* * *
Ещё не знаю, что случится:
Рука безмыслия полна,
Белеет чистая страница,
Строфа составлена одна.
Как пятый стих стихии пятой,
Ещё невнятен, тёмен, тих,
Зашёл сосед в тельняшке мятой,
В дырявых шлёпанцах своих.
Ему бы выпить, он не знает
Приятней слова, чем «лафа»…
Увы, надежда исчезает
Быстрей, чем кончится строфа.
В тринадцатой прощенья просит,
Полтинник мучает в руке,
И к чёрту шлёпанцы уносит
Уже в шестнадцатой строке.
Он долго недоумевает
И палец крутит у виска,
И вот, что о двадцатой знает
Строке: там пьянство и тоска.
* * *
На Гатчину балтийским ходом,
В Можайском выйти, посмотреть,
Как невысоким небосводом
Гора скрывается на треть.
Ландшафтам этим посторонний,
Без лыж на снежный встав покров,
Взойти к Ореховой, к Вороньей,
С далёким местом Дудергоф
Войти в согласие. Отсюда,
Пока весь мир не замело,
Смотреть так далеко – о, чудо! –
Почти за Красное Село,
Где в мутной полумгле метельной,
Ещё храня огонь и пыл,
Трубой над тёмною котельной
Знак восклицательный застыл.
* * *
За горизонт, за вечную черту,
За непереходимую полоску
Ты улетишь – в Челябинск ли, в Читу,
К чертям собачьим, к ледяному лоску
Тайги байкальской, за Уральский кряж
Ты улетишь, предпочитая встряску
Спокойной жизни, выловишь багаж
Из Енисея, ближе к Красноярску.
Ты улетишь в Нью-Йорк или в Париж,
Или в Анадырь – на ветру холодном
Без шарфа полчаса не простоишь…
Ты улетишь… Вольно ж летать свободным!
Куда ещё? – В Австралию, в Китай –
Вступи с багдадским вором в переписку –
Он обольстит… Как хочешь… Улетай
За Гиндукуш, за Плевну или Плиску…
Ещё, ещё куда бы отпустить? –
За Кара-Кум совместно с Кызыл-Кумом,
Где станешь ты щербет сладчайший пить
И заедать его рахат-лукумом
Сладчайшим же; и раньше на полдня
Встречать закат с его восторгом плотским,
Где – слышишь?! – будет горек без меня
Хлеб бородинский с маслом вологодским.
* * *
Ты, верно, помнишь ту летунью, что когда-то
Оставила слезу на каменной груди,
А после поднялась, беспечна и крылата,
А камень ей шептал – не уходи…
Ты, верно, помнишь и двух странниц разлучённых
На берегу, в песке, закончивших свой путь,
И скрипку смолкшую, и бархат в складках чёрных,
Поющий в муках вал не позабудь…
Да-да, романтика, я знаю, непреложный
Закон вещей не отпускает нас,
Но в этой пустоте и в тишине безбожной,
Хоть тучкой, хоть волной, хоть этот час…
* * *
От Валентино или от Кардена
Журнальный шик, а в жизни всё не так –
Ты в той же самой юбке неизменной,
Ты в том же свитере, твой отмечают шаг
Всё те же туфли, видно, нет им сносу,
Всё тот же, что и много лет подряд,
Плащ лёгкий, и не мучаешь вопросом –
Кто в этой бедности извечной виноват?..
Конечно, можно бросить всё, заняться
Доходным делом, скажем, торговать,
За клиентурой день и ночь гоняться,
Мошенничать, навязывать, впадать
В истерику, сведя расход с доходом,
Катать на «ауди» доверчивых девиц,
Под субтропическим лазурным небосводом
Идти на яхте, и щекой ресниц
Щекотный взмах… Ах, да, о чём я, право? –
Как мы привыкли думать, что лишь там,
Где пальмы и базальтовая лава
Застывшая, возможно жить мечтам!
А здесь, под боком, в мороси недужной,
Где ежедневная дорога пролегла,
Гремит февраль своей игрушкой вьюжной,
И лишь твоя рука ещё тепла…
Я виноват: ни Хельсинки, ни Берна
Не показал тебе, и твой наряд –
Укор мне. Что ж, моя вина безмерна,
Я повторю ещё – я виноват,
И если оплачу твой дар сердечный,
И если твой я оплачу ответ –
Самим собой… Не бог весть что, конечно,
Но ничего, прости, другого нет.
