кулак, зашивать пробоины в свитерке

и с детьми разучить стишок о небесной тучке.

 

 

А не быть... Не быть. Не выйти из дома в семь.

Не поскользнуться впотьмах на арбузной корке.

Не получить перевод из журнала рублей на семь,

и не съехать к чертям без санок со снежной горки.

 

 

Не захотеть, не стать, не позабыть пальто

вечером у гостей, спеша на последний поезд.

Просто не быть меж вами, и это такая новость,

которую в целом свете не пережил никто.

 

 

Небо, как офицер, застегнутое на все,

у которого дома все, ты только один бездомен,

вдруг прекратилось разом, оборвалось в Москве,

вот и пеняй сто раз на качество глаукомин,

 

 

потому что эти сто раз ты сам себя утешал,

что дело-то все в мозгах, которые проржавели,

а оказалось, что Боже, словно воздушный шар, –

мама купила три, но все они улетели.

 

 

Но даже если и так, если весь мир сквозняк,

в котором и зверь скряхтит, и птицелов не словит,

быть все равно. Любому. И это такой пустяк,

за который и Бог простит, и серый волк отвоет.



 

Кристина Зейтунян-Белоус

(Франция)

 

 

Веревка

 

 

Расстояние между гвоздем и шеей

не равно веревке, даже очень длинной.

Когда душа преет в опостылевшем теле,

необходимо ее выкинуть

посредством стиха (штриха, мазка,

формы, звука, удачно найденной формулы...)

или той же веревки (пули, лезвия,

яда, полета через окно...)

и прочих подручных средств.

А веревка тянется из детства

к судьбе, прибитой гвоздем к потолку.

Что толку мерить ее длину?

 

 

* * *

Ходят люди строго по теченью

времени, и жизни катят ком

соблюдая правила вращенья

мыслей в черепе, земли под каблуком,

сохраняя маску под лицом,

а под маской вечное томленье,

страх и ненависть к земному притяженью

и мечту о чем-нибудь ином.

 

 

* * *

Я лишь однажды перешла границу

и даже там не утолила жажду.

Я содрогаюсь, когда вижу лица

пустынножителей верховной власти.

 

 

Я знаю, ничего не знаю, верю

В свое неверие и свою ничтожность,

а по ночам во сне я созерцаю

лишь отраженья державной злости.

 


Рисунок Кристины Зейтунян-Белоус




Валерия Нарбикова

 

 

Мой раб

 

 

Нет, нет, нет! Не надо никакой вашей демократии! Пусть хоть для меня останется рабство. Я куплю себе раба. Нет, я его выкуплю из неволи. Им владеет один коллекционер, и он с ним плохо обращается. Он орет на него, а когда раб прячется, он бегает за ним с ножом, ищет его. Он не дает ему спать. Мучает его телефонными звонками, а когда раб плачет, он засовывает ему в рот поцелуй. И терзает раба, чтобы тот признался ему в любви. Но никакой любви между ними нет. И тогда хозяин грозится его убить. И раб встает на колени и просит продать его другому хозяину. И вот я куплю тебя, мой раб.

Я отдам твоему хозяину свои лучшие картины, и ты перейдешь ко мне. Как же я тебя буду любить! Ведь ты такой нежный раб, ты читаешь стихи. И ты меня будешь укладывать спать. И на кровати. А вообще, зачем она нужна, кровать? Прямо на горизонте, там не надо менять белье, на обочине дороги, да хоть у бензоколонки - мы с тобой будем всё, то есть всё, что ты, то и я. Ведь в тебе накопилось столько страсти, пока ты был в неволе у коллекционера. И в подъезде на берегу моря при полуоткрытой двери в коридор ты, коричневый от солнца, будешь валяться под водой. А твой бывший хозяин пусть заведет себе тупоумного раба, который будет носить его чемоданы и жрать пойло. И когда твой бывший хозяин, прогуляв мои картины, захочет получить тебя обратно, я тебя ни за что не отдам, я к тебе так сильно прижмусь, что тебя невозможно будет оторвать от меня, разве что только с сердцем. А перед смертью я отпущу тебя на волю. И ты больше будешь ничьим рабом, потому что ты только мой раб.



 

Бора Чосич

Югославский писатель, живет в Берлине

 

Русские в Берлине

 

 

На площади Витенберг в поздний час Набоков выходит из своего дома он семидесяти лет тому назад ловко уклоняясь от редких машин ловли бабочки

в подземном переходе мне навстречу идет андрей белый с серебряной палкой только он потом в этом не признается

в одной из квартир берлинской академии моя подруга нарбикова в особенном настроении пробует перетащить одно волжское судно из компании в другую с помощью грубого троса ее муж вообще смирный говорит что это невозможно она продолжает это по-своему и уже продвинулась в пядь

соседи озадачены некоторые аплодируют в восторге

русские в берлине считают что они единственные русские в берлине но это ошибочно*.

 

* то что в переводе на жан-эко моя вина «а моя вина она всем видна» Бора Чосич

 



 

Анна Альчук

 

 

сказа НО:

1.

под арки неба

летиза кат улит кусолнца

кусайп ока

 жись

 ть

не сломила

сильней об сто

я ТЕЛьств ни БУДДешь

нА ТОМ истой

 

 

2. жизнь рас(с)

тени Й

луг – гул трав

БУ — тон тьмы

 

 

3.

стра Дания

 принц

тень от ЦА

 

 

4.

сте пень ненужности

сту пень к

Не БУ

 

 

5.

знаю

о зеро

У ход

 

 

2000г.



 


 



 

Борис Лежен

 (Франция)

 

 

Микеланджело

 

 

Ei dice cose e dite parole

Я говорю вещи, а вы лишь слова.

 

 

Легенда приписывает Микеланджело эти слова.

Позволительно думать, что это мнение

скульптора, а не поэта. Разве не через вещность,

в материале – будь то камень или металл

выражает себя скульптор?

 

 

Земле землю и небу душу

Кто здесь мертв; тому, кто не перестал

Меня мертвым любить,

Дано хранить мою красоту и честь;

Увековечить в камне мою вуаль земную.

 

 

Это одна из эпитафий, написанных великим

флорентийцем по случаю смерти

пятнадцатилетнего Чеккино ди Браччо,

славящегося своей красотой.

 

 

Через смерть происходит взаимодействие жизни

и искусства. Земле земля, небу душа – вечный мрамор.

 

 

Я обнимаю Браччо и его красоту божественную,

И как душа для тела форма и жизнь,

Для меня он произведение прекрасное и возвышенное;

Такие ножны знак великолепного кинжала

 

 

Разговор ведет гробница; камень обнимает,

сжимает Браччо подобно телу держащему душу.

Гробница здесь – вместилище, vagina

в оригинале, предполагает вдохновлённый нож...

