Я спала внутри маленькой спелой ягоды, полурождённая. Моей клубнике нехватало сливок, а мне - животного, способного довершить дело растения. То была самая сладкая клубника лета, и я в ней была семечком, скрытым от солнца. И ничего не знала я ни о поверхности вещей, ни о греческих мифах, называвших меня Афродитой. Неподвижное недосуществование, связанное пуповинками сочных волокон с самой землёй: тёмно-красное, наливное, просвеченное Июнем до почтипрозрачности.
А ты - эстет и гурман. художник-абстракционист, способный скрестить кенгуру и ярчайшую точку созвездия Девы, удовлетворённый собой более, чем любой из женщин... ты любил дорогие вина, себя, и раздавливать между зубов нектарные ягоды лета. Бог бесподобный! О, какой живой я была под твоим языком, в мягком и медленном рту, в мелкой заводи вкуса вина и клубники! Тогда я впервые узнала движение, распрямляя, уча просыпаться места соприкосновения косточек, и осознала свои очертания: ещё совсем крохотные, но не менее совершенные от этого.
А потом было странное странствие... Розовая скользкость горла. Потоки. Ласковые поверхности слизистых. Переплетения. Твоё сердце билось так часто, что было щекотно прижиматься к нему животом. Я смеялась в тебе, стараясь попасть в ритм биения. Ты был взрывоопасно переполнен молодой силой моих движений и следами на всех тех местечках, откуда их никому не стереть. Чувствовал ли ты меня тогда, мой девственный демиург? Ощущал ли бёдра, оседлавшие аорту? От моего ли пробуждённого дыхания так метался на мраморном полу у бассейна, уже почти теряя сознание? Ах, как упоительно измучился ты, прежде чем стать мне матерью! Как близко от точки разрыва трепетала твоя возбуждённая мышца, расцелованная в каждый клапан... Разве могла я отказать себе в упругих удовольствиях этого горячего мяса, которым ещё до сих пор пахну в минуты счастья? Разве могла не стелиться осьминожьими присосками влажноягодных безнаказанных губ вдоль узелочков нервных? Чистый мой, я вымыла все твои внутренности крохотными неклубничными капельками.
Тогда я ещё была меньше собственных мыслей, и скульптурный свод твоих рёбер возносился надо мной арками готического храма. Но знаю, что была тебе лучшей любовницей, ведь не любовью, а жизнью с тобой занималась. Собственным атласным тельцем я имела твои суженные адреналином сосуды, в сладостные язвочки впивалась страстным обострением, кровью налитые, упоительные пещерки исследовала... И научилась быть живой.
А потом горячее вознесение было. И рождение совсем не из пены морской. Океан мой, испытав величайшее напряжение чувств, ты лишился их, когда твоя дочь и жена - клубничная Афродита впервые увидела свет. В миг этого утончённого инцеста я попрощалась с девственностью и смертью. Был восторг, новорождённый такой крик, залитый перламутровым лакомым семенем. Было долгое и тёплое наощупь время в сердце мира – на влажном твоём животе, когда я росла, питаясь липким огнём и потом, слюной солнца, бывшей ещё для меня крепче чистого спирта и жизнями твоих незачатых детей, а потом и оставшейся в хрустальной розетке клубникой.
Творец и податель Жизни, ты мог получить надо мной абсолютную власть, если бы я не разминулась с твоим сознанием, но был далеко, когда я началась, когда исходила экстазами, узнавала, любила это тело извне, как до того изнутри. Теперь Фиалковенчанная свободна. Мы больше не встретимся. Разве что однажды, если мне захочется быть нежным патологоанатомом твоего божественного трупа.