* * *
Любовь – и счастье, и несчастье,
И радость с горем пополам:
Полуосмысленные страсти,
Полурассудочный обман –
Всё в узел связано единый,
Все нервы собраны в кулак,
И ни с одною половиной
Всё не расстанешься никак.
Всё дробно, трагедийно, странно –
Чёрт знает что, какой-то бред!
Живёшь историей экранной
Ничем, по сути, не согрет,
Живёшь за выдумку, за слово,
За тёплое сплетенье рук,
За уловляемый с пустого,
Немого неба краткий звук,
Которой с песней Окуджавы
К твоей судьбе пришит навек,
За этот мартовский, лежалый,
Полурассыпавшийся снег,
И за прохожих, что, бывает,
Двоих увидев у реки,
Их, оглянувшись, называют
Прекрасным словом – дураки.
* * *
Я видел фотографию: сближение
Галактик двух – перетекает газ
И гибнут звёзды. Их изображение
Сто миллионов лет идёт до нас,
Но только общий план – мелькают звёздочки,
Сквозь космос протекая, словно сель –
Так в котелке Господь, присев на корточки,
Помешивает плазменный кисель.
Стреляют брызги, струи изгибаются,
Как сабли, наполняются огнём,
И при ударах искры высекаются –
На фотографии светло, светлей, чем днём –
И в этой карусели нескончаемой,
В движеньи раскалённых звёздных руд,
Где место духу? – Гибель и отчаянье…
А вдруг и там?.. Не верю… Не живут…
* * *
Морщинит гладь, уже готов
Ты плыть – душа б не отставала
От лакированных бортов
Гондол, продетых в нить канала,
От голубей, забывших пух
На пьяццо в трепете крылатом,
От этих слов, пронзивших слух,
От куполов, в голубоватом
Адриатическом раю
Уже растаявших по сути,
Где над палаццо вьются путти,
Храня историю свою.
Ещё невидимой вблизи
Стацьоне спящие ступени –
Изобрази, изобрази! –
Душа кричит случайной тени
Карпаччо, Гварди, подмешав
К фантазии чешуйки света –
Да-да, конечно, ты не прав,
А прав уснувший Каналетто,
А ты смотри издалека –
Вон, вон лазурная приманка!
И не Лагуна, а Фонтанка
Твои оближет берега.
* * *
Здесь, в Питере, не стоит умирать,
Здесь кладбища промокли – грязь и гнилость,
Земля – не пух… А если выбирать,
Лежать бы там – не знаю где, чтоб снилось
Другое море – с парусом, причём,
Теплее здешнего; показывая спины,
Там солнцем, как оливковым мячом,
Пронзая гладь, играли бы дельфины –
И всё такое… В общем, там лежать,
Где жить хотелось бы, где тминным и коричным
Густым, богатым воздухом дышать,
Для горожан усопших непривычным,
Поскольку здесь и пахнет чёрт те как,
И мы живём, не замечая, видно,
Что свет – не свет, и мрак – почти не мрак,
И умирать легко и не обидно.
* * *
Да-да, в Голландии, во Фландрии колбасной,
В далёкой Дании – где отдохнёшь от дел?
Или в Лапландии-Финляндии, согласной
На сталинский карельский передел,
Или в Стамбуле, там, конечно, турки…
Тебе по миру незачем кружить,
Да, в Петербурге, снова в Петербурге,
(Вот и дошли до печки) жить и жить.
Не на Кавказе, нет, не на Кавказе,
С бурливым лермонтовским выговором рек,
Поскольку там ленивый ум в отказе
И заживо в нём умер человек!
Не в Македонии ж играть с албанцем в жмурки –
Вернись к своим холодным берегам,
И в Петербурге, только в Петербурге,
Ходи по Греции и кланяйся богам.
* * *
Скворец – апрельских грядок певчий,
В которых не ходить, а плыть,
Не искушай людских наречий,
Тебе на них не говорить.
Когда случайно мысль прорвётся,
Кого обманешь, удивишь? –
Что мне мучительно даётся,
Ты повторяешь только лишь.
В твоём мозгу светло и чисто,
Работой смыслов не задет,
Игрою шёпота и свиста
Ты слово и бездумный бред
Твердишь как музыку, высокий
Талдычишь мне чужой урок,
И речь не делится на слоги
Заминкой умной поперёк.
Нам ни о чём договориться
Нельзя – твоих не знаю мук,
Мне кажется – смеётся птица
Над всем, что слышится вокруг.
А сам, читая строки чьи-то,
Вживаясь и влюбляясь в них,
Я повторяю нарочито
Уже звучавший прежде стих.