 

 

Зубчатый нож скульптора сечёт мрамор Рабов,

вспахивает поверхность камня, как плуг своими

зубьями землю. Существует мнение, что

Микеланджело не закончил эти статуи,

именно

четыре:

 

 

невольник, называемый Атлас

невольник, называемый Молодой раб

невольник, называемый Бородатый раб

невольник, называемый Просыпающийся раб

 

 

Тем не менее, возможна другая мысль.

В эпитафиях и скульптурах ваятель говорит

о том же: красота, тело, душа, смерть, камень.

 

 

Видимое, как вуаль земная соскальзывает,

обнажая поверхность мрамора Рабов.

Этого мы свидетели. Скульптура имеет

одну точку обозрения, с которой можно охватить

totalite композиции, а затем видимость

ухудшается, образ – image утончается,

уступая место камню.

 

 

Я был Браччо, души моей лишен

Чтоб стать, ранее красив, ныне костями и землей

Я камень умоляю, меня держащий, не открыться,

И красоте храниться в том, кто помнит, и любил меня живым.

 

 

И если Чеккино ди Браччо просит не открывать

мрамор гробницы снаружи, оставить память о

былой красоте нетронутой, в Рабах разрывается

вуаль видимого, раздвигаются стены гробницы изнутри...

 

 

П о д л и н н ы й т е к с т М и к е л а н д ж е л о

 

 

A la terra la terra e l'alma al cielo

Qui reso a morte ; a chi morto ancor m'ama

Ha dato in guardia mie bellezza e fama,

Ch'etterni in pietra il mie terrestre velo.

 

 

Qui serro il Braccio e suo bell divina ,

e come l'alma forma e vita,

quello a me dell'opra alta e gradita ;

c'un bei coltello insegna tal vagina.

 

 

l'fu'de'Bracci, e qui dell'alma privo

Per esser da belL fatt'ossa e terra:

Prego il sasso non s'apra, che mi serra;

Per restar bello in chi m'amo gi vivo.



 

Лоренс Блинов

(Казань)

 

 

ОПОФОМЫ

Опыты поэтико-аскетической музыки [opothomus]

 

 

Памяти Алексея Крученых

 

 

№ 1

И о у э л Мэо имфотэ

 

 

Эивюи жуиютэнь

Улады илфэа

Мёфо эиль -элаь...

Иггнеммг!

 

 

№ 2

Репройт И т т и м ч

 

И И П

 

 

Аенг ийтиро —

ячемить вапролдж!

Вапролдж

йцукенг!!.

 

 

№ 3

Гарст Р а н г л а ш

 

 

Говк раоч

ьмжо игг

стю'ьс!

Шаду ьрх

оч

ра цюа!..

Оую

щанк

пьи —

Ц!

Тызь

туек

зьи —

Гц!

Рия окэж

оюсташь!..

 

 

№ 4

Руэ ио Яэрли Э И Л Е Г Э Ц

 

 

Таши

нифе

оп

раэф

мют

эит

эопил

Тэмти!

Оппн

фёюшти

опоф –

Омти!..

 

 

№ 5

Гоаг И а х а о

 

 

Гиазоч Гиэги —

гатэа

гатэа...

Фрэья –

эят

эоф...

эят

эоф...

Эоп риэ?..

Нэлятки —

шэз рэлф!

Егатэа

гатэа...

Еуэм арч!

Раэлф

шиав

Г И А 3 О Ч Е

Еуэм арч!

рэл!

Мэлч!!

Газья ункъ...

Элы

фриэл

опэоф.

 

 

№ 6

Черв Оуримжог

 

 

А О А Ш гиэом

отыжьи. Оишт

ъомиа...

 

Реюч гис

под гис

эы...

Иэ гиэрч!

Еттфэ оишт ъомиэ...

Нехш

и омиыж —

а р ф ж т!

Сэлс

арзыо

аимз —

у щ!

Окгу Имж Оегф!..

Жос

Ьажлыкт...

И ф ж ь!

 

 

№ 7

Покш Уимэй

Поыэл

яэл,

тэио. ...

ъшк

офъм

шпр...

Ен йщом — уоу...

Жъиэ —

поу щуо.

Лвтдпр!..

Мьте сэтм ьялы

яоп фиммо...

Нарфжм!

Эцшещь шоаь!!!

Тох гиих риьчш...

...крм...

...йыжгц...

...ржв...

К т ф д с ь о!..



 

Борис Викторов

 

 

Джаз при дожде – танцующий дикобраз

 

 

Где-то в толпе затерялась и ты, чавела,

чуча-в'ьеха, сегодня играют джаз,

хлещет дождь, окраина очумела,

спины зонтов ощерились возле глаз.

 

 

Август. Бугаз.

 

 

Самозабвенно вкалывают ребята,

выводят в астрал желающих! и оставляют там

Идут по водам, обрушиваются рубато,

Море штормит, подкатываясь к ногам.

Солирует Вальсингам.

 

 

Он поет, обращаясь к нищим,

под ним раскачивается баржа,

перевернутая вверх днищем,

и гудит башка!

 

 

Татуировкой, потопом, славой

держится гений и уркаган,

и бескорыстна песнь его, как дырявый

вывернутый карман.

 

 

Август. Лиман.

 

 

Как осьминоги, смокинги мешковаты,

в сумерках дождевых

дергаются мужиканты,

ы-ых!

 

 

Хляби небесные. Разомкнутые мосты.

А вокруг зонты.

 

 

Вот один начинает раскручиваться,

затем остальные

(зубчатые колеса плывут над тобой как раз),

хлещет дождь и теснятся вокруг стальные

острые иглы – танцующий дикобраз.



 

Римма Казакова

 

Я сейчас сочиняю мюзикл по шекспировскому Гамлету. Потрясенно перечитав трагедию Шекспира, я подумала: а правильно ли делать то, что я делаю? Скорее всего – нет. Но проблема Гамлета, как загадка Сфинкса, не отпускает, она совершенно современная, она на все времена. И... Что получится, то и получится. Действуют у меня там все те же персонажи и еще БОГ-ДЬЯВОЛ, некто или нечто. Никого не трогает, ничего не решает. Предлагает путь... А Гамлет – как Гамлет. Только не хочется, чтобы он платил жизнью за правду выбора и поступка. Может, настанет время, когда героям не обязательно будет или погибать, или становиться комедиантами?.. Послушайте один из песенных монологов Гамлета.

 

 

1.

Кто дал нам этот мир, что так жесток?

Кто нас привел сюда, где свет так лживо светит?

Сам человек не мог. Все это сделал Бог.

Бог виноват во всем, и он за все ответит.

 

 

Но если исказил он жизни существо

и все же изменить захочет суть событий,

я буду на земле орудием его.

