После долгих лет мыканья по частным квартирам мы наконец-то переехали в свою… не в квартиру, а в две комнаты с окнами на север. Окна были большими; но солнце заглядывало к нам только начиная с весны: сначала оно рисовало на стене две янтарные полоски по вечерам, потом задерживалось всё дольше и летом уже оставалось примерно на час, заполняя комнаты тёплым золотисто-розовым светом. Мама всегда радовалась появлению солнца в нашем доме и говорила: «Посмотри, вот и солнышко!» и ещё добавляла: «Скоро весна».
А на улице стоял март, и было полно белых сугробов, и с крыш свисали длинные сосульки; но, когда я возвращалась из школы, на дорогах уже громко кричали оживлённые воробьи.
Когда мы переезжали, папа перетаскивал в грузовик наши вещи, и в кармане его раздавилось, деформировалось моё первое, маленькое колечко, выпало и потерялось из него ярко-красное стёклышко. Обнаружив это, он очень огорчился и испугался того, что я расстроюсь. Он стоял такой усталый и потный, и просил у меня прощения.
- Да ну! Бог с ним! - сказала я.
Тогда я ещё не понимала, как я люблю своего папу, казалось, что люблю только маму.
Одна из соседок нашей коммуналки, которую звали Людмила Михайловна Скоробей, немолодая чернобровая женщина сразу не полюбила нас, вернее меня и маму; но страдала от этого больше всех наша кошка Пуська: если раздавались два звонка в дверь, она стремглав бросалась прятаться в наши комнаты.
Мне купили пианино! Оно было такое чёрное и блестящее, и от него так приятно пахло лаком, и у него были такие нежные клавиши!
Я пошла в музыкальную школу. Дома мне больше нравилось петь, чем играть, и я громко пела, называя ноты, одновременно с прикосновением пальцев к клавишам. Наверное, это было очень громко, и Людмила Михайловна жаловалась на меня учительнице музыки, специально для этого придя в школу. А соседям, дверь которых была напротив нашей, я никогда не мешала, да и Скоробей никогда мне не делала замечаний.
На кухне у нас была ещё большая побелённая печка, правда её не топили, все готовили на примусах или керосинках, и за печкой завёлся сверчок. По вечерам, когда все расходились с кухни, он начинал так громко трещать! И нам: мне, папе, маме это нравилось, становилось как-то радостно и уютно. И однажды на глазах у меня Скоробей поймала и убила его со словами: «Надоел, гадость!». Я ушла в комнату. Мы об этом не говорили, но как будто жить стало как-то хуже, что-то изменилось, или что-то было потеряно.
Папа первый в нашем доме купил телевизор. К нам по вечерам приходили соседи даже из соседнего подъезда, принося собственные стулья. Мы смотрели фильмы и «Огонёк», и комната бывала просто забита народом.
А потом… потом много ещё чего было.
Однажды, лёжа с книгой на диване, мама позвала меня: «Послушай, я тебе прочту…», и я услышала рассказ Чехова «Архиерей». «Милое, дорогое, незабвенное детство! Отчего оно, это навеки ушедшее, невозвратное время, отчего оно кажется светлее, праздничнее и богаче, чем было на самом деле?» - читала мама, и то ли она читала так проникновенно и взволнованно, то ли так жаль мне стало умирающего священника, и так ярко представилась служба в церкви, на которой я никогда не была, только до сих пор я помню эти слова, и они наполняются для меня всё новым и новым смыслом.
Вероятно тогда кончилось моё детство и началось отрочество – больное и ранимое время ожидания любви…