Татьяне Дубровиной
1.
Это случилось в начале октябрьских ненастий, когда цедра сентября судорожно сохла, а её густой янтарный цвет бледнел и гас. Холодное солнце над высоким небосводом уже не плавило корку осени в тягучую канифоль и в сыром воздухе не пахло её пьянящим до головокружения пряным запахом. День был пасмурный и холодный: дул северный ветер, который забирался под полы одежды и остриём сотней кинжалов жалил озябшую плоть, а серое небо бросало на город гряды свинцовых туч, клубившихся от тяжести над шпилями административных зданий, и грозилось окатить город сочными брызгами ледяного дождя. Каменная глыба, изображавшая угловатую фигуру Ленина, словно медь зеленела в сумерках ненастного дня, а из каменных пор сыпалась песочная пыль. Заложник звёздной вечности всё менее восторженно глядел вслед своей руке, изо дня в день тоскливо осознавая, что через этажерки столетий музыка мира безжалостно размелет его каменное тело в прах в эволюционных жерновах забвения.
Мы встретились. Картавый исполин был свидетелем нашей встречи.
- Коля! - улыбалась Полина, когда я подошёл к ней. - Здравствуй!
Девушка говорила с нежной интонацией в голосе, словно, мы виделись ещё вчера. От мягкой улыбки на розоватых скулах проступили едва заметные ямки. Полина была красивой девушкой: тонкие черты белого лица были от природы искусны, и она любила свой естественный цвет. Русые волосы аккуратно переплетены на красивой головке, а две кисточки куцых кос слегка оттягивали воротник чёрной болоньевой куртки. Я смотрел в выразительные серо-голубые глаза и видел некоторое смущение на её лбу ввиде нескольких пядей тонких морщин, когда я протягивал ей свой паспорт.
- Я и забыла, - ямочки на щеках Полины стали глубже. Она смотрела на мою фотографию и продолжала: - Когда идёте на свидание, не забудьте про паспорт! Мало ли... Точно, мы! Ах, Колька...
2.
Я всё время плакал. Мама находила меня в комнате за тяжёлыми подушками, брала на руки и долго качала на усталых плечах, нежно шепча надо мной: "ш-ш-ш... ш-ш-ш..." Помню детского врача, доброй души старую женщину, которая говорила маме, что её сын здоров, а в белом кабинете детского психиатра слышал, что виновница моей меланхолии луна. Я не плакал только один раз, когда в нашем большом доме было много незнакомых и чужих мне людей. Они все были в пальто и полушубках, лишь только головы не были покрыты. Люди стояли плотно друг к другу вокруг красного, странной и мрачной формы, деревянного ложа с чёрными лентами, в котором лежал мой сильный и красивый отец. На грустных, обветренных лицах людей читалась скорбь. Я сидел у стены на коленях матери. Несколько раз я спрашивал её, "почему папа спит и почему все эти люди смотрят на него". Мама не отвечала, только всё чаще подносила к лицу маленький кусочек платка. Чёрная вуаль скрывала её слёзы. Я не плакал лишь потому, что ещё не понимал, какое несчастье пришло в нашу семью. А затем тянулись тяжёлые, мрачные дни времён года, которых моё детское сознание совсем не различало. Изредка, в глубокие чёрные ночи я слышал в своей детской кроватке как тихо, стараясь меня не разбудить, плакала мама. Она тосковала по отцу, который тогда так и не проснулся.
Однажды, в три часа ночи пятого дня рождения, который уже накануне празднично бился в моём сердце, меня разбудили яркие огни. Окно было озарено светом. Молодой месяц острыми рожками настырно цеплялся за арабески кисейной тюли и радостно мне улыбался. С затаённым дыханием я вставал с постели и прикасался маленькими ладонями к окну. Мой удивлённый лоб впитывал прохладную влагу на серебряном стекле. Вдохновенные метеоры с бешеной скоростью вонзались, как цыганские иглы, в шёлковую ткань чёрного неба, оставляя после себя пылающие стежки от огненных нитей, до этого незаметно тянувшихся из чёрных глубин Космоса. Мерцающие звёзды, словно инкрустированные алмазы на дорогой персидской парче, молчаливо отражали далёкие миры в нефритовых, сине-голубых и пурпурных огнях. Сверкающее небо было натянуто в гигантские пяльцы, на которой десница Абсолютного Разума, держа в перстах метеоры, вышивала звёздное панно и дарила его богатство и красоту моим удивлённым глазам.