* * *
Только то и случилось в начале –
Первый день начинал первый год,
В атмосфере слова не звучали,
Серафимы мычали, как скот,
Ни амбиций тебе, ни регалий,
И природа жила не спеша:
Динозавры хвостами шуршали,
Трилобитов незряче кроша.
А потом зачирикали птицы,
Стала райская роща мала.
Может быть, от избытка амбиций
Суковатую палку взяла
Обезьяна – неведомый пламень
Разогрелся – Адама ищи,
Мысль ударила в череп, как камень,
Из Давидовой, что ли, пращи.
Началась бесконечная пытка –
Разгоняя слепую тоску,
Слово «Бог» родилось от избытка
Неуёмных фантазий в мозгу;
Уж триеры на вёслах повисли,
Вдоль дорог задышали кресты –
Вот оружием сделались мысли,
Изначально – светлы и чисты.
Эта форма – кираса и китель,
Словно крепкая дверь на засов.
Каждый новый отец и спаситель,
Как выжлятник, спускающий псов,
Их оскалам стервозным и алым
Только запах погони знаком –
Пронеслись по широким кварталам
С языком-башлыком-козырьком…
Верно, слово надело погоны –
Сколько слов насчитаешь в горсти? –
Захмелев от тяжёлой погони,
Не «прости» говорит – «отомсти!»…
Не одуматься – втянутый в слалом,
С ледопада эпохи скользишь,
И ослепшим в неведенье Савлом
Ни о чём, обо всём говоришь.
* * *
О, длительные перелёты,
Куда, зачем? – пустой вопрос.
Нужна свобода для свободы,
А что Исаакий не замёрз,
Так то – апрель, не март. Недели
Меняют климат навсегда:
Скворцы обратно прилетели,
Очнулась мёртвая вода.
Но о свободе небывалой
Так сладко, сладко горевать
Психее – ласточке усталой –
Иначе как её назвать?
Дорога выбрана монетой,
По деревяшке постучи,
И вот, расчисленной планетой,
Твой самолёт плывёт в ночи.
* * *
Среди них найду я человечка
С головой, повёрнутой назад.
А. Кушнер
В Эрмитаже, даже в Эрмитаже,
Твой сюжет увидеть не могу:
Человечек на античной чаше
Замер, оглянувшись на бегу,
Только, разве можно обогреться
Вечным прошлым? – В битву вовлечён,
Убежал троянец от ахейца
В темноту стремительным лучом.
И ещё погоня не остыла,
Размахался маятник в груди,
Остальным неважно, что же было,
Важно то, что будет впереди!
Лишь один потерян и напуган,
Он, смыкая времени кольцо,
Всё равно торопится по кругу,
Повернув к минувшему лицо.
Он один, один, дорогу зная,
Видит цель, соизмеряет труд,
А они, пути не выбирая,
Наугад в грядущее бегут.
Финиш пуст. Минутной славы танец
Отгремел, следы перемешал…
Твой ахеец выдохся, троянец,
Ты почти от смерти убежал.
* * *
Триста лет, а казалось – три тысячи лет
Этот город знаком нам: стократно воспеты
И холмы, и колонны, и даже победы…
Ни холмов, ни колонн, ни крылатых побед,
Но раскрывшийся Невский бессонный горит,
Но зажатый Литейный до дома Мурузи…
Мы пока что с тобой проживаем в союзе
Стылых граций, бесстыдных и хриплых харит,
И никто в этот город по воле своей
Умирать не придёт – всё ольха да крапива,
Новостройки ползут в направленье залива
И по-курски над Лахтой кричит соловей…
* * *
Событий ткань соткал художник,
Соткал Помпей печальный вид,
А нынче твой девятисложник
Об их удушье говорит.
И там, где пепел, смрад горящий,
Ладонь взывает к небесам…
Тот – умер, тот – не настоящий,
Сейчас и здесь ты гибнешь сам.
А там всё – дикий бред, всё ложно –
Никто не падал, не бежал –
Все сразу умерли… Возможно,
Твой ум от ужаса дрожал,
Когда листал их жизни – горек
Был тон открывшихся страниц,
Но повторяя: «Бедный Йорик!»,
Ты слушал пенье здешних птиц.
Та жизнь уже неразличима,
Тот свет в потёмках отсверкал –
В тебе протеева причина,
Сам мастер копий и зеркал,
В твои коротенькие сроки
Вместилась даль других времён,
И за твоим окном высокий
Везувий в небо устремлён.
* * *
Всё тянет к тем тавернам, портам,
Где экзотическая рвань
Со Стивенсоном, Грином, чёртом,
Где слово вкусное – бизань,
И тут же – ворвань… Нордом север,
А зюйдом называют юг,
И трап – долой, и рубят леер,
И «Эспаньолой» вышит круг.
Но труд убийственный под белым
Полотнищем укрыт, забыт…
Припомни: к детским каравеллам
Ты припадал, их гордый вид,
Их лёгкость, стройность – всё пленяло,
Ты шёл уже, взбегал на вал,
Не будучи смущён нимало,
Что географии не знал.
Да господи, не в этом дело!
Не эта каторга страшна –
Душа иного захотела,
Иная музыка слышна:
Её кричит морская птица,
О ней молчит в пучине смерть…
Не страшно, что не возвратится,
Ведь всё равно не запереть.
* * *
Это море, гладкое в покое,
Где Кронштадт, как призрак корабля;
Этим близким далям «роковое»
Слово не подходит – тополя
Вдоль воды, черёмуха да ива –
Никаких тропических красот…
Отступи, и сонного залива
С дальнозорких Пулковских высот
Не увидишь. Отступила, верно,
И мечта о палубах сырых,
Юных бескозырках «Крузенштерна»,
Книжных роковых-сороковых,
Или шумно падающих плицах
(«Волга-Волга» – помнишь? – шлёп да шлёп…),
Что теперь? – неходкий «Коробицын»,
Три-четыре балла – и взахлёб
Он спешит – улитка. Не обгоним
Ни волны, ни яхты ни одной.
Ломоносов, тоже мне – топоним,
На буксире виснет за кормой.
* * *
Всё ещё грядут метаморфозы
Над Петровой медной головой:
Скандинавский воздух гонит грозы
На теснины Балтики сырой,
Отцвела черёмуха, опали
Лепестки и ртуть скатилась вниз…
Мы в осаде, мы в глухой опале,
Вероятно, мы уже сдались.
Наша крепость выбросила флаги,
Колер их пока неразличим.
На бумаге, только на бумаге,
Существуем, пряжу ли сучим –
Слово к слову, мысль пришла к морзянке:
По три кратких-долгих знака в ряд.
Серафимы – слуги и служанки
Над родной фонетикой парят.
* * *
В квартире холодно, на улице плюс десять,
Мир согревает только лампочек накал,
Да чайник со свистком, да гнёзда пухлых кресел…
И неуютно от всеведенья зеркал
Становится, и мысли в книгу прячешь,
И утешаешься – не тяжек твой удел:
Ты, в общем, сыт, кому-то что-то значишь –
Так Меншиков над библией сидел.
Опора есть. Есть масса аналогий.
Есть два прогноза: так и этак жить.
Есть строгий мир и ты, совсем не строгий…
Согреться, отсидеться, окружить
Себя теплом, ползущим меж лопаток,
Щекочущим затылок – видит Бог:
Всё в целом хорошо, во всём у нас порядок –
Жаль Меншикова, он, поди, продрог.
* * *
Поди, найди тех барских улиц глянец,
Тех серых вязов марлевую вязь –
Иновременец, тот же иностранец:
Утрачен мир, увы, распалась связь…
А может быть и хорошо, чудесно,
Найти зацепку, то и это слить;
Так славно, так легко и бесполезно
Фасады эти смыслом наделить,
Пускай себе ветшает понемногу.
Но плоскость площади, домов неровный ряд
И конный памятник герою-полубогу
Тригонометрию пространства сохранят.
Довольно с нас. Спасибо за привычку
Не причитать над участью своей,
За то, что продолжают перекличку
Граниты с хищной сталью кораблей.
* * *
Всё экскаваторщик острит.
Всё матерится сварщик тощий.
Прораба мучает гастрит,
Он минералку пьёт не морщась,
Потом с улыбочкой косой
В блокноте делает пометки
И заедает колбасой
Свои гастритные таблетки.
Приехал главный инженер.
Компрессор приволок механик.
Прораб не принимает мер –
Компрессор тонет, как «Титаник».
Ему (прорабу) всё равно,
И всё-таки: гони щебёнки!
Он хочет сесть уже давно
На трубы где-нибудь в сторонке,
Но вот ведь – главный достаёт,
Крановщику нужна канистра,
А бригадир в бытовке пьёт
В компании бульдозериста.
И нет, не рухнут небеса,
И мир не кончится до века,
И нужно дать на полчаса
Геодезисту человека.
* * *
Всё не отыщут компромисса
На трубах, вымазаны глиной,
Изолировщица Лариса
С изолировщицей Галиной.
Им не хватило пакли, что ли,
Или гудрон остыл до срока,
Внезапно, обалдев от воли,
Грызутся – тёткам одиноко.
Не укротить пристрастной пары
В их преднамеренной заботе –
У той во лбу стакан водяры,
А эта третий год в разводе;
Такими перлами сверкают,
Такая в них взыграла злоба,
И так умело подсекают,
Что сварщик вскрикивает: О-па!
* * *
Сирени цветные осколки
И запахи душно-легки;
Трамваем гремучим и долгим
Поедем гулять в Озерки,
Там что-то такое заметим
В домишках, растущих вокруг…
Неспешно так сядем-поедем –
Забудь, что тебе недосуг.
И так мы живём в промежутках,
Глухим невниманьем казня
Весь мир. Только запахов чутких
Немая, слепая возня
Скрывает дневные заботы,
Спасая родившийся день…
Не хочешь? Поедем, ну что ты?! –
Пока ещё дышит сирень.
* * *
Всё возвращаешься к одним и тем же строкам,
Что тянет к ним? – не разобрать,
Кому оставлены в оцепененье строгом,
Кто распечатает, кто, прочитав тетрадь.
Войдёт в сношение, как сказано, с душою?
Так близко подбираешься – прочти,
Пусть автор был фигурой небольшою,
Неважной, невнимаемой почти;
Или почти что не был – от Орфея
Осталась сказка, больше ничего.
Читай, вникай, сиди в ночи, совея,
Прощупывай регистры своего
Глухого голоса… Нечаемая тяжесть
Из внутренних, неведомых небес
Ещё опустится, ещё, усталый, ляжешь,
Ещё почувствуешь тот полнозвучный вес
Знакомых слов, ещё остепенишься,
Пока же, вот – гардина и герань,
Луна в окне… Всё думаешь – продлишься
За твёрдых рифм невидимую грань.
* * *
О чём мы, о чём мы с тобой говорим? –
Что жизнь, это тяжбы и склоки,
Что если язык заведёт тебя в Рим,
То варваром… Что на востоке
Всё холод собачий, но каждый привык
К такой ненадёжной погоде…
Что до сих пор мучает флейту старик
В подземном глухом переходе…
Что ты простудился, немного охрип,
Не греют бетонные стены…
Играет на флейте прозревший Эдип
Своей Иокасте – Елены
Невольной подруге… Богов упредив,
Став частью Васильевских линий,
Вы жертвою пали – плутает мотив,
Снимает кино Пазолини.
* * *
Не надо встреч – одной большой разлуки
Достаточно, так легче, так верней;
Вся эта жизнь – скитания и муки,
И хорошо, что нет блаженства в ней,
Что ночь уже, трамваи отстучали,
Что безнадёжен медленный рассвет,
Что нет руки, врачующей печали,
А, в общем, и печали тоже нет…
Ни дня, ни сна, ни чистоты, ни грязи –
Кому в метро ты душу изольёшь?
Плоть ищет плоти, чувственных фантазий,
Плоть ищет лжи, когда полезна ложь.
Плоть, сволочь-плоть, безвинна и безбожна,
И обольстительно-податлива на вид,
А голова светла и безнадёжна,
И только сердце ни с чего болит.
* * *
Город весь в олифе и извёстке,
Подновляет древние дворы –
На лесах цветные маляры,
Словно лип осенние обноски.
И сентябрь – люблю такую сушь:
Ни дождинки, солнечно и тихо;
Так банально – сладостная чушь –
Осень неумелая портниха,
И кроит, и режет на полоски
Городские скромные кусты…
Что ж такого понимаешь ты,
Что находишь в медленной, неброской
Здешней фауне, в ландшафте городском
Своего? Ах, ярких красок кража
Продолжается и скоро за окном
Не Матисса встретишь, а Сулажа…
* * *
Уж сколько дворцов и истории сколько! –
Невнятен хариты расстроенный хрип –
Мне, кажется, ближе Фонтанка, чем Мойка,
Я как-то к окраинам мыслью прилип.
И даже Фонтанка – попробуй завлечь-ка
На Чёрную речку прогулочный бот,
И, всё-таки, именно Чёрная речка
Влечёт, будоражит, уснуть не даёт
Фантазии: как там всё было? Закрыта
Страница, но вот – подступают снега,
Осенние листья сметает с гранита
Ноябрьская дрожь. Согревает рука
В кармане поношенной куртки холодной
Без шапочки жёлудь. Ноябрьская дрожь.
Январь будет после, а холод – сегодня,
И жёлудь на пулю безумно похож.
* * *
Не дождь, но капли в воздухе висят,
И натыкаешься на них. Необратимы
Ограда Парланда у Спаса, чёрный сад,
Коротких луж зеркальные картины,
Немая Мойка; вспять не поплывут
Кленовых ярких листьев галеоны,
И только терпеливые вороны
Сидят и хрипло прошлое зовут.
Я сам бы невозможно, страшно рад
Припомнить незабытое. Ограда
Разделит нынешний холодный чёрный сад
На два – на тот и этот… Много ль надо? –
Пройти к дворцу на жёлто-белый свет,
Не слушая нахальной серой птицы,
Клевещущей… Но сад не раздвоится,
И никого в аллеях тёмных нет.
* * *
Зиме ещё несколько дней до прихода, и нам
Возможность дана приготовиться – шапки и шубы
Проветрить, почистить… К холодным привыкнуть ветрам,
К неспешным морозам, целующим запросто в губы;
Возможность дана приготовиться к долгим часам
Вечерним, когда за окном ни тепла, ни просвета –
Мир полностью равен обоим своим полюсам,
И, в общем, ты знал и всю осень предчувствовал это.
И как не готовься, и сколько не штопай носки
И варежки, сколько не жди снегопада и бури,
Находятся дырочки – неимоверно близки
Дыхания наши, и разница в температуре
Не позволяет границу почувствовать: взят
В белое поле, окликни – весна не ответит –
Стужа густая. И звёздный расчисленный взгляд,
Может, и вспомнит, но вряд ли кого-нибудь встретит.
* * *
Их достали дети, задразнили,
В павильоне – гвалт, круговорот…
Обезьянки, бедные и злые,
За стеклом, как в телешоу… Вот,
Смотрят так, что если и поверишь
В их разумность, запросто поймёшь:
От людей и вправду озвереешь,
Не рукой, так взглядом пришибёшь!
Жалко же, но мне – какое дело? –
Их затем и держат напоказ,
Чтобы нам в копеечку влетело
Посмотреть пародии на нас.
У приматов – право первородства…
Повторю – какое дело мне?
Но питает чувство превосходства
То, что мы на этой стороне.
И читаешь жалобы и крики,
И следишь движенье быстрых губ –
Их когда-то выловили диких,
Посадили в освещённый куб…
Уж не знаю – в тягость или в милость
Им тепло и сытый полумрак,
Только бы случайно не приснилось,
Что бывает где-то и не так…
* * *
ЧЕТВЁРТЫЙ ВОЛХВ
(реминисценция из Мишеля Турнье)
Когда за новою звездой
Сквозь африканские пустыни
Шёл царь Каспар, и на постой
Остановился в Палестине,
Ему, волхву, пел Иордан –
Тебе откроется отныне
Лицо и белый, белый стан
Другой, чувствительной, рабыни.
Когда на запад кочевал
Царь Балтазар с сачком и книгой,
И в тех краях заночевал,
Где Ирод грозный и великий
Искал преемника, вела
Волхва не тяга к откровеньям,
Ему лишь бабочка была
Нужна с жемчужным опереньем.
Когда, на юг бросая взор,
От пирсов Тира и Сидона
Бежал в тревоге Мельхиор,
Не зная цели, полусонно
Смотрело небо, и звезда
Качалась лодкой у причала,
Была вселенная пуста
И ничего не означала.
Вот над рождественским царьком
Стоит свидетель осторожный…
Но был ещё один, о ком
Молчит евангелист дотошный –
О ком-то, чей удел суров:
Он посох лентой не украсил,
Он не принёс Святых Даров,
Не устелил соломой ясель…
Сластёна, баловень, когда
Судьба вела к трудам и бедам,
Не знал он, что была звезда,
И о спасении не ведал,
Но мыслью странною влеком,
Капризничая и скучая,
Смотри – скорбит он о другом,
Своей беды не замечая.
Не страсть, не изощрённый ум,
Не профиль, втиснутый в монету –
Фисташковый рахат-лукум
Его повёл по белу свету;
Он не дошёл, и ничего
Душе избитой не открылось,
Но всё свершилось – для него,
И ничего не завершилось.
* * *
Показали по телеку документальный
Фильм об Ахматовой – к юбилею,
Очевидно, сняли, как в