* * *
Делим сонную жизнь без лохматых эринний и геб,
Не играющих роли, уже не имеющих смысла,
Словно хлеб, нарезаемый тонким ножом, словно хлеб
С обоюдною корочкой, с мякишем, пахнущим кисло,
На неравные доли – здесь жил, здесь не жил, здесь ещё
Поживу, может быть, и примыслю предметам значенье,
Без которого нет ничего – без него не течёт
Небосвод в океан, и сухая земля, как печенье,
Осыпается с губ; это значит – нам надо успеть
Дать название каждому камню. От жизни в испуге,
Нам окликнуть по имени всех, чтоб у каждого впредь
Было имя своё – у травы, у жука, у пичуги,
У секундного чувства, у мысли, пришедшей не так,
Как хотелось… и сферы астральные, числа –
Чтобы только прорваться, проткнуть обескровленный мрак
Ледяной несвободы узорчатой башенкой смысла.
* * *
Ты знаешь, я мост полукруглый и снег,
И холод промозглый люблю неспроста –
Под веками вечность, пред веками век
Последней сосулькой свисает с куста…
Последняя, вовсе не значит – одна,
И можно подумать, так время трещит…
Вот Пантелеймоновской церкви стена,
И мёрзлый, с фанерной газетою, щит,
И ветер, из Летнего сада на миг
Сюда завернувший – всё гул его, бег
По каменной книге, где видимый лик
Уже обретает невидимый век.
* * *
Среди аллей твоих, оград,
Напротив медленной канавки,
Мой Летний, мой нелетний сад,
На лавке бронзовой, в отставке,
Твой баснописец не зачах –
В нём до сих пор и стать, и сила,
Сродни тем вязам, что в лучах
Стоят чуть скорбно и красиво.
Им тесен ящиков приют,
Где мрамор от зимы и взгляда
Укрыт, упрятан – не дают
Им насладиться, и не надо –
Представить можем хорошо
Нетерпеливую Психею,
И рыхлый снежный порошок,
Осыпавший затылок, шею;
Оцепеневших рук ярмо
Вообразим, и лампу тоже…
Нетрудно нам, нам всё дано –
Мы старше вас, мы вас моложе,
И нам труднее вспомнить весь
Словарь сюжетов. Знает кто-то –
Где здесь душа, где камень здесь,
Что вдохновенье, что работа!?
* * *
Что осталось за кадром, о чём не расскажут с экрана
Телевизора? Этих горелых, разодранных стен –
Баталисту раздолье – картина печальна, и странно
Видеть кухни походные, жителей с мисками – всем,
Очевидно, не хватит и каши солдатской – кирзухи,
И пайков этих тощих не хватит, и тёплых вещей…
Так и будут плутать по каналам, вопя с голодухи,
И окончится дело рекламой… понятно… ничей
Не откликнется разум, а если откликнется, только
Чертыхнётся привычно, мол, кто эту ересь несёт!
Дело в том, что – увы! – нам не кисло, не сладко, не горько,
Это просто картинка, такая картинка, и всё.
Ну, могли бы, к примеру, в программу включить «Монте-Кристо»,
Нет же, чёрт их дери, каждый вечер преследуют нас
В чёрных масках омоновцы, собровцы и террористы,
И морская пехота – уж ей-то, казалось, Кавказ
Ни к чему. Щёлкни кнопкой, листай телевизор, уж брага
Новостей настоялась, но если распутать клубок,
То припомнится старый Давид и над ним Ависага,
Соломон и Адония, власть и богатство, и бог…
* * *
Какой-то странный свет в недобром взоре,
Какой-то, с песней выдавленный, крик –
И кочегар в раскинувшемся море,
И корабельный батюшка-старик…
Сентиментально, медленно – умрёте
От жалости, от набежавших слёз,
Скулит гармонь в подземном переходе,
Как будто жив несчастный тот матрос,
И до сих пор оплакивает друга
С колосником ушедшего на дно…
Издалека уже не слышно звука,
А через шаг рябое полотно
Дождя со снегом всё отгородило
И мёрзлый ветер закаляет сталь –
Что было там, что песня пробудила?
Да и сама уж вспомнится едва ль…
* * *
6-ая РОТА
Памяти псковских десантников
Снигирь, не окончен ещё разговор
О воинской доблести; знаешь, у нас
На смерть и на солнце не смотрят в упор,
А если случится – не просто приказ,
А, верно, судьба или точный азарт,
И совесть, и через твоё «не могу» –
Не слава, не блеск бесполезных наград,
А чтобы себе доказать и врагу,
Что мир без усилий твоих, без трудов
Немыслим, что высь эта тихая, ширь,
Тебя призывают, а ты не готов.
Не пой мне военную песню,снигирь.
* * *
Мелькает снег и беспредельно
Его рассыпался покров,
Душа оскорблена смертельно
Мгновенным равенством миров:
Небес рассеянное сито
Перекрывает путь весне,
Земная твердь с воздушной слита
В непроходимой белизне.
Природа словно не желает
Остановить свою кудель,
Она различия стирает
Между обличьями людей,
Она резец остановила –
На всём неясности печать,
И как-то радостно-уныло,
Что лиц не нужно замечать.
* * *
От покрывала оторвать
Отяжелевший от лежанья
Ленивый зад, перенести
Его на кресло и, пока
Доходит кофе на плите,
Кота пристроить на колени
И пальцами перебирать
Его пушистое жабо.
Приходит время уставать,
Вполглаза спать и жить вполглаза,
Как будто явь и навь – одно,
И фантастический пейзаж,
Во сне увиденный, смотри –
Во всех подробностях воздушных
Ты узнаёшь в своём окне
И думаешь, что это знак
Другой реальности, и в ней,
Должно быть, всё остановилось,
И в этом смысле за окном
Простора нет и бытиё
По обе стороны стекла
Не отмечаемо часами,
Их неподвижный точный ход
Всего лишь – равенство минут.