За это вы себя, а не меня корите.

 

 

2.

Вот та, что для меня мертва, хоть и жива.

И захочу простить, да совесть не позволит.

И не мешает мне сознание родства

ей прямо говорить горе и позоре.

 

 

Любовною игрой не заменить любовь.

В подобиях лишь очертанья сути.

Нельзя с исчадьем зла делить судьбу и кров

и верить в то, что жизнь за это не осудит.

 

3.

Унылый океан тумана надо мной,

и горизонт закрыт, забыт простор безбрежный

Но могут небеса быть голубой страной,

и может быть земля зеленой и безгрешной.

 

 

И все же на земле так странно повелось:

легко сорвать цветок, легко дитя обидеть.

Пусть ненависть моя задушит зло и злость!

Чтоб кто-то мог любить, я должен ненавидеть!

 

 

РЕФРЕН:

 

 

Добро нуждается в защите!

А вы молчите, вы молчите, -

хитрей зверей, смирней травы...

И значит, виноваты вы!

 

 

Добро пожаловать на музыкальную вакханалию под названием: «...Почему Гамлет?!»



 

Владимир Друк

(США)

 

 

Гамлет. Версия 19.99

 

 

Подчиняемся римскому календарю.

Императоры смысла хрипят. На краю

образуем очкастый болезненный слой.

Тонок строй, жидковат, жутковат.

Жидоват.

По линейке торчим на зарю.

 

 

Гимн играет. Говнюк проверят число –

сколько нас уцелело.

Считай – пронесло.

Закури. Закурю.

Шесть утра. Пронесло.

Жрать охота. И жить, несмотря на число.

Жрать охота, курить, несмотря на судьбу

Скромный номер чернильный

И прыщик на лбу.

 

 

Эта очередь тихо подходит к концу.

Эта очередь тихо подходит к Отцу.

Кто последний? Кто крайний?

Кто средний?

Днем – еще ничего, забываешься днем.

Научившись спрягать, говоришь ни о чем.

И бормочешь молитвы ночами.

Римский Папа, который вообще ни при чем,

пожимает плечами –

а я тут при чем?

 

 

Я стою - ты стоишь - мы стоим. На краю.

На военном краю Иудеи.

Подчиняемся варварам.

Календарю?

Подчиняемся римской идее.



 

Ольга Ильницкая

 

 

Слова даны нам только для того,

чтобы один не понимал другого.

О, беззащитность в ожиданье слова!

Уже предчувствуя, еще не понимая,

протягиваю руки, обнимаю,

зову беззвучно, плачу безутешно

и говорю послушно и поспешно

о том, что помню, что давно забыла,

какую чашу в полночь пригубила

Слова даны нам только для того,

чтобы один не покидал другого.

 

 

* * *

Когда мне плохо – сквозь сердце

Прорастает подснежник.

В изголовье кровати дышит букет в стакане.

Сын не любит смотреть на него:

«Мама, эти цветы пахнут землей».

 



 

Алина Витухновская


 

* * *

Милые зеленоглазые убийцы,

целуйте женщин,

они пришли полюбить вас.

 

 

Зеленоглазый убийцы,

сократи красиво и навсегда

опасное существование,

данное нам в организмах.

 

 

Разменяй данность

унизительного стыда

на удачную смерть,

не мучащую подсознание

паражутями парашютиста.

 

 

Парашютист – это трус,

который боится, что боится разбиться.

Нераскрывшийся парашют –

высший смысл,

подкравшийся

к парашютисту.

 

 

Весь мир – со сна.

И сознание – худшая мания.

Тюрьмир весьма.

И Дания худшая из них.

И Англия.

И Франция.

И Германия.

 

 

Дания худшая из них.

Узник всегда прав.

Узник всегда жив.

 

 

С вами были кокетливые

бело-ванильные ****и

искусства и кокаина.

Бить беременных было стильно.

Боль взаимна,

но не умна.

 

 

Боль идей –

не боль людей.

 ...и они ныли.

И они рожали

от вас

мертвых детей,

и давали им ваши имена.

И вы грустили,

когда понимали,

как плохо

вы воспитали своих ****ей.

 

 

Качалась голова,

волочась больно.

Не было бога,

не было врача.

Слова, вываливаясь из горла,

разлетались по ветру,

как зеленая саранча.

 

 

В партере хлопали руки мертвых.

Наверное,какой-то параллельный театр

не прекращает свою работу.

Отрицаемая реальность строит морги,

осуждающая, как Сартр.

 

 

Но репетиций не назначали,

когда встречали

****ей убийцы.

Они младенцев

их убивали,

и не умели

остановиться.

 

 

Терпите, дама,

не рвите цепи.

Простите, дама,

за все на свете.

 

 

Не отрицайте

наличья твари.

Осознавайте,

что мы не пара,

что мы не пара,

не единица.

Мы санитары,

нутра убийцы.

 

 

А ты из ****ей.

А я как нелюдь

в тебя не глядя,

попал, не целясь.

 

 

Старый адреналин.

Старая Англия.

Роды убийства сто раз видел ты.

Это не Андерсен, это Андерсон.

Диво дьявола. Дьявола видео.

***** убивая, лов мат ее,

глушил боли брызгами визга.

Ты внутри стола автоматного

Уродлив, как истинное убийство.

 

 

Р.S. Девушки, носящие в животе пищащее кладбище,

В вас будут стрелять убийцы зеленоглазые!

 

 

Р.S. Не избежать убивания существ животистых

женского пола несложным ****ям всевозмож.



 

Джино Плэтти

(США)

Президент всемирной ассоциации поэтов

 

 

Коль богов сошлем на небо,

Заживем как люди.

На земле настанет праздник —

Мир, Спокойствие и Праздность —

Как в раю здесь будет.

 

 

Мы построим фабрики,

Имена ударников

Им дадим (Ура, Стаханов!).

Ах, совсем не страшно

В Парадизе красном!


Комедия Страшного Суда играется ежедневно за железным занавесом. Распорядитель этого фарса – Генеральный Секретарь коммунистической партии. Среди судей – Маркс, Энгельс, Ленин и Сталин. Фарс играется каждый день по всей Стране Советов, с участием средств массовой информации, школ, магазинов заводов и согласного или несогласного пролетариата, доведенного системой до нищеты. Скамьи расположены хронологически, там сидят те, кто родился в году, совпадающем с номером скамьи. Поскольку история пересматривается и переписывается ежедневно, чтобы соответствовать последнему изгибу партийной линии, человеческие существа от времен неолита до наших дней пересаживаются и перемещаются по воле распорядителей. Крутой косогор служит сценой. Тьмы усопших различимы, хотя их земные оболочки подобны сгустившемуся туману. На скамье защиты – главным образом основатели религиозных учении. На противоположной скамье - Гог, Магог, мистер 666, или Антихрист, Гад, Сатана, Левиафан и им подобные субъекты. Все роли исполняются актерами и актрисами, награжденными Ленинской премией за то, что покривили душой хотя бы раз за свою жизнь.