Так, новый месяц принёс мне радостное известие о том, что в созвездии Близнецов родилась девочка с большими грустными глазами: он судорожно хихикал, боясь слепой щекотки, которую причиняли неосторожные метеоры в священных перстах Демиурга, и звонко бился своим тоненьким тельцем в твердь серебряного стекла. Её колыбель осторожно качалась под звездой Поллукс, зацепившись лыковыми ручками за калейдоскопные лучи звёздного огня. Теперь я был не один и каждый раз просыпался среди ночи, чтобы посмотреть на небо, где небесная малютка, подрастая, выглядывала из колыбели и грустно улыбалась мне.
3.
В дендрарии, в растительном оазисе каменного города, было сыро и пасмурно. Раскрытые врата ботанического сада, творение искусных рук вдохновенного кузнеца, молчаливо, но гостеприимно приглашали нас в свои вечнозелёные владения. Нас принимали стройные белокаменные кариатиды, мужественно подпиравшие тонкими предплечьями тяжёлый мраморный блок античной арки. Они покорно смотрели перед собой, стыдясь своих обнажённых ног, и прятали от нас выразительные, проникнутые болью и тоской, глаза. Вьющиеся локоны каменных волос падали на хрупкие плечи и слегка затеняли каменной волной высокие груди.
Здесь было уютно. Сизые голуби и взъерошенные воробьи звонко разбивали стекло застоявшейся перед дождём тишины. Они слетались с клиновидного платья голубой ели в дружную пернатую стаю. Чириканье оглушало нас радостной трелью, той жаждой жизни, которую редко встретишь в человеке октября. Серый гравий, пропитанный до крупицы осенней влагой, гулко звучал под нашими неторопливыми ногами. Наши шаги отдавались лёгким эхом в алых кустах рябины. Казалось каждая голая ветка, каждая прелая былинка на холодной земле чувствовали наше молчаливое присутствие и невольно прислушивалось к нашим шагам.
Перед нами открывалось небольшое озеро, распростёртое в саду величавым лебедем. Его стихия была необычайно пленительна. После жарких августовских дней и душных ночей Персея, после жеманных плясок янтарной бабы озеро отдыхало и сон его был сладок. Даже северный витязь, трепавший холодной хваткой заскорузлых ладоней лохматые головы столетних сосен, робел перед его дымно-зелёной глянцевитой гладью и прятал свои ледяные пальцы в эфирную косоворотку.
Старый ясень одиноко замирал на прелом краю берега. Его пышная шевелюра ещё не посеребрилась и гладко-стриженные бледно-зелёные власы тяжёлой купой отражались в мутном стекле озера. Кокетливые подруги, высокие берёзы и осины, красовались перед ним на противоположном берегу. Точно грациозные зебры и стройные антилопы, склонялись они точёными головками над своим легкомысленным отражением. Только плакучая ива сидела возле серого камня, заросшего зелёным мхом, и грустно глядела в тонкие ряби холодной воды. Её нежные пряди длиннолистных локонов медленно скользили в глубинных слоях жидкого зеркала.