А, между прочим, кот встаёт,
Привычно тянется, зевает,
И кофе пенкою дрожит
И надо кресло покидать –
Похоже, вот оно и есть,
То место умное, в котором
Соединяются твои
Вчера, сегодня и всегда.
* * *
Турфирмы тоненький журнальчик,
Откроем постер – чудный вид! –
Скульптура «Писающий мальчик»,
Шалун уж отморозил пальчик,
А струйка гнётся и блестит –
Повисли перлы дождевые,
Остановилась карусель…
А лица – ну почти живые! –
Я приезжаю не впервые
В бумажный, глянцевый Брюссель.
* * *
По рукаву, рукаву, рукаву опускаться вниз,
Тронуть мизинец, щекотная радость длится,
Словно забытый почти прибалтийский бриз
В эту минуту вернётся, соединится
С мягкой податливой кожей, волной тугой
Прямо в лицо – или крови прилив? Быстрее
Ты отвечаешь, как будто, и под рукой
Влажная лилия, Лола моя, Лорелея...
Нет, ни одно из имён не годится – нет
Этому чувству названия, даже звука –
Только мгновенная связь – никаких примет
Точных, легко узнаваемых... Только туго
В нежной ладони созревшие, словно два
Яблока, сросшихся черенками на тёплой ветке.
Остерегусь – далеко завели слова.
Все перепуталось. Встречи скупы и редки.
Некому слово сказать... Оглянуться – там
Лишь эскалатор скользит, унося улику
Счастья короткого, и по твоим стопам
Бродит сквозняк, не умея узнать Эвридику.
* * *
И ночь не та, и город незнаком,
И сквозь вокзал проходят люди – проще
Сказать нельзя – и лёгким мотыльком
На лучшую в округе здешней площадь,
Где до сих пор – а ну-ка, пожалей! –
Стоит цветочник бедный, безголосый –
Гвоздики по четырнадцать рублей,
А с тридцати пяти и выше розы,
Я выхожу, неряшливо одет,
Небрит и за душою две десятки...
Поэт – вы скажете, – какой, к чертям, поэт?!
Вот ночь, вот ветер, свет фонарный гладкий...
Но между дел и между слов моих
Находится случайная минута –
Роятся рифмы, умной пчёлкой стих
Ко мне приходит. Мог ещё к кому-то.
* * *
В букете, что забыли на окошке,
Пчела уснула. Форточка открыта.
Твои ступни, как лёгкие ладошки,
Ты знаешь, я сойду с ума
От лёгкости твоей миниатюрной –
Ты ходишь, а следов не оставляешь,
Подобно ангелам над мраморною урной
Смотри, летящих в никуда.
Ах! Эта лёгкость – Торвальдсен, Канова –
Некрополь сновидений шелестящих...
Инверсиями зрения ночного
Мы очень просто объясним
Развоплощённость, брошенность и эту
Забытость, когда тело неподвижно
И мы не спим, и, кажется, к рассвету
В букете ожила пчела.
* * *
Как будто фокусник из рукава извлёк
На ниточке, невидимой резинке,
И невесомый бьётся мотылёк
Над каждым венчиком цветочным, и к слезинке
В ладони шёлковой спускается, и пьёт,
Не повреждая тонкое убранство,
Тягучий сок – полупрозрачный мёд,
А там – полёт, поскольку есть пространство
И нить в руке незримой... А когда
Закроют сад, и сторож заскучает –
Отяжелеют крылья и вода
Тебя в глубинах сонных укачает...
Смотри, смотри же – солнечных лучей
Ещё не застят сонные громады,
Есть хмель тебе и этот пир ничей –
Все гости тут, они друг другу рады,
И никому, как будто, невдомёк –
Несёт Фонтанка листья, крылья... Знаешь,
Психея – безвоздушный мотылёк,
Совсем не зря ты сад свой посещаешь –
Приставлена служанкою ко мне,
А госпожой, немыслимая, мнишься...
Душистый сон цветной в холодной тьме,
И ты одна на дне его таишься...
* * *
В потоке встречных лиц искать твоё
И узнавать, и знать, что обознался,
Оглядываться – кто меня зовёт,
В чьём голосе твой странно отозвался?
Не ты ли, точно? Верю, что не ты...
Не верю, нет... Уйти скорей с перрона –
Я ослеплён, кругом твои черты,
Как будто здесь та самая Верона...
Нет-нет, не надо, не хочу и знать,
Я для тебя случайный встречный, некто –
Как виноватый тать – лишь воровать
И прятаться в объятиях проспекта,
И не смотреть, прикинуться слепцом –
Не знать, но как не знать?! – Во тьме кромешной,
В потоке тех же лиц – одно лицо...
Что медлишь, Мантуя, где твой гонец поспешный?
* * *
Иносказания, намёки –
Какой-то безработный труд,
Бывают странные пророки –
О чём – неведомо, поют,
Не понимая, но смещая
То, что случится, иногда,
И тем беду предотвращая,
Когда нам видится беда.
Косноязычие поэта,
Уж кто бы что ни возгласил,
Нет, не пророчество, но это
Случайный говор смутных сил,
И этот гул, перебегая
В неясных сферах чей-то путь,
Мы уловляем, накликая
Иль отклоняя что-нибудь.
Мы строим домик-иероглиф –
Незримой киносъёмки дубль,
Художник – мало, что фотограф,
Он вещи-вести видит вглубь
И, может, несколько торопит
Нам описать приход зимы,
Но этим странным словом – опыт
Его оправдываем мы.