 

Перевел с английского Анатолий Кудрявицкий



 

 

Лидия Григорьева

(Великобритания)



 Вечерние коты

 

 

из голубой предвечной пустоты

где брезжит света золотая завязь

стекаются вечерние коты –

в мои сады текут переливаясь

 

 

в саду где каждый шорох безымян

где тишину взрывают треск и шелест

разносчики серебряных семян

плывут по травам как лосось на нерест

 

 

изогнуты пушистые хвосты

текут ни зги собой не задевая

неслышные вечерние коты

в траве глубокой звезды посевая

 

 

бесценные небесные дары

они на землю волглую роняют

в ночных садах где множатся миры

где гром гремит и молнии сверкают

 

 

31 июля 1999 г.



 

Владимир Тучков

 

 

* * *

Десантник, палая с неба,

ломает хребет оленя

и в цепких когтях

уносит добычу в гнездо,

где рвет еще теплое тело

на буквы и слоги,

бросая к подножью вершины,

 

 

там Пушкин в цилиндре

и с тростью стоит,

напрягая монокль.

 

 

* * *

вырыл землянку

стал жить в мезозое

хорошо –

все вымерли

Капля стекло проползет,

не минует и часа,

где ей удобней, насквозь,

от воронки к воронке.

И дальше – где без меня –

где Будда мельницу крутит,

всю в детских ладошках

лопаток.

Да, я, конечно, должен немало.

Словно тюрьма зарешеченных клеток.

Слезы украдкой, не веря

в счастье побега.

А им хочется в небе

жить, составлять картинки,

ничего не поздно в зрачке воронки.

Это как на рентгене –

где я облачком

незамысловатым –

повесить на стенке,

поставить березовую жестянку

и ножом надрезать, чего же боле?



 

Йонас Витаутас Мисявичюс

 

 

Читая LXVI сонет Шекспира

 

 

Я умереть хочу. Я больше видеть не могу,

когда блаженных нищих унижают,

как бесится от жира толстосум

и всех торговцы, как проказа, пожирают.

 

 

Я больше видеть не хочу,

как совершенству яму, как могилу, роют,

а девственность – на откуп слизняку и палачу,

и дух высокий – в плену у мерзости жестокой.

 

 

Я больше слышать не могу,

как полоумный жлоб сулит нам горнюю дорогу,

как помыслов высоких чистоту

используют в сокрытии пороков.

 

 

Я умереть хочу, но не могу;

иначе я предам тебя, мой друг!



 

 

Генрих Сапгир

ДООС – стрекозавр

 

 

В классической позе, став одной ногой на могильный камень, ГАМЛЕТ разглядывает

ЧЕРЕП, который держит в руке.

ГАМЛЕТ. Бедный Йорик...

 Здесь и далее ЧЕРЕП говорит устами ГАМЛЕТА.

ЧЕРЕП. Я... Не бойся, Гамлет.

 Воспользовался я твоей гортанью,

 а также позаимствовал язык.

 Живой и красный плещет, будто рыбка,

 свистит, хлопочет, будто птичка в клетке.

 Отвык от плоти. Тесно, горячо...

 Поговорим? Тем более, что зубы

 свои, как видишь. Зубы – не прошу...

ГАМЛЕТ. Кроме шуток, шут, что – там?

ЧЕРЕП. Здесь?

ГАМЛЕТ. Там.

ЧЕРЕП. Прежде всего, расскажи, что видишь вокруг.

ГАМЛЕТ. Пожалуйста, философствующая кость. Вот, разрытая мокрая яма, из которой

торчат гнилые доски. На дне ее – два могильщика в капюшонах, видны только носы и

взъерошенные бороды. Свежая глина в отвале. Вокруг - кресты, надгробия, склепы. Поодаль

кладбищенская часовня. Дальше на пустоши пасется стадо свиней. Все в черных и бурых

пятнах, худые, как кошки, разбредаются между могил, похрюкивая. Из часовни вышел

бородатый монах, бранит свинопаса. Свинопас палкой гонит свиней с кладбища. Свинцовое

небо, несколько мазков белилами сверху и – вот и вся картина. Недаром у художника-

итальянца я учился новейшим законам перспективы.

ЧЕРЕП. А теперь, художник, посмотри сквозь мои очки.

 Гамлет подносит череп к своим глазам.

ГАМЛЕТ. Пространство заполнено разнообразными плотными формами. Яма. Налита по

краев клеем, в котором лениво шевелятся фигуры, поднимаются и опускаются заступы. Между могилами разлеглось зеленое... как бы это назвать?.. межмогилье! Между крестами расположились красивые междукрестья. Между бегающими свиньями – междусвинье то вытягивается, то сжимается. А между монахом и свинопасом ворочается толстое, как змей, монахосвинопасье. Над равниной простирается бледное надравнинье, как засохший сыр. А река вся серебрится и течет навстречу себе...Ergo, обычно мы видим не все яблоко, а ровно половину... Постой, сквозь расплывчатые контуры одного могильщика проступает какая-то жуткая сцена: растерзанная мегера душит его самого, пьяного! забавно! А другой копает заступом глину и в то же время бьется в конвульсиях, на соломенной подстилке, чадящий факел. Чума! Это чума! А кругом кусты, памятники – тоже шевелятся, меняют свое обличие. Мраморный ангел превратился в белую глыбу. Всюду хрюкают толстые свиньи, разрешаясь от бремени. Из них сыплются горохом поросята, которых кормят, ловят, насаживают на вертел, поджаривают на огне и пожирают одновременно. А монах, который вышел из часовни, его обнимает голая девка, и он уже истлевает! А свинопас не успел родиться, уже сгорбленный старик! А сколько кругом процессий! Как людно на этом заброшенном кладбище! Пищат дудки, гудят волынки! Сверху валятся синие... внизу просвечивают зеленые... Розовые проходят сквозь лиловых... Время ускорило свой бег... Вихрем кружатся стрелки и показывают: нет, нет, нет небытия! (Закрывает лицо руками.) Вар, Вар, верни мне мою скудную реальность!

ЧЕРЕП. Что струсил, принц?

ГАМЛЕТ. Не струсил, а страшусь.

ЧЕРЕП. Чем дальше, ем забавней, дурачок. Показывать?

ГАМЛЕТ. Показывай.

ЧЕРЕП. Смотри.

ГАМЛЕТ (с закрытыми глазами).

Боюсь открыть глаза, а вдруг увижу

что видит червь со дна глубокой ямы

или что видят звезды с высоты.

