I.
Далеко ли это, близко ли –
Не увидишь за стеной,
В мореходку на Васильевский
Бывшей площадью Сенной.
По Садовой, помню, линии
Там трамвайные – вблизи
Сам Морской Никола в синее
Звонким золотом блестит.
Лёгкий заморозок, хрусткие
Лужи в трещинах лежат,
По обычаю, по русскому –
На распахнутый бушлат,
На тельняшку толще свитера,
И на то, как шаг рука
Отмеряет, композитора
Оба справа, свысока,
Пусть посмотрят. Площадь плоскую
Не сравнишь с водой никак,
Выручает Римский-Корсаков,
Сам потомственный моряк –
Провожает взглядом в мирную
Ту весну, и я нырну.
Словно в Мойку мойдодырную,
В довоенную страну
С деревянными трамваями –
Лавки вдоль прохода в ряд,
С ноябрями теми, маями,
С тем, о чём не говорят,
С этой пышечной под вывеской,
С этой площадью Труда,
С мореходкой на Васильевском,
Не оконченной тогда.
II.
Мне сказали – здесь была война,
Помнят люди, странная забота,
Чёрных лет немые имена,
Как пахала потная пехота
Снег и слякоть орлинских полей…
Всё теперь сытнее, тише, глаже,
И в болоте спит до наших дней
Ястребок в полётном камуфляже.
Помнят внуки россказни старух,
Ах, слова теряют силу, что ли,
Не смущают зрение и слух
Память дней и сгустки прежней боли,
Но, спроси, дословно повторят,
Как горели в школе, как спасались…
Словно так же всё ещё горят,
Не сгорая, умершим на зависть.
Отпусти, минувший страшный век,
Не держи мучительно и долго…
Сколько раз стелился новый снег,
Но весной случайного осколка
По лопате скрежет раздерёт
Волглый дёрн… как в череп постучится…
Снова мрак пугающий идёт,
И не знаешь, что ещё случится…
III.
При дороге утроба сугроба взмокла,
Снова слякоть, фонарь в ореоле, отсрочка
Холодам и в окне – другие окна,
И следов протаявших к дому строчка,
А вернее – к тем, кто под этой крышей
Проживает, письма ждёт и ответу,
Может быть, порадуется... Смотри же –
И следы на месте, а дома – нету...
Как же хорошо стало видно: сразу
И простор открылся, и глубь, и выси;
Непривычно как-то, вольготно глазу
И, видать, повадки у зрения рысьи –
Ищет шевеления, наготове
Все рефлексы древние – молоточки
По вискам и не хватит запаса крови,
Чтобы прочитать даже эти строчки...
IV.
В длинной камере тюремной
Поперёк решётка,
В левой клетке – мальчик нервный,
В правой клетке – тётка;
В левой клетке – малый-дурень,
Обвинён в измене,
В правой клетке – глаз прищурен,
Разошлись колени...
Ну-ка, ну-ка, мой касатик,
Что ты, что лопочешь?
Подойди-ка... На-ка сзади...
Да не бойся... Хочешь...
Ну давай, давай, давай же –
Ну хоть ради смеха...
Не стесняйся... Вот же... Дальше...
Прутья не помеха –
Ах, хороший... Ах, пацанчик...
Ну немножко глубже...
Вот же, выскочил фонтанчик –
Ну же, ну же, ну же!
Что ещё с тобою было? –
Вспомни, жизнь лихая,
Как в проёме заходила
Харя вертухая...
V.
Лесоповал. Тайга окрест.
Вот тут и будем класть...
А прокурор, небось, не съест –
Есть пострашнее власть.
А ты не бойся, не проси
И не надейся – сам
Поймёшь, что здесь за караси,
По лицам, голосам,
По этим песням тихим – дня
Достаточно, и вот:
За что сгубила ты меня?
Подтянет, подпоёт
Барак уставший (до темна
Шумок не запрещён)...
Ты, слышь, не трогай пацана,
А ты, давай ещё...
Давай же, Генька, ты проймёшь,
Что ни приклад, ни гнус...