* * *
Ещё не собраны для стройки камни. В тот миг,
Когда мы утвердим углы строения,
Нам нужен каменщик, а сердце только плотник,
Весёлый, правда, плотник. Тем не менее,
Нам нужен каменщик умелый и надёжный –
Фундамент выложить; опалубкой размечено
Всё здание и, догадаться можно,
Что плотнику работа обеспечена.
Давай, давай же, строй наш терем, та лишь
Имеет смысл работа, что закончена,
Венцы уложишь и конёк посадишь,
Последняя ступенька приколочена –
Пришла пора и каменщика старого
Позвать на новоселье – неразлучные,
Они ушли вперёд, чтоб строить заново
Из года в год твоё благополучие.
* * *
Говори.
Я привык тебя слушать,
И звук твоего голоса
Сам по себе обретает смысл.
Говори.
Я иногда замечаю,
Что перестаю тебя слушать,
Но это ничего не значит –
Мне становится весело
И я улыбаюсь твоему голосу,
Словно буддийский мантре.
Говори.
Говори о чём угодно:
О поездке в Москву
Или куда-то ещё,
О том,
Сколько странных людей
Встретились тебе по дороге,
Сколько странных вещей
Существует на свете...
Каждое сообщение – событие,
Каждое событие – сообщение.
Не молчи.
Молчание предполагает развитие,
Например – сближение
Или наоборот.
* * *
Как паровоз экранный, в копоти
Влетающий на переезд,
Так между станций в чёрном грохоте
Состав метро несётся; мест
Свободных нет и сидя, стоя ли,
Единой слитной массой став,
Как будто плоть в железо встроили –
Рычаг в рычаг, сустав в сустав,
Мы едем и одним движением,
Как по команде: делай – раз!
С каким-то общим напряжением
Все реагируем сейчас
На повороты, торможения,
Не открывая сонных глаз,
И только сила притяжения
Ещё воздействует на нас.
И вот зарницей, дальней молнией
Сверкнуло, словно в позднем сне –
Не нарушай ничем безмолвие,
Ты – пассажир в своей стране;
Проходят станции, врываются
Во тьму вагоны – свет мелькнул,
И снова двери закрываются
И нарастает ровный гул.
* * *
Бросаешь камушки, река их отражает
И долго, долго, долго над водой
Мелькают, блинчики – по-нашему, и тает
В проточной влаге тёмно-золотой
Случайный плоский блик, вечерним солнцем
Заляпана поверхность, пузырёк
Прозрачный поднимается, и стронций
Разлит по скучной ряби. Козырёк
Ветвей густых с тучнеющей листвою
Навис над берегом и некому сказать:
Я увлечён забавою пустою –
Стихи слагать и камушки бросать.
* * *
Твой голос, по буквам прочтённый,
Прорвался сквозь воздух глухой,
Как будто в дупле заточённый,
А может, под старой стрехой,
Птенец научился полёту
И выпорхнул, выпорхнул вон,
И странная эта работа
Похожа на праздничный сон.
И даже не это – летаешь,
Скорее – летает сама…
Послушай, ты, верно, не знаешь.
Как взрослые сходят с ума.
Как чувствуют странно и остро,
Как сердце незримо горит,
Как наш аллергический воздух
Со мной о тебе говорит.
* * *
Так странно чувствовать – все пять
Привычных чувств с тобой в разладе:
Целуешь воздух, словно взять
Нельзя иное… Бога ради,
Я эти руки, губы… Я
Могу… Но как!? Хоть шаг навстречу –
Я должен знать, что ждёшь меня,
А я, а я тебе отвечу,
Как отвечает виноград
Прозрачным мясом, кожей грубой;
Смешная пытка – наугад
Искать впотьмах губами губы.
* * *
Целуешь воздух, воздух опустевший,
Очищенный от запахов и пыли –
сквозь эти фильтры странно долетевший
До наших мест подземных. Не забыли,
Ещё полны тепла и осязают
Сухие пальцы, сомкнутые тесно,
Они – не ты – они, должно быть, знают,
Что пустота так зрима, так телесна…
И, если веришь, можешь прикоснуться,
Но даже этой малости лишённый,
Стоишь и не решаешься проснуться –
Целуешь воздух, воздух обнажённый…
Целуешь в губы, в губы этот воздух –
Вот, только что была и не молчала…
Ещё не время… Неужели, поздно
Любить и начинать дела сначала?
* * *
Перелистай путеводитель:
Италия – роскошный край,
А ты – зевака, праздный зритель,
В партере место выбирай,
Ещё есть время на раскачку,
Ещё не каждый гость внутри,
Ароматическую жвачку
Под нёбо тисни и смотри:
Круизный лайнер у причала,
Белеет парус и восток
Сияет празднично, примчала,
Струит лазурный завиток,
На водных лыжах Лорелея…
Куда? Откуда? В каждый кадр
Душа, восторгами болея,
Стремится, в лаковый театр,
Где исторические штучки,
Где ум завистливый умолк…
Не то, что дома – до получки
Перехватил две сотни в долг
И делишь на свою когорту,
И понимаешь, что нельзя –
Оно не делится… Всё к чёрту!
Забыться, по волнам скользя.
* * *
СТАНСЫ
1.
Всё так непрочно, так воздушно,
Безлюбый воздух шевелю
Губами… повторять не нужно –
Я безысходность не люблю,
Но безнадёжность в одночасье
Меняет смысл твоих речей:
Отказ от счастья – тоже счастье,
Когда ты сам с собой, ничей
Уже покой не нарушая,
Один в сухой прохладе книг…
А жизнь – как облако, большая –
Не замечаешь, как привык.