Положим, входишь в комнату свою,

и зришь: неизъяснимо все вокруг,

А комната твоя полна существ

и лиц, тебе доселе неизвестных...

ЧЕРЕП. Окрой глаза. Что видишь, говори.

 

 

Гамлет открывает глаза, видит нас.




 

Юрий Орлицкий

 

 

Шексгир или Сапспир?

 

 

...Когда он собрался написать новую книгу о Пушкине (или новую книгу Пушкина?), он сначала учился писать, как Пушкин - пушкинским почерком. Он не боялся потерять себя, ему вообще никто не мешал писать, как некоторым -–все только помогали. Поэтому он любил читать других поэтов и говорить о них. И прекрасно умел делать это.

В какой-то момент пришла очередь Шекспира. Пришла вместе с другими – в книге «Монологи» Генрих попробовал быть по очереди всеми великими драматургами. А иногда и одновременно всеми. Но в двух из них он был более всего Шекспиром.

В «Рометте» к читателю обращается возникший из слияния в загробных объятиях двух безвременного погибших юных влюбленных прекрасный гермафродит. И хотя «нет повести печальнее на свете», но «любовь побеждает смерть». Куда уж тут «Фаусту» Гете!..

Бедный Йорик» – не просто монолог, а «почти диалог» – дьявольская, кто понимает, разница. Ведут его Гамлет и Череп. Вроде бы Йорика, хотя... «Меня Шекспир тебе подсунул, Гамлет» – такое в вариации на тему этого самого Шекспира (или как его там на самом деле) мог позволить себе только равновеликий, который в дописанных стихах Пушкина к Пушкину же обращается. А в стилизации под Шекспира – жалуется на Шекспира.

Наверное, каждый хотел бы попробовать писать, как кто-то. Но – боязно. Потому что обязательно надо не хуже, а лучше, чем этот кто-то. Или уж пародию... Сапгиру удалось первое – не хуже. И при этом – тем же стилем, которым Шекспир заговорил в лучших русских переводах двух предыдущих веков. То есть, то нагромождая «темные» (вроде бы совсем не по делу) метафоры, то перекидываясь синонимами, в том числе и нагло просторечными («врезался-втюрился-втрескался»), то по-шекспировски круто переходя со стиха на прозу и обратно. При этом и сюжет вкратце пересказан («Меня одно лишь занимает – месть», – уверяет Гамлет, а потом «голосом Черепа» успокаивает: «Не долго ждать козленку. В пятом акте // Всех забодаешь...», и своего немало наворочано. Потому что если на второй странице ясно, что будет в пятом акте, дожидаться этого акта скучно – пора налево. А там – самые что ни на есть настоящие, дюреровско-гольбейновские Данс Макабр, только не в графике, а кодахромно цветные: «Постой, сквозь расплывчатые контуры одного могильщика проступает какая-то жуткая сцена: растерзанная мегера душит его самого, пьяного! забавно! А другой копает заступом глину и в то же время бьется в конвульсиях, на соломенной подстилке, чадящий факел. Чума! Это чума! А кругом кусты, памятники – тоже шевелятся, меняют свое обличие. Мраморный ангел превратился в белую глыбу. Всюду хрюкают толстые свиньи, разрешаясь от бремени. Из них сыплются горохом поросята, которых кормят, ловят, насаживают на вертел, поджаривают на огне и пожирают одновременно. А монах, который вышел из часовни, его обнимает голая девка, и он уже истлевает! А свинопас не успел родиться, уже сгорбленный старик! А сколько кругом процессий! Как людно на этом заброшенном кладбище! Пищат дудки, гудят волынки! Сверху валятся синие... внизу просвечивают зеленые... Розовые проходят сквозь лиловых...» Есть, право, отчего потребовать назад свою «скудную реальность»!

Но Череп, в отличие от Мефистофеля, не останавливает мгновенье, а гонит время вихрем – «чем дальше, тем забавней, дурачок». Открыв глаза, Гамлет вдруг видит то, «что видит червь со дна глубокой ямы или что видят звезды с высоты» – нас. После этого говорить ни он, ни Череп больше не в силах. Дальнейшее, то есть, молчание. Или тишина – в другом переводе.

Самое удивительное, что в этом сочинении, изложенном по-русски двумя авторами – Сапспиром и Шексгиром – всего четыре страницы...



 

Игорь Холин

 

 

Добро пожаловать

 

Всматриваюсь в будущее

Едва

Не вывихнул глаза

Гиль несусветная

Открывается

Мотаю головой

как загнанный мерин

Колья осиновые

Мотки

Колючей проволоки

Разбросаны

Тут и там

Тут и там

Дерево невдалеке

Ободранное

Отдаленно смахивающее

На райское

Накренилось

Почти до самой

Земли

На полуразрушенной

Кирпичной стене

Наляпано

Ядовитой

Заборной краской

Грязно-зеленого

Цвета

Добро пожаловать

В африканские

Соединенные штаты

Америки

И ниже

За что боролись

Россияни

 

 

* * *

На земле все

Заполнило кино

Сидоров

Изображает попугая

Иванов

Ест щи

Лая

На Николая

И особый трюк

Актер

Взял крюк

Тюк

Режиссеру каюк

 



 

Сергей Бирюков

(Германия)

ДООС – заузавр

 

 

* * *

Иногда хочется умереть

иногда не хочется умереть

иногда хочется

иногда не

иногда хо

иногда не

и-гда х

и-гда н

и х

и н

и на х

 

 

* * *

Смертельный

отрыв-вырт

ты бегущий оп-круг

ОВР

Моего дома нет нигде

Мой дом умер

Лепечут листья над его могилой

Только я знаю где она

Только я могу сказать –

Прощай!

 

 

* * *

О значает ли

это

то нет равенства

все равно

между двумя частями

логического уравнения

помещается

хотя очень приблизительно

да пожалуй

да

 

 

* * *

ты можешь

только сомнение

что возможно

Я равняется НИЧТО

 

 

* * *

один час бросишь

на другой

другому

метель

вывернешь изнанкой

смертель



 

Вилли Мельников

ДООС – лингвозавр

 


 

«Легче верблюду выплюнуть яд через игольное ушко, чем призраку моего отца заткнуть уши от оваций на премьерах Шекспирровых побед!» – воскл-икнул принц самизДатский, заШекспиртованный в Гамлетаргию. Мефистофелия, не жуй chewing-gum’лета, когда ищешь необитайм затерянного ДООСтрова!..