Глядишь, до ночи напоёшь
На пайку лишний кус.
А ляжешь спать и вспомнишь ты,
Как ночь тому назад
Из темноты, из Воркуты
Шёл скорый в Ленинград.
VI.
Уйти, не подавая вида,
Что словно день ясны дела –
Твоя Вирсавия Давида,
Мой верный Урия, ждала.
Вагонов сомкнутые звенья
Локомотив утащит прочь –
Не на тебя, отбрось сомненья,
Она глядит всю эту ночь,
Не для тебя речей огранка,
Умильных губ не тронь, не рань –
Тебе лишь рельсов перебранка,
Бригады шуточная брань,
И та проклятая тропинка –
Меж плит разрушенных костыль,
Споткнёшься, вон – из-под ботинка
Порхнула сланцевая пыль,
Она ползёт на мягких лапах
И забирается в кювет,
Как сладковато-смрадный запах
Чужих духов и сигарет.
VII.
Весь век корпеть, терпеть, ишачить,
Жить налегке…
Губой холодной, лягушачьей
Прильнул к щеке
Январь, и стало неуютно –
Ползём, скользим…
Стекло автобусное мутно.
Мороз. Бензин.
За остановкой остановка,
Упрись плечом.
Сорвётся жалоба неловко –
Кому? О чём?
Здесь каждый сыростью пронизан,
Воткнись и стой…
Был в этом городе прописан
И прадед твой.
Сойдешь в метро, проскочишь снизу
Дома и снег,
Как будто ты имеешь визу
В минувший век:
Нырнувший где-то возле Лахты,
В судьбе иной,
Ты видишь стены гауптвахты
На той Сенной,
Куда, тому лет тридцать, мчался…
Слова, слова…
Здесь, за углом, твой дед скончался –
Московский два.
И ничего не сохранил он,
Не рассказал…
Весь город – памятник, могила,
Автовокзал.
VIII.
Под благовидностью наружной
Могил сплочённых, кто поймёт –
Что мертвецам от жизни нужно,
Уже прошедшей мимо, от
Родных и близких невесёлых,
Расслабленно бредущих прочь,
Чтоб в сновидениях тяжёлых
Тревожить их за ночью ночь?
Последней нежностью вдогонку
Не приласкать – ушёл, зарыт;
И, словно в Лету, на Волхонку
Отправлен... Гордость или стыд –
Всё кануло, всё улетело,
Ничто уже не горячо –
Ум забывает, только тело
Хранит историю ещё.
Но им-то что? Их дело – тихо,
А как иначе? – исчезать,
И смерть – картонная шутиха,
Их не пугает... И опять
На Троицу, в поминовенье,
Там, у "Московской"... Этот путь
Последний ли? Быть может, зренье
И слух сумеешь обмануть,
Но не себя – отдёрни шторку,
Не заслоняйся – может, тих,
Но, словно, встроенный в подкорку,
Весь сонм покойников твоих
Живёт и опекает... Стёртым
Каким-то словом мир связать...
Но даже им, давно уж мёртвым,
Ты что-то должен рассказать.
IX.
Мучительный разгон потяжелевших туч –
Ещё одна зима дошла до половины,
На ветках лампочек огонь неопалимый,
Последних сумерек сгущается сургуч –
Тиснение Гостиного Двора,
Прохладный пар метро в прожекторе подземном,
Гудит железная нора –
Там тёплых сквозняков уютная пора,
И зимних сессий дрожь, сдаваемых экстерном.
Студенчество – из множества отчизн
Ты лучшая – всё можешь, всё желаешь,
Едва-едва к полночи поспеваешь
В свой общежитский тесный коммунизм –
Музей Суворова оброс холодным мхом,
Залезла мгла на стены Измаила,
Короткий месяц сел верхом
На башню чёрную… Так хорошо – уныло
И радостно… Поверх ступеней чёрных, плит
Морозный воздух спит…
X.