2.
Ах, что ни пьяница, то Блока
Бренчит цитатное звено –
Ты прав, чудовищ слишком много,
Хариты с ними заодно.
Вино поэзии – наркотик,
Ещё не пробовал, а пьян…
В пыли летейских библиотек
Плывёт нетрезвый караван.
3.
Не эккерман в Фонтанном доме
(Не я ли, Бог мой! – в том строю?),
Не кифаред, в ночной истоме
Отлив брюссельскую струю,
Примкнул – а сам, ты сам, уж точно,
Пьянее прочих, сам не рад,
Губами ловишь тот порочный,
Проточный, сочный виноград…
4.
Всё время кажется, что тоже
Привьёшь лозу и дашь земле
Съедобный плод… ну, сколько ж можно
Нам пребывать в грузинской мгле?..
В кругу привычных притяжений
Всё ту же пряжу век сучить,
Когда побед от поражений
Уже не можем отличить.
5.
В потопе трудных слов утонем
И не увидим берегов…
И что останется в ладони,
Когда похмелье от стихов,
Как от любви неразделённой,
Как от надежд, чей вышел срок,
Придёт ознобом, и холодной
Рукою тронет твой висок…
* * *
Давай, поедем в Сестрорецк:
С шумящей пахотой морскою
Борозд бурунных плеск и блеск
Лучей прохладный, и с тоскою
Его курортной пополам
Свою разделим, как случайно…
Давай поедем, вместе нам
Печаль земная беспечальна.
Давай поедем наугад,
Так, с кондачка, не зная броду,
Пусть даже ветер и закат
Сулят неясную погоду
С внезапной влагой по краям, –
Ну, если хочешь, зонт прихватим…
Сосновый воздух свеж и прям,
А с сердцем как-нибудь поладим.
Здесь, среди тесных дачных благ,
Вдруг неожиданно просторно,
Давай поедем, каждый шаг
Песок суммирует покорно,
И северный пустынный понт
Лежит вне темы разговора,
И прогрызает горизонт
Фортов рассыпанная свора.
* * *
Наверное, если припомнить, счастливым
Был день этот – я не умел распознать –
Заоблачным солнцем, размывом, разливом,
Раскрытой ладонью – попробуй обнять
Всю ширь с несмываемой тушью вечерней.
Всё жадно живущее где-то во мне
Желание… нет же, ты будешь примерной…
Песчинки на миниатюрной ступне,
Им, знаешь, нет дела до счастья, и пошло
Завидовать, впрочем, я сам виноват,
Но счастье всегда (почему это?) в прошлом,
Всегда впопыхах, и всегда наугад…
* * *
Неужто дни без счастья прожиты –
Одним усердием, старанием?
Неужто только то и можешь ты
Припомнить с сердца замиранием,
Что недоступными трофеями
Был обольщён – стихами влажными,
Обманут книжными орфеями
И эвридиками бумажными?
Что, что ещё тебе навеяли
Все эти враки, эти демоны?
Когда случится петь, Офелия,
О нимфа, о сестра Дездемоны,
Не ива, не охапка вербная,
Не горечь слёз осточертевшая –
Твоя любовь, любовь потребна нам,
На градус вечность обогревшая.
Пусть площадной, бездомной, в рубище
Она пройдёт ступнями стёртыми,
Но этих губ живых и любящих
Ты не придумываешь – вот они,
Ещё не вскрытыми подарками,
Несносной пыткой ожидания…
Ну, погрузись сухими, жаркими
В густую влагу мироздания.
* * *
В холку холода над крышей
Дымный выволокло пласт,
Тише, мыши, не услышит,
Не заметит, не воздаст –
Ну и ладно! В жаркий, ковкий.
Сорный день на борозде
Не поставит мышеловки,
Не забалует в гнезде.
От сарая до сарая
Между грядок и кустов
Год желтеет, созревая,
Отсыхающих хвостов
Огуречных лезут плети
На мышиную тропу –
Не услышит, не заметит
Среди шума шантрапу.
Среди шелеста густого
Ворох, шорох – пинь-пинь-пинь…
Здравствуй, мышка, будь здорова!
Ваш мышиный Шаолинь
Из подполья, из-под спуда
Суетой суровой сшит –
Неподвижен, ляжет Будда,
И в когтях душа дрожит…
* * *
Для счастья так мало нужно: только
Одну рубашку, еды немного,
Одну женщину с характером лёгким,
Одного друга, одного Бога.
* * *
Без тоски, без тревоги о ближнем,
Словно слабая рябь по воде
Пробежит – эти влажные выжмем,
Эти капли-слова, что нигде
Не звучат – они, просто, беззвучно
На раскрытую лягут тетрадь…
Невозможный, умышленный случай,
Позволяющий за душу брать.
А потом, мы по улице гулкой,
Где моторы и рельсовый гром,
Почему-то боясь переулков,
В кафетерий с тобой забредём…
Не касаясь руки, в безыдейном
Лёгком споре расходимся врозь,
И читаем стихи на Литейном,
Словно в строчках хоть что-то сбылось.
* * *
Слабее страсть, сильнее страх,
Что жизни не узнаешь толком.
И мы на разных языках –
Ты на своём по-женски долгом,
Я на своём, не назовём
Её одним и тем же словом…
Что из того, что общим кровом
Укрыты мы, что мы – вдвоём? –
Но даже нехотя, слегка,
Руки не трогает рука.
Должно быть, незачем, и всё ж,
Иная связь ценней и жёстче.
Её случайно узнаёшь,
Когда встречаешь ближе к ночи
Всё тот же взгляд, всё тот же жест,
Который помнишь лет пятнадцать…
И невозможно с ним расстаться,
И никогда не надоест
Та нежность душная, тот стыд,
Что к сердцу намертво пришит.
