“Это наша машина!” – сказала она охраннику, рискнувшему потребовать пропуск. Охранник всем своим монголо-татарским нутром почувствовал, что спорить вредно для печени, снял бескозырку с лисьим хвостом и надписью “АККОРДЕОН”, схоронил в ней окурок папиросы “Герцеговина Флор” и открыл ворота. За воротами начинался рай, в который почему-то не пустили основоположника неофрейдизма Эриха Фромма.
Но это было потом. А вначале было Слово. Слово превращалось в дело, подпитывало потом и кровью Землю, Земля рожала гениев.
Трудно быть начальником большого питомника!
Известный литератор Александр Пушкин скончался от огнестрельного ранения в стихию жизни, так и не отведав суши из ресторана “Маленький Токио”. Березовые рощи солнечного Сергея Есенина были вырублены с целью превращения полезных качеств древесины в экологически чистые, не содержащие сои табуретки от IKEA. Лев Толстой, проницательный житель Ясной Поляны, ушел в никуда, прихватив с собой лишь суровую котомку с ноутбуком Toshiba Satellite.
Софья Берс рыдала. Это был единственный компьютер в доме. Настольным так и не обзавелись, “хаос бесчисленных забот”, как писала в дневниках верная помощница своего мужа, “приводил в ошалелое состояние”.
Мы медленно катились по аллее. В салоне пахло лилиями. В общежитии отключили воду и свет. “Белые начинают и выигрывают с верой в молоко”, – подумал я. “Спасибо, это мудрая мысль!” – откликнулась она. “Да, но ты пишешь одну книгу – и в ней фига, а читаешь другую – и в ней маракуйя!” – пронеслось у меня в голове. “Надо заехать в АШАН, купить банки для варенья”, – отозвалась она через bluetooth.
Магнитная буря набирала силу. Григорий Ефимович Распутин нервничал, пересчитывая мятые ассигнации, полученные за изгнание беса из женской сущности, пытался разложить по отдельности рубли, доллары, шекели, фунты и евро, но руки чудотворца тряслись от напряжения души и злоупотребления мадерой, гормон играл “Вихри враждебные веют над нами”, Аня входила в роль, князь Юсупов учился кулинарному делу, полковник Шурин чистил парабеллум.
Липовая аллея осталась позади, мы проехали мимо ампирного, первой четверти XIX века, конного двора, в котором обосновались шиномонтаж, артель по выработке обтирочных концов, а также прачечная дантиста Варфоломея Сыроплотина, благополучно миновали магазин ДПС и, обогнув зарастающий недостатком зелени пруд, направились дальше, в поля, где дрожал густой воздух, рассекаемый крылышками стрекоз, где звенело лето – пронзительное, как в детстве.
“Божья коровка” на иврите – “парат-моше-рабейну”, а “огурец” – “мелафефон”. А название нашей машины означает не только племя кочевников, облюбовавших территорию Ирана в XVIII веке. Слово “Qashqai” переводится с оджибу-аймарского наречия как “сигнальная стрела, выпущенная перед началом боя”. Нет дурацких слов, есть глупые люди, которые не переведутся никогда.
Я взял ее Panasonic Lumix DMC-FZ20 и вышел из машины. “Постой здесь, я тебя щелкну… Буквально пару кадров, просто так, для себя…”
Кстати, большое спасибо Моисею Ивельсоновичу Зильберфарбу! Вы не знаете, кто такой Моисей Ивельсонович? Это же друг моего деда! Но вы не беспокойтесь, вам не придется давать мне в долг на ритуальные расходы: оба господина давно уже покинули сей благодатный мир. Дедушка умер от естественной болезни и старости лет, а друга его замучили насилием большевики: сажали голого в крошечную камеру и запускали туда голодных крыс. Ни один нормальный Моисей такого не выдержит, вот и дедушкин друг приказал своим палачам долго жить. А за что ему спасибо? Да за божью коровку, которая тогда еще, в конце тридцатых годов прошлого столетия, упорхнула с его письменного стола, затаилась на время, потом добрых полвека гостила у деда в деревне, а теперь вот ползает в нашей машине, вылезать не хочет… Не только палачам долголетие уготовано.
“Надо было полить огурцы перед отъездом! – спохватился я. – А то когда теперь вернусь? И вернусь ли? Вот бы дождичка Бог послал... Ну-ка, что у нас в интернете, какой прогноз на неделю?”
Кирпичные корпуса текстильной мануфактуры, процветающей во времена Теодора Герцля, громоздились над узкими улочками, по которым пробирался наш автомобиль. Молодые березки тянулись к облакам, пустив корни в ветхую кровлю, скалились пустотой оконные проемы, солнце с опаской заглядывало в развалины и спешило прочь. Иные здания еще населяли собой малочисленные, перманентно пьяные автохтоны. Божий дом на центральной площади был оккупирован американским одноруким бандитом. Чрево церкви дымилось сумрачным зловонием: в ленивых и безутешных баталиях с игровыми автоматами коротали здесь век свой туземные шатуны; промотавшись до исподнего, убывали вон, дрались у аптеки, ничтожили фонари, сволочились...
“Глупо охотиться на зайцев в свинарнике, затопленном водой. Теперь там плавает рыба”, – закинул я в космос удочку мысли. “Приходи завтракать, у нас куча еды!” – ответила звездная высь.
И я позавтракал первым снегом. В усадьбе Блока, в Шахматово. Покой ложился на землю. Сотрудники музея, утомившись сезонными пилигримами, освобождали лесное угодье от бурелома и валежника, рубили дрова, жгли костры. Я прикурил “Ginates” от тлеющего бревнышка, которое уже никогда не станет икеевской табуреткой, и долго беседовал с охранником в дырявой солдатской каске армии вермахта. Головной убор украшала изображенная масляной краской звезда Давида, рядом был выбит номер двигателя с папиного трактора. Охранник сообщил, что вначале действительно явилось Слово, но люди, прикрывающие спросонья рот в надежде сохранить душу, теряли ее по капельке, ибо молвили пустоту. “Вот и ходят их тела по Земле, гордые ржавой броней бездушия, – изрек сторож с неизбывной печалью в голосе. “А директор куда смотрит?” – наивно поинтересовался я. “Директор? – изумился человек в каске. – Да он сам заповеди нарушает! Не хватает ему умения гармонию блюсти! Он же один-одинешенек, понимаете? А нас, дураков, тьма-тьмущая, бездна великая! Трудно быть начальником такого заповедника!”
Через несколько дней я поехал в салон красоты прокалывать уши. Проколотые уши необходимо было промывать тинктурой календулы. Тинктура отпускалась без рецепта врача и стоила одиннадцать рублей за пузырек.