Неужто верил? – Верил же и ты
В тот коммунизм, тот светлый рай без денег,
Где замполит с регламентом мечты,
Как будто государственный священник –
Вот слова романтический накал:
Этапом ли, по доброй воле
Вставали, сеяли, пололи –
Привет, колхоз! Привет, лесоповал!
Привет, страна, забывшая кому
Все эти тонны, кубометры, литры,
Весь уголь вынутый – ни сердцу, ни уму –
Ни партии, ни богу... Самый хитрый,
Должно быть, тот, кто с логикой порвал
И сохранил рассудок... Никогда я
Не понимал, где правда, попадая
В соборного сознания провал...
Одни вопросы, вот же, посмотри –
Что с достижений наших и открытий? –
Мы в коллапсе, мы заперты внутри,
В безвременье, и горизонт событий
Очерчен чьим-то "надо"... День за днём
Прокручиваем плёнку эту –
Мы победили! Мы спасли планету!
Гордись и не смотри за окоём.
XI.
памяти Бориса Рыжего
Какой-то памятник, не знаю
Кому, томился вдалеке,
И плыло облако по краю,
И замирал флажок в руке,
И демонстранты транспаранты
Несли над самой головой,
И всюду – банты, банты, банты…
И Фёдор Батькович кривой
С гармонью, тоже кривоватой,
Он возбуждён и нарочит,
И с тётей Танею поддатой
Он песню страшную кричит.
И катится нестройно пенье,
И наплевать, похоже, мне,
Что смотрит молча оцепленье
На ликование в стране;
Вожди безропотны и плоски,
Как воблы праздничный улов,
И переполнены киоски
Пивною пеной до краёв.
Бинтами красными обмотан
Течёт людской неровный строй.
Григорий Палыч обормотом
Меня назвал, а сам пустой
Шагает, сунул руки в брюки,
Он спорит радостно с любым,
И курит, и поёт от скуки,
И дышит дымом голубым.
И были счастливы, и счастли-
вы были, были мы тогда,
В пустые сумрачные ясли
Большая пряталась звезда,
И нота медная звучала,
Шпана шары сбивала влёт,
И наша молодость не знала,
Что песни страшные поёт.
XII.
Ты не любил тех маршей бравых, гордых,
Звучавших в праздничные дни –
Тот паровоз, нам обещавший отдых
В коммуне только. Если петь случалось –
А петь любил – то чаще про кручину,
Что извела, змея, и жалко так
Тебя, меня, сгоревшую лучину,
И что-то в этом правильное было....
А путь запасный, крылья и моторы,
Что вместо сердца – нравилось, наверно,
Но за столом смолкали разговоры
И догорала в сотый раз лучина.
XIII.
Зачем приходить на могилу отца? –
Здесь память не встретит родного лица,
Лишь холмик бесцветный да говор травы,
Да ветер случайный поверх головы.
Здесь пусто и сыро – сплошной неуют,
Здесь чёрные птицы как дома живут,
Густая крапива и пыльная сныть,
И хочется руки скорее умыть.
Ни светлое небо в лазурной красе,
Ни роща за прочерком тёмным шоссе,
Ни холм в этом поле, увы, не пустом –
Не это же вечный, предсказанный дом!
Но смотришь на крест, словно хочешь прочесть
Сквозь холод неясно дошедшую весть,
И, кажется, это какой-то ответ…
Слова непонятны и голоса нет.
XIV.
На берег, берег странный привела
Меня планида: спит листва в тумане,
Дела забыты, бледная пчела
Не принесёт дневной привычной дани.
Здесь можно всё и ничего, и дух
Переведи – как труд нетрудный труден!
Ты ищешь – где понятливый тот слух,
Насколько этот разум правосуден?!
И между дел и слов в пьянящей мгле
Страны отцов, где словно знают – кто ты,
Ты ищешь след не стёртый на земле
Пока стоят, пока крепки оплоты,
И будишь тех, кто может рассказать,
И поднимаешь с век усталых лепты,
И разрушаешь тягостную гладь,
Бросая камушки, чтобы услышать – где ты.