* * *
Нет, не черты, в которые гляжу –
Самой возможностью общения
И тем, что непременно нахожу
Кокетство, лёгкое смущение,
Расположение, пусть мнимое, и той
Деталью радостной, к примеру – этой блузкой,
Я увлечён и весь перед тобой,
Как слово в роскоши нерусской;
И потому привычки дали сбой –
Теперь, что в нашей жизни главное?
Слова, спешащие гурьбой,
Такое странное, забавное,
Соединение и трение психей,
Их крыльям тесно, тем не менее,
Всё – мания, здесь каждый – манихей:
Добро и зло равны, и преступление –
Не этот сквош словесный, не борьба
Незримых крыльев – всё здесь поровну,
А мысленно к губе прильнувшая губа
И взгляд, не отведённый в сторону.
* * *
Снова профиль античный, безносый, кудрявая медь
Издырявлена временем – мрамор, монеты, сосуды…
Слава – мёртвое солнце, оно неспособно согреть
Ни меня, ни тебя, ни кого-то ещё; словно груды
Древней рухляди, собранной здесь, ещё что-то хранят,
Словно имя ещё не исчезло в обломках убогих –
Утонул в толще лет, заблудился твой мыслящий взгляд
В чаще собственных версий, твоих доказательств нестрогих,
Но достаточных, чтобы сдувая столетнюю пыль…
Не за этим же, нет… Почему, почему не за этим? –
Карфагенская ночь с финикийской ладьёй, половецкий ковыль –
Голоса их услышим, и взгляды ответные встретим,
И увидим гусара, забывшего свой доломан,
Он из туфельки тянет шампанское – если б мы знали,
Что он думает, в самом-то деле, насколько он пьян,
Не шампанским – любовью к жеманнице той, этуали,
И зачем ему слава? Не эту ли ночь напролёт
Он её пропивает и тратит на глупости щедро?
Слава – сон. Слава – хмель. Кто умён – непременно пропьёт,
А не станет её зарывать в безответные недра,
Чтобы там согревала – согреет ли? – чтобы потом –
Где потом? – утешала – кого утешала? – не знаю…
Только ласточка в строчке и только форель подо льдом,
А Фавор далеко – к Палестине приписан, Синаю.
* * *
П О Э Т
(отрывок)
А. М.
Ты мог бы придумать, что жаждой и тем твоим
Стремлением всё разобрать и дойти до сути
Гоним был (припомним Ио), что серафим
Окликнул тебя на российском глухом распутье
Глаголом времён или чем-то, что сонный мозг
Взрыхляет и пахарь к началу бредёт устало,
Где стих мужской превращается в звон металла,
А женский стих в размягчающий душу воск,
В текущий и чаши ушей наполняющий гул,
И в разум, встающий пред вечностью на караул.
Ты мог бы плясать от печки, от пирамид,
От вещи твёрдой, как сказано, от предмета,
И здесь, в Петербурге, устроить Парнас и Пинд –
В стихах так бывает, ты мог бы придумать это,
А так же и то, что, вступающим в осень дней,
Поэтам видней берега за чертою чёрной,
Но речью размеренной и, что трудней – непритворной,
Не рассказать, что открылось тебе… Бог же с ней!
Смотри, вот и звёзды, срываясь с небес, оставляют хвост
Тревожного света, а мы не считаем звёзд.
И там, за слепящей, сжигающей сердце тьмой –
Вот цель, вот предмет бесконечных твоих раздумий –
Отыщешь, так хочется верить, и свет иной –
Так хочется верить… Так нет же – нетленных мумий
Пергаментный невыводимый загар и сухой оскал
Ещё повторишь, на бумажные глади обрушась,
И что обнаружишь? – весь смертный улыбчивый ужас,
Так близко живущий, что, кажется, не отпускал
Лет сорок, ночами бродил среди близких звёзд,
А нынче вошёл и стоит над тобой в полный рост.
Но пусть превозмог ты его и, пройдя предел,
Готов ли признать, что тревоги и скорби умножишь?
Земное и страстное – помнишь? – ещё ты терпел,
Теперь же, не сможешь…
Какою ценой понимание это купил?
А слово – вот главное! – стоит ли слово отзыва?
И что неживое, вернувшись, окажется живо?
И что из того, что безмерно и трудно любил,
Вернётся оттуда таким же, как было, и впредь
На тверди останется солнечным бликом гореть?
А там, где внемирной какой-то, глухой тишиной –
Не сном никаким, а безмысленной тяжкою ватой
Обложен, припомнишь ли что, постоишь за ценой,
Оратай талантливый и на печаль тороватый?
Кто примет твои оправдания, кто разберёт
Твои добродетели, кто сосчитает, всесущий,
Дорогу укажет в котлы ли, в лазурные кущи?
Да нет же, поверь, только здесь твою книгу возьмёт
Читатель случайный, и здесь прозвучит приговор
Всей жизни твоей непонятной, невнятен и скор…
Но слава, поистине – мёртвое солнце, оно
Кого и согреет, тому уж немного осталось…
А прочим – до славы ли? Прочим – давно всё равно,
Известность, забвение, радость, глухая усталость,
А дальше – расплющится звук и рассыплется след,
И смысл потеряет в пространстве заветное имя…
Что там – энтропия ли, коллапс? И неотделима
Бессонная тьма, поглотившая медленный свет,
От чёрного света, пронзившего быструю тьму,
Где нет даже страха, поскольку не выжить ему.
Осталось признаться, что жатвы грядущему нет…
* * *
К портрету Екатерины Нелидовой.
За двести, даже больше, лет
Прошедших, что переменилось? –
Всё так же молод твой портрет,
Всей хрупкой грацией открылась
Левицкому, стоишь среди
Подруг твоих, в похожих позах
Застывших – медленно сойди,
Расступится тяжёлый воздух,
С холста, и в маслянистый свет
Шагни танцующей походкой,
И на музейный встань паркет…
Недвижен взгляд и подбородком
Ты метишь в близкий потолок,
Привыкнув к царственным палатам;
Хрущёва – странный пастушок
В кафтанчике зеленоватом
Мигнёт подруге и опять
Замрёт портрет перед портретом –
Так что же может рассказать
Душа душе о мире этом?
* * *
ГЕРКУЛАНУМ
(попытка элегии)
Ещё ворчат разгневанные недра
И дымка склон окутала покатый,
И пепел в воздухе повис,
Но свежесть, нагнетаемая щедро
Ладонью влажной моря от заката
На полуобвалившийся карниз,
Уже проникла в пазухи и ниши,
Уже среди колонн и стен избитых
Прошла засыпанной тропой;
И то, что может жить, спокойно дышит
Над жирной сажей, над довольством сытых
Подземных демонов. Любой,
Кто захотел бы, вспомнил, что сначала
Здесь город был и жатвою обильной
Насельник этих мест
Был счастлив, и гора не докучала,
Бубня под нос нестрашно и несильно –
И что осталось здесь?
На камень, обессилев от полёта
Над чёрной пустошью, над лавой неостывшей,
Сквозь воздух серый с вихрями золы,
Примчала ласточка, как будто ищет что-то:
Молчат полузасыпанные ниши
И мозаичные невидимы полы.
Всё приготовлено, всё собрано в подвалы
Для нас, должно быть, или чёрной манны
Не пожалели боги для себя? –
Где нет живой души, найдёшь едва ли
И божество; быть может, Винкельмана
Ждёт чёрный мрамор, заступ торопя?
* * *
ИВАН КОЗЛОВ
(элегия)
Вот горе встретил ты и сам,
Уже незрячий, усмехнулся
Своим мальчишеским слезам,
Своим тревогам… обернулся –
Там, позади, хоть прежний свет,
Хоть ветерок весенний веет,
Вечерний звон – минутный след
Зари сошедшей розовеет.
Дрожишь ли, оживлён мечтой,
Но правда дух мертвит, но голос
Собою полнит мрак пустой,
И ночь незримо раскололась
На две – безмысленная тень
И тень живая перед нею:
Как чёрен был минувший день,
А нынешний – ещё чернее!
Уже и солнце пережил,
Но чувства прочь не отлетают,
Так холод землю иссушил
Осеннюю, но всё питают
Листву деревья, не упал
Последний – к мёрзлой ветке жмётся…
Уж отпылал осенний пал,
А он, глядишь, зимы дождётся.
И здесь, в снегах, вообразишь
Весёлый свет, восторг, движенье –
Всё, что захочешь… Ты молчишь.
Бессильное воображенье
Соблазны множит, и среди
Огней тебе светло едва ли –
Античным мрамором гляди
В непроницаемые дали.
И всё же, если б жизнь начать
С нуля, когда б родиться снова,
То разве стал бы что менять –
Что ты отторгнешь из былого?
Заменишь чем свои мечты,
Судьбе изменишь ли убогой?
Благословясь, прошёл бы ты,
Однажды хоженой дорогой.
* * *
Ночная трасса.
(Лобня – Шереметьево)
Сумрак скрыл последние лучи –
Хоть рукой незрячий воздух трогай,
Лишь светила шепчутся в ночи
Над пустой и чёрною дорогой.
Ни машины, словно утекла
Сквозь немую пасмурную толщу
Жизнь дневная, ночь ещё тепла,
Узнаёшь обочину наощупь.
Словно ты попал в далёкий сон,
Вспоминаешь, узнаёшь, как будто
Ты сюда был прежде занесён
И домой воротишься под утро.
А сейчас невидимый комар
Шевельнул лучи паучьих нитей,
Разбудив в тебе случайный дар –
Ты теперь и слушатель, и зритель,
Над тобой, смотри, издалека
Рассыпают звёзды свет полночный…
Ты сейчас – и эхо, и рука,
И свидетель пристальный и точный,
Вместе с ними силишься прорвать
Этот сон, но зря его тревожишь –
Не проклятье и не благодать,
Просто ночь. И ты сегодня можешь
Не спешить, не гнать себя вперёд,
Пусть недолго, пусть совсем немного –
Твердь молчит, и смотрит, и живёт,
И не зря проложена дорога.
* * *
Ах, что им дался этот ворон,
Его невидимый полёт?
Как по-рязански, с проговором,
Кармен про ворона поёт…
Вся театральная условность –
В кулисах спрятанный простор,
Великолепие и скромность
Разбойных Иберийских гор,
И то, что Лукас убивает
Быка в загривок – глаз-опал –
Всё эту страсть подогревает,
Её избыточный накал,
Её (не верю же!) интриги –
Актёры не жалеют нас,
Мы это всё читали в книге,
Мы это видели не раз,
Мы знаем – он её… А впрочем,
Нет, мы не знаем ничего –
Сюжетец временем обточен
И что-то выпало, его
Теперь легко вернуть к истоку,
Придать благообразный вид –
Всё хорошо и лыко в строку…
Но ворон, ворон-то, летит,
И конь твой на погибель скачет –
Губами мёртвыми зови…
Смотри – всерьёз актриса плачет
О книжной, о своей любви.
* * *
Закрой глаза, в замедленном повторе
Проходит день, а где-то, говорят,
За морем мраморным есть Мраморное море
И звёзды близкие над водами горят.
А здесь – Нева. Мы так и обозначим
Наш север – край восторгов и обид,
С его дождём и холодом собачьим,
Когда ни что ни с чем не говорит,
Поскольку небо войлоком укрыто,
Поскольку вспухла каменная плоть
От влаги повсеместной и, забытый,
Не может шпиль пространство уколоть.
Здесь беззакатен вечер и дремотен,
Уже в обед включают фонари,
И свет сырой из тусклых подворотен –
Слепой эрзац невидимой зари –
В полгоризонта сонная громада
И электричество, гнездящееся в ней…
Закрой глаза, и ничего не надо:
Ни ветра невского, ни Клодтовых коней,
А только встать в колеблющемся створе
Родных огней и глаз не открывать:
За морем Мраморным есть мраморное море,
Так хорошо, так сладко повторять.
* * *
Ну что там, чем себя обрадую –
Кентавров мостик, долгий пруд
И Аполлон? Над круглой колоннадою
Там тени волокнистые текут,
Текут в пространстве над порфиропомнящей
Руиной времени – как осень ей к лицу!
И старый шлюз, о чём-то глухо стонущий,
И лестница, ведущая к дворцу,
О, сколько слов, о, сколько мыслей странных! –
И парк вокруг прозрачен, лёгок, свеж –
О, сколько трудных, выстраданных планов,
В утробе каменной задушенных надежд
И подозрений страшных… А блистательных
Трудов былых след в толще лет остыл –
Щедрин, Бугреев, Лори – глаз внимательных
(Вид на дворец и парус белокрыл…)
Едва жива работа безнадёжная,
Лишь маляры чахоточную муть
На стенах развели… Как видно, дело сложное –
Былое, праздничное зрение вернуть.
* * *
Как ласков и умён, и тычется без спросу
В план Павловска – довольно же, не тронь!
Тяжеловоз, носящий имя Консул,
Детей в седле не чувствующий конь.
Как точно дочь его назвала – милый коник;
Сидит в седле, не трогая стремян,
Что ж, обойдём вокруг Молочный Домик –
Всё ждёшь, как будто прежних поселян
Увидишь в полумгле широких елей –
Бог времени, приподними рукав…
Но опустел театр, и музы присмирели,
Актёров отозвав.
Теперь смотри – о, этот вид советский,
О, этот нищий, сумеречный быт!
И где же всё, о чём писал Мелецкий?!
Лишь о песчаник шлёпанье копыт,
Лишь детский писк восторженный, и глуше
Шум электрички, слышимый с трудом…
Дочь тянет за руку – давай ещё, послушай,
Зачем тебе дурацкий царский дом?
* * *
Уж сколько дней прошло – не отойти
От слякотных дорожек, вдоль Славянки
Петляющих; извилистый, летит
Переплетённый сумрак; от полянки
К полянке след в растоптанном снегу
Перебегает, не найдя дороги…
Лишь повторить, лишь подтвердить могу –
Здесь прижились те, мраморные, боги.
Конечно, образ бронзою блестит –
Недостающий лук представим живо,
Незримая, но слышимо свистит
Стрела, струна дрожит нетерпеливо…
Нет – тетива… Нет, всё-таки – струна;
И хоровод, и хор, и мрак еловый,
И в мокрый снег верхушка вплетена,
Как остриё утка в разрез основы.
Кто вышивает? – Снега нить белей.
Кто этой ткани, тонкому плетенью,
Даёт сюжеты? – Гулкий мавзолей,
Холодный холст, и праздничною тенью,
Едва читаемой, укрытые холмы,
И тишина, скользящая по склону:
Здесь света не конец, лишь первый жест зимы,
И влажный лапник, прячущий колонну.
* * *
Душа больна восторгом, но его
Не рассказать – слова умеют мало,
И всё, что есть, в итоге – ничего.
А как она сперва заболевала
Хотинской одой, билась невпопад
О гроб Мещерского, к Славянке убегала…
Зря, зря шумит роскошный водопад,
Зря изгибает трудных струй лекала –
Кому всё это? – Я не повторю,
Мой классицизм уже не тот. Жалею
Мою больную, умную твою,
Покуда речь ещё шумит над нею.
* * *
Из тех садов за огненной рекой,
Где с воробьём Катулл и с ласточкой Державин,
Вновь ветерок подул – что скажешь, критик мой?
Тебе невнятна эта речь и слог забавен.
А я дышу точь в точь, как триста лет
Назад дышали. Их винить не будем,
Вини меня – я не спешу на свет,
Мне современный свежий воздух труден.
Я там, в своей провинции, в глуши
Бессолнечных лучей и в полумгле фонарной…
Астматик филологии, дыши
Застывшей атмосферой антикварной!
А ухватив морозный свежий ток,
Почуешь в горле ком и ляжешь –
И выпрямится речь, барочный завиток
Листом падёт у ног, и ничего не скажешь.
* * *
Патриотическая песня
И в олимпийском пафосе побед,
Переживаемом так сладостно-публично.