За ясенем тянулись кленовые аллеи. Они обнимали нас прохладным и тоскливым шелестом бурых листьев. В чёрные ночи поздней осени их шелест становился мрачным и холодным, рождая в сердце человека трепетный ужас, будто пятиконечные листья отражают в высушенных жилках ледяное эхо одиноких звёзд. Эти аллеи всегда незаметно уводили задумчивого путника в глубь сада, где в дружной тесноте высятся голубые ели. Их торжественность настолько впечатляет воображение, что волей-неволей заглядываешь под тяжёлые лапы хвойного платья, наблюдая одиночество дебелых стволов с потрескавшейся корой и серые корни, которые пронизывают чёрную почву точно гигантские дождевые черви. А дальше, аллеи ведут в цветочный парк со стеклянными теплицами. В них в лютые зимы ботаники выращивают хрупкие растения редких и исчезающих видов. Там, в парке, в самом солнечном месте сада, где молодые мамы качают в колясках спящих детей, в глиняных клумбах и цветниках распускаются каждую весну - насколько хватает удивлённых глаз - пёстролистные вейгелы с нежно-розовыми колокольчиками и томные букеты "разбитого сердца" с поникающими малиновыми головками, а каждое лето - жёлто-оранжевые цветки лилейника, рудбекии и клеродендрума с нежными розовыми цветками гортензий и скабиоз.
4. <...> - А мне ближе всех Северянин, - говорила Полина серьёзно, лишь только лёгкие ямочки на скулах напоминали мне о недавней улыбке, - в особенности его стихи:
Мы живём, точно в сне неразгаданном,
На одной из удобных планет...
Много есть, чего вовсе не надо нам,
А того, что нам хочется, нет...
Едва закончив выразительную декламацию грустных стихов, Полина неожиданно для меня засмеялась. Люди, проходившие мимо нас, смотрели на меня. Мы стояли в подземном переходе: между нашими лёгкими головами и тяжёлым небом лежал слой бетона и асфальта. Бежали, сломя купе, нетерпеливые автомобили, из под шин которых летели сочные брызги на зазевавшихся прохожих, и скрипел трамвай железными колёсами в искривлённых от времени рельсах. Дождь, кропивший нас холодными каплями, остался наверху. Только зонт над нашими головами и дождевые капли, стекавшие с металлических спиц на наши мокрые плечи, напоминали нам о недавней стихии. Только нелепость зонта в сухом подземелье пешеходов и моя рассеянность могли так заразительно рассмешить Полину.
А где-то в одиноких глубинах Вселенной, на одной из планет в системе новейшей звезды, неизвестной ещё нашему человечеству, скромно живёт в своей келье поэт-отшельник, сочиняя чёрными ночами героические гекзаметры, и изредка смотрит на звёздное небо, где на востоке только-только загорается новая звезда. Там, на третьей планете в системе новой звезды уже несколько часов идёт дождь, а в подземном переходе под капроновым зонтом стоят два человека, он и она.
5.<... Это ещё одна купюра. Я так и не смог закончить новеллу. Не
хватило железной воли истинного художника. Но я нисколько не жалею о том. Единственное, что огорчает меня, это отсутствие эпилога, без которого рассказ теряет своё драгоценное назначение, то есть нравственную цель, или мораль, и смысл как объяснение цели сочинения. Что было бы в итоге, какая была бы концовка новеллы, если не писать далее стихами в прозе, а рассказать в общих чертах обыденным языком? Какой конец своей новелле я задумывал на заре её рождения? Как на самом деле заканчивается моя новелла, если перейти на разговорную речь?.. Конец приблизительно такой: «Через девять месяцев у нас родилась голубоглазая девочка. Мы назвали её редким, но красивым именем – Лилия. Когда дочери исполнился год, я стал угадывать в ней нежные черты матери и духовное одиночество отца(о красоте внешней и внутренней я хотел писать пространственно, но сочно, и теперь приходится ограничиться только этим). К трём годам девочка превратилась в настоящую маленькую принцессу. Наш цветок рос озорным, но грустным существом. Когда мамы не было рядом, я находил Лилию плачущей в комнате за тяжёлыми подушками, брал на руки и долго качал на сильных плечах, нежно шепча над ней: ''ш-ш-ш... ш-ш-ш...''»>
апрель 2006 – 9 января 2008