Черепа эмигрировали в Нью-Йорик…



 

Вадим Рабинович

ДООС – доосозавр

 

 

Возможна ли поступающая мысль

 

 

Первый интеллигент – Гамлет. Пока, может быть, и последний. Путь мысли, окликающей другую, и так далее – нескончаем. А действие одноразово, как шприц. Длить путь мыслежизни бескровно, а поступок бывает и кровав, потому что он всегда не равен мысли по поводу предстоящего поступка. "Быть или не быть..." Это и есть мыслить или поступать. Жить парадоксально (таким вот образом) как раз и означает жить интеллигентно. В этом смысле в России интеллигентов не было, потому что мысль хотела быть тут же пущена в дело. Причём, тем, кому она пришла в голову. И потому, как сказал Борис Пастернак: «Он управлял теченьем мысли, / И только потому страной» – два разных дела. Мыслитель воображал себя политиком, не принимая в расчет, что действовать" – ...это, братцы, о другом...Пусть же русские Гамлеты Щигровского или иных уездов пребывают меж: в этом самом "или", а действующие политики пусть действуют, не особенно уходя от этого "или", то есть по возможности оптимально! А парадокс Гамлета пусть будет тем камертоном, который указывает, когда совершить поступок! Вовремя, но всё-таки рисково и случайно. А случай – это тоже парадокс, потому что «чем случайней, тем вернее...» слагается действительная жизнь. А еще рассказывают, что Макс Шелер умер от двухнедельной бессонницы, потому что не мог позволить себе уснуть, дабы не прервать теченье мысли поступком сна (он тогда еще не знал, что мысль происходит и во сне). А окликание мысли мыслью континуально. Прерыв может случиться навсегда, и тогда цезура-пауза окажется коллапсом, а назначено быть событием со-бытия... Индусы, берегущие все, каким бы оно ни было малым, живое, – восточные Гамлеты не-поступка «...не бить», но уже без всяческих там «или». Рефлексия вся ушла в «не поступить» – не поступиться чужой жизнью. Они – интеллигенты по жизни, а не по мысли. О них «Малабарская поэма», сочиненная мною из зависти к ним европейца, ежемгновенно поступающегося судьбами тех, кто рядом.

 

 

Малабарская поэма


 

По узкой тропинке, худы и безусы,

Ступали индусы, ступали индусы.

Свисали лохмотья подобьем одежды.

Клонилися долу тяжёлые вежды.

Глаза их чернели, как древние угли.

Короче: индусы шагали сквозь джунгли.

Всем людям из той малочисленной джати

Нельзя убивати, нельзя убивати,

Не то что гаура, не то что барана,

Не то что козу и не то что джейрана,

Но мелкую рыбку, но малую птаху

Не ввергнуть случайно в ничтожество страха

И не раздавить паука-птицеяда,

И не ушибить старичка-медоеда.

И если живое, и если живое

Окажется вдруг под босою стопою

И это заметит в часы полнолунья

Всевидящий Сакья – всеслышащий Муни,

Всем людям той касты извечное горе:

Ходить по земле им в стыде и позоре,

В позоре до смерти, да и после смерти.

Так мне говорили, а вы уж поверьте.

Шли медленно очень постольку поскольку

Нес каждый индус пред собою метёлку.

Метёлка метёлкой. Но пегую тёлку

Водили в обозе они втихомолку.

Секло их прутьё, ибо не было крова.

Но с ними священная – рядом – корова.

И жёсткой метёлкой они подметали.

И тонкими шеями нервно мотали.

Метёлкой в сторонку комашку-букашку,

И бабочку-лист, и жучка-черепашку.

Шаги соразмерят предвидя заране,

Мельчайшего зверя приняв во вниманье,

Щадили и птицу-малинку лесную

И даже личинку, еще не живую.

Их мучила жажда. И столбики пыли

Их губы сушили и очи слепили.

Идти далеко им до берега Джамны.

До влаги сухие гортани их жадны.

Но если немножечко им поспешить,

То можно, пожалуй, жука раздавить

Жука-паука... Но с какой это стати,

По праву какому жука убивати?!

Смешавшись с высокой зелёной травою

Им под ноги сверху бросалось живое.

Но, как говорят Малабарские были,

Они и тогда никого не убили.

Далёко-далече прохладные воды.

Поникли их плечи во время похода.

Зато не скривила их ясные липы

Дурная, ночная ухмылка убийцы.

Лишь сутки спустя, серебром полнолунья,

Привел их к воде поводырь Сакья Муни.

Дошли наконец. И похлебку джавара

Варили индусы в тени Малабара.

И жажду студили Джамнанской водою.

И златоголосо звенело живое.

Звенело и пело на разных наречьях

Во славу прекрасных детей человечьих...

Все живы-здоровы. О, как это мило –

Любить-щебетать средь подлунного мира!

Так вот почему всё живое звенело,

Звенело и пело, и благоговело.

Так вот почему всё живое кружило.

И благо дарило, и благоволило

Безусым индусам с душою дитяти,

Которым нельзя никого убивати.



 

Анатолий Кудрявицкий

 

 

Из жизни персонажей

 

 

В ложу этого театра я попал случайно – мне просто захотелось прогуляться по лондонским улицам. У Ковент-Гарденского рынка какой-то подозрительного вида нищий продал мне билет в соседний театр, а потом даже угостил понюшкой табаку. В билете значилось: «Гамлет. Трагедия «Уильям Шекспир». Подивившись забавной опечатке, (разумеется, должно было быть так; «Гамлет». Трагедия Уильяма Шекспира»), я пробрался в ложу и от нечего делать стал разглядывать полутемный партер. Там происходило какое-то шевеление, зрители занимали места, переговаривались между собой, смеялись.

Наконец зажгли свечи. И тут мне стало не по себе. Зрители были в фантастических костюмах: в римских тогах, венецианских камзолах, а некоторые даже в рыцарских латах. Присутствовали и дамы, одетые также весьма архаично. Внезапно разговоры стихли. В ложе рядом с моей появился человек в длинном траурном плаще, с суровым и неулыбчивым лицом. Кого-то он мне очень напоминал.

– Автор! Автор! – зашелестели в партере.

Тут я вообще уже перестал понимать, куда я попал, что это за пьеса, да и вообще, не розыгрыш ли это.

Человек в черном плаще поклонился публике и повелительно поднял руку. Шум стих.

Вот заиграли фанфары, занавес поднялся – и открылись декорации средневекового английского городка.

В первой сцене изображалось рождение малыша в семье зажиточного перчаточника. во второй – его детство в Стратфорде-на-Эйвоне, и я наконец уверился, что эта пьеса – из жизни Шекспира.

Но кто автор? Неужели действительно Гамлет?

Вот дело дошло до написания сонетов, а затем пьес, вот на сцене уже пошел 1600 год, когда была написана трагедия «Гамлет». «Что же будет дальше?» - подумал я.

А дальше королева попросила Шекспира рассказать историю своей жизни. Свет на мгновение погас, затем вновь зажегся, и пьеса начала разыгрываться с самого начала. «Ну, конечно, – понял я, - если автор пьесы – Гамлет, он не может знать, что происходило с Шекспиром после того, как тот написал о нем самом, – он ведь стал персонажем и существовал отныне вне сознания автора». Так пьеса разыгрывалась три раза и вскоре пошла бы уже на четвертый заход, когда я понял: надо что-то делать, иначе я свихнусь. Недолго думая, я схватил стул и бросил его на сцену. Мне повезло, и стул попал именно туда, куда я хотел, – в Шекспира. Тот свалился без чувств. Бесконечное представление прервалось.

«Угадал! – обрадовался я. – Именно в Шекспира, а не в Гамлета, ведь тот – вымышленный персонаж!» Только в мозгу у меня прозвучало это слово, как зажегся яркий свет, и вся публика в партере уставилась на меня.

Бог ты мой, кого тут только не было! Просперо и Меркуцио, Джульетта и Офелия, Фальстаф и Макдуф. Даже осел из «Сна в летнюю ночь» сидел в кресле! Многих я распознал, другие были незнакомы даже мне, страстному поклоннику Шекспира. Однако сейчас все эти лица, обращенные ко мне, выражали только негодование.

– Человек! Это живой человек! Как он пробрался сюда, зачем подглядывает за нами? Не покончить ли с ним?

Благородный Просперо остановил взбудораженную толпу.

– Скажи, пришелец, ты персонаж или живой человек? Только не лги нам!

– Персонаж я, персонаж! - воскликнул я. – Моя книга – это Книга Жизни!

Только я произнес это, все исчезло. Неподалеку пережидал непогоду уже знакомый мне нищий.

– Ну как, сэр, получили удовольствие? – ухмыльнувшись, спросил он меня издали. И тут я заметил, что он очень уж смахивает на Гамлета – того самого, недавно виденного мною в театре.

Решив рассмотреть нищего поближе, я направился к арке, под которой тот прятался от дождя, но нищий не стал меня ждать. На том месте, где он только что стоял, остался рваный черный плащ. Уйти этот тип мог только в глубь прохода.

Я последовал за ним и вышел с другого конца реальности.

– На сцену! – прозвенел звонок будильника. И я отправился играть с листа свою повседневную роль.




 

Виктор Широков

 

Меню обеда вельможи XVIII века

 

 

 Вот вам примерное меню

(я ни строки не заменю)

замысловатого обеда времен

Потемкина, оно

доставит, коли суждено,

восторг очам диетоведа

и гастронома...

Строгий граф,

блюдя чередованье граф,

любил гусиную печенку,

ее в меду и в молоке

мочили в давнем далеке

кухарки, бойкие девчонки.

 

 

Но где меню? Где сей сюрприз?

Сперва идет похлебка из рябцов

с нежнейшим пармезаном,

потом филейка-егоза,

говяжьи в соусе глаза

скворчат под водочку с нарзаном,

пикантный соус (соя тож)

в любые кушанья хорош,

им приправляют устриц даже;

что ж, пусть кусается цена,

аж выше всякого вина,

зато поет хозяин в раже.

 

 

Но вновь к себе зовет меню,

я снова рифмы применю,

ценилось раньше не салями,

гурманы в дедовской земле

любили нёба часть в золе,

гарнируя лишь трюфелями.

Хвосты телячьи хороши,

телячьи уши покроши,

баранью ногу столистово

возьми и вилкою листай...

Потемкин, Строганов, всяк знай

вкушал изрядно и толково.

 

 

Гусь в обуви, потом бекас

и голуби пленяют нас,

(а голуби по-Станиславски),

что ж, хочешь, горлицы возьми

да устрицы... В глухой Перми

порой едали так, по-царски.

Десерт уж в рот не лез, зато

манило вкусное гато

из сладостного винограда,

крем жирный, девичий и чай

китайский, дескать, не скучай,

всегда обеду сердце радо.

Так потчевал сам Остерман,

За словом он не лез в карман,

А с ним тягался Разумовский...

 

 

Мне кажется порой, что я

пил с ними, ел, шутил, хотя

сам пир не правил, не таковский.

Зато запомнил сорок строк

меню, зарифмовал, дай срок,

еще добавлю строк с десяток,

чтобы потомок истекал

слюной и все-таки читал,

не замечая опечаток.



 

Ярослав Пичугин

 

 

Синтаксис Стикса

 

 

* * *

гора

молчит камнем

говорит

камнепадом

но слушает всегда

ухом облака

как глухой

воспаривший

в облачность

слуха

 

 

* * *

словесная круговерть

отбрасывает тень

в которой все предметы

рельефнее и крупнее

отбросим же из стиха

знаки препинания

проступит яснее

синтаксис Стикса

 

 

* * *

и голос

случайный

возникнет во мгле

«великий квадрат

не имеет углов»

окружность же вся

из угла

как будто

 за словом

читается бор

великий верлибр

Велимир

 

 

* * *

в комнате

мы рядом

ты говоришь

я не слышу

друг от друга

мы на расстоянии

звука

и на пляже

мы рядом

протяни руку

прикоснешься

друг от друга

мы на расстоянии

Солнца



 

Алексей Наталиiн

 

 

Прозрение

 

 

Я не ждал того, что было

Я не верил в бытие

Просто где-то звук унылый

Разбудил меня во мне

 

 

И пришлось мне воплощаться

Просто так, без цели, вдруг

Чтоб потом всю жизнь стараться

От бездействий не уснуть.

 

 

Не уснуть, не возвратиться

Вдаль - туда, где я живу.

Чтобы снова обратиться

К Божеству. И наяву...

 

 

* * *

 Наташеньке

Я думаю, что ты права

Когда задумчиво летаешь

Когда меня не замечаешь

В свои миры погружена...

Я думаю, что ты всегда

Везде. И только иногда

Как бы очнувшись ото сна

Ты с удивленьем слышишь голоса

Отсюда. К нам приходишь ты

С небесных далей высоты

Тогда сбываются мечты

И в мире больше теплоты...

 

 

* * *

 Посвящается Н.Н.

Прошу Вас как всегда

Прошу Вас как тогда

Прошу Вас навсегда

Прошу Вас лю...

 

 

Молю Вас как всегда

Молю Вас как тогда

Молю Вас навсегда

Молю Вас всю...

 

 

Хочу Вас как всегда

Хочу Вас как тогда

Хочу Вас навсегда

Хочу Вас неж...

 

 

Живу Тобой всегда

Как жил Тобой тогда

Как будем навсегда

Жить вме…



 

Elsas (Елена Сазина)

(Германия)

 

 

Слово к

 

слово словно словарит

 словесный словник

 условных пословиц

 

 

бессловесных слов часослов

 пословно словит словарник

 условных ослов

 

 

словесник словящий себя

апостолом слова

словесит бессловных словцов

пустослов

 

 

* * *

глядишь глядишь гладишь

даль

взглядом пусто

пустым взглядом

в даль

дай

лей

бесплотную пустоту

вглубь вдаль

пустыннохолодного взгляда

глаз глядящий внутрь

твоей пустоты

даль даль

таращит свой

глаз

глядит гладит

твоим неподвижным глазом

в пустоты застывшего

взгляда

прозрачна

прозрима пленка твоего

зрачка

твоя кожа

пронизана

пустотой

бесплотного газа

пустой пустоты

пусто ты

пусто ты



 

Людмила Губарева

 

 

Трансмутации

 

По мотивам «Изумрудной скрижали» Гермеса Трисмегиста


 

«…Как все существа обязаны своим существованием воле Единого, так и все вещи обязаны своим происхождением единственной сущности, наиболее скрытой по установленному Единым Богом порядку. Отец этой единственной сущности – Солнце, Мать – Луна, ветер носит ее в своем чреве, но питает ее духовная земля. Эта единственная сущность есть отец всех вещей. Ее власть совершенная после ее соединения с духовной землей».


К.Кедрову

 

 

Эйнштейн создал теорию относительности в 1905-1917 гг., но подтверждение-эта теория нашла уже давно (в искусстве). Неизвестно, когда была создана «Троица» Рублева. «Смешение» планов, при котором пространство и время приобретают черты не протяженности, а единства – сосуществование разновременных объектов, в одном пространстве. Время и пространство превращаются в бесконечность. Три ангела рублевской иконы одновременно три странника, явившиеся Аврааму и Сарре возвестить о скором рождении сына Исаака. Одновременно три странника – это символ трех божественных ипостасей: Бог – Отец, Бог – Сын и Бог – Святой Дух. Совмещаются времена: чаша с жертвенным тельцом знаменует будущую искупительную жертву Бога – Сына, Иисуса Христа. Дуб мамврийский указывает на «исторически конкретное» место явления трех странников, и в то же время это значимый космологический символ. Все это говорит о «горнем» свете, как лишенном пространственный и временных отдельностей, то есть как о целом, едином, бесконечном и вечном. Каждое событие в нем делится, и протяженность эта – вне земного времени, измеряемого бегущими минутами и часами. И поэтому синий «голубец» Рублева – символ неба, а золотистые тона – символ земли, а блики – заливающий все горний свет. «Икона – это окно в другой мир». И обратная перспектива оставляет нас не вне, но в нем: «Царство Божие внутри вас есть». Икона оставляет нас внутри своего пространства и одновременно, как бы оставляет в нас свой духовный отпечаток. И та самая «опрокинутость» пространства, когда мы видим одновременно изнутри и снаружи, есть здесь. Таким образом, «Троица» Рублева – ясное выражение метаметафорического сакрального пространства. Кроме того, два сюжета замыкают друг друга: будущее жертвоприношение, когда Авраам приготовился принести в жертву своего единородного сына Исаака, и будущее же, ощущаемое у Рублева, – искупительная жертва Христа, взошедшего на Голгофу за весь человеческий род. Отчетливо видно, как одно событие замыкает другое – оба в будущем и одновременно в прошлом. Для Авраама в будущем. И в горнем мире – всегда, вечно. Сакральное произведение ориентировано на вечность в отличие от обыденной реальности, устремленной в будущее от прошлого.

«Время – это печаль пространства» (ибо все бренно), но «небо – это изнанка человека, человек – это изнанка неба» («Компьютер любви»). И в итоге остается вечность, как единственная реальность: «Свет – это голос тишины, тишина – это голос света». Это откомментировано следующим образом: «Тьма – это крик сияния, сияние – это тишина тьмы».

В пространстве культуры, искусства пространство и время – условные категории. Культура – сплошное поле метаметафоры, притом, что текстом является все. Слово исчезает, но логос бессмертен, как суть. А «голос» – анаграмма слова «логос». «Звезды – это голоса ночи, голоса – это звезды дня» – любое слово неполно и оставляет безграничный простор для комментария. Слово – только врата смысла. И самая совершенная речь – тишина. Звучащая тишина и есть пространство авангардной поэзии ДООСа. Самое интересное в авангарде – безграничное обширное поле познания. Читатель – это тот же художник, он творит текст произведения, понимая его по-своему, заново осмысляя и создавая. Визуальная поэзия – форма-комментарий, изъяснение на «своем языке» иного текста. При этом, так как текстом является все, графика и поэзия прорастают друг в друга. Получается три текста: текст стихотворения, текст графики и третий – метатекст, объединяющий и то, и другое. Каждый слой – новая реальность.

«День бездонный

донный доныне день»

(«Улисс и Навсикая»),

а художник строит лестницу от «День» до «Не день», то есть ночь, и пишет это черным. В черном шрифте белые пустоты сияющего листа – будущий день. В слове «День» яркая глубокая темнота будущей ночи, с точками-звездами вокруг. И тут же рядом читается: «Бездн – бездна»

 

 

Ирина Жарова, аспирантка Института культурологии.



 

Вячеслав Куприянов

 

 

Это все отражает

 

 

сизиф катит свой камень

икар падает в море

прометей прикован к скале

 

 

и беспечно резвятся

внеисторические нимфы

аполитичные фавны

в восторге

от мимолетности жизни

 

 

это все отражается

в налитом кровью глазу

людоеда-циклопа

 

 

его вот-вот выколет

в поисках дороги к дому

странник одиссей

 

 

Пейзаж с громом

 

 

над скалой поющей под ветром

словно в театре ла скала

над морем помнящим историю

не хуже франсуа мориака

из облака похожего обликом на оруэлла

вот-вот прогремит

антиутопический гром

раскатистый как имя покойного

грэма грина

но только вслед за ослепительной молнией

мимолетной и острой

как гений мольера

и хлынет дождик как из верлена

монотонный и томный

высокопоставленный в любой радиоточке



 





Альманах «Журнал ПОэтов» № 3, 2006

Учредитель группа ДООС (Добровольное общество охраны стрекоз) при участии всемирной организации писателей (Русский ПЕН-клуб), ассоциации поэтических обществ FIPA UNESKO, Академии поэтов и философов Университета Натальи Нестеровой. Главный редактор Константин Кедров РЕДАКЦИОННЫЙ СОВЕТ Е.Кацюба (ответственный секретарь); С.Бирюков, канд. филол. наук (Германия); А.Витухновская; А.Кудрявицкий (Ирландия); Б.Лежен (Франция); В.Рабинович (профессор Института культурологи); В.Нарбикова; А.Ткаченко (ген.секретарь Русского ПЕН-клуба).