Наш бессловесный гимн все десять лет
Не повторял размеренно и зычно
О нерушимом братстве, и свобод
Не обещал, и утром к изголовью
Не подходил, не пробуждал народ
Назойливой отеческой любовью,
Не вёл в атаку, не бросал на лёд,
Не реял над развалинами дымно…
Его сейчас не каждый узнаёт,
Мелодию не напевают гимна…
Да и к чему? – Не чаял музыкант,
Что чувства можно вывести в параде
И повязать трёхцветный яркий бант
Патриотизма… Но чего же ради
Болтать о нём? Ранжира нет у чувств –
Молчите, прописные патриоты,
И бессловесный гимн ничуть не пуст –
Точны и деликатны эти ноты:
Любовь к Отечеству – не в паспорте печать,
Не слово – мы привыкли к суесловью,
Там, где всего умнее промолчать…
Не то, что Глинка наиграл с любовью,
Не красный и не многоцветный флаг,
Где птицы Феникс головы двоятся,
А что – бог весть, какой-нибудь пустяк,
Безделица, с которой не расстаться…
* * *
Не смей скучать, не смей скулить, не смей
Разочаровываться, о тоске своей
Рассказывать, и разговоры эти
Бессмысленны, как нищая страна,
Как пузыри – их видно из окна
Трамвая на Ириновском проспекте.
И пустыри, и мокрых веток дрожь,
И этот город странно непохож
На тот, другой, воспетый, перепетый:
Дома без крыш – ищи кариатид,
Взгляд не скользит – стремительно летит,
Трамвай трендит: ты-где-ты-где-ты-где-ты…
Ещё пути, так думаю, минут
Не меньше двадцати, тебя проймут
Девицы эти, их невыносимо
Мотает по салону – хохот, визг,
Одна, так – в хлам… Какой, должно быть, риск
Её… О чёрт! Дурные мысли – мимо!
Не знает мир ни счастья, ни тоски,
И лишь тебя, зажатого в тиски
Пустой тревоги, сумрачные тени
Вогнали в меланхолию, а ей
Не смей потворствовать, покорствовать не смей!
И эта, стерва, лезет на колени…
* * *
Была любовь – её не стало,
Куда исчезла, где искать?
Пока была, не уставала
Шуметь, крутиться, хлопотать,
И подниматься спозаранку,
И вечных ублажать гостей.
Пока была, тянула лямку
Дневных забот, ночных страстей –
Жила, работала, рожала,
Сидела над детьми совой,
И соглашалась, возражала,
О стенку билась головой,
И всё, что можно, торопила,
Мотаясь в поисках угла…
Сама себя перепилила,
Сама себя не сберегла.
Сама судьбу свою сверстала,
Сама к развязке привела.
Была любовь – её не стало,
Ещё вчера она была…
* * *
Давиду Раскину
Смотришь в окно – только дымка сырая и морось;
Пятое декабря – плюс четыре и, опоздав на месяц,
Гуси летят на юг через Лахту, а может быть, Гельсингфорс.
Значит ли это, что Земля изменяет скорость
Вращения? – Невозможно взвесить
«Pro» и «contra», впрочем, любой вопрос
Задаётся, когда уже ясен ответ. И понятно,
Что даже смерть приблизительна и ненадёжна,
И ни о чём, казалось, мы не должны жалеть,
Но ползущие сумерки и известковые пятна,
Уходящие рифмы и синтаксис сложный
Не приручают жизнь и не заслоняют смерть.
Самое странное, что мы знаем гораздо меньше,
Нежели чувствуем – наш повседневный опыт
Перекрывает знание, накопленное за века,
И поэтому, счастье – удел стариков, детей и женщин,
И даже этих гусей, которых зима не торопит,
И разница между тоской и радостью, в сущности, невелика.
* * *
Веронике Капустиной
А ты живёшь с улыбкой марафонца
Деревья-водоросли, сверху льётся небо –
В Рамбове дождь, над Петергофом солнце,
И хлеб купить, вот главная потреба.
И ничего, что память обнажили –
Она уснула рыбкой одинокой,
Растут ландшафты вовсе не чужие
Там, за елизаветинским барокко.
Не умерли, хотя и обнищали,
Тем чище звук, тем правильнее речи,
Стихи, загромождённые вещами,
Скорей всего читателя калечат,
И потому всё вычищено щёткой:
Долой риторику и праздное витийство!
У нас порядок сдержанный и чёткий –
У Макбетов разлад, у Гамлетов убийство…
* * *
Напрасно, может быть, обижу
Тебя, но всё-таки скажу:
Люблю, люблю и ненавижу,
И выхода не нахожу
Из двух нечаянных печалей,
Которых не соединить.
Два этих чувства мы зачали –
Не оправдать, не обвинить,
А обвинить – не оправдаться…
Доказывать – напрасный труд.
Судить или суду предаться,
Когда пристрастен этот суд –
Одно и то же. Всё. Корнями
Вросли друг в друга две вины,
И эти дни другими днями
Оскорблены, освещены.
* * *
Ты ищешь смысла, спелеолог,
В пластах пород, в кладовках руд,
Где твёрд небесный тёмный полог
И камни каплями текут,
В готические превращаясь
Столпы, смыкая гулкий свод,
И недра, трудно раскрываясь,
Своих не ведают щедрот.
По этим трещинам и резким
Изломам, норам – вглубь и вглубь:
Где водопад с весёлым плеском?!
Хоть тучку, тучку приголубь
Прощальным взглядом – под горою
В другом значенье горизонт
Тебе предстанет, и сырою
Пахнёт прохладой Ахеронт.
Теперь сравню тебя с поэтом
Идущим в глубь словесных груд
За тем же смыслом, с тем же светом
Во лбу горящем; так же крут
Твой спуск, как спуск в пещеры духа,
В заветный мир страстей, где блажь –
Затеи странной повитуха,
Где пазух карстовых и чаш
Пространства множатся, и косных
Рукой текучих стен коснись:
Сопротивляется ли воздух,
Когда уносит голос вниз,
Туда, где яма эта, прорва,
Всё хочет в чреве уместить? –
Сопротивляется ли слово,
Когда его произнести?
Или вода уныло, вяло,
Устала ль в подземелье течь,
Где нет другого матерьяла
Поэту, втиснутому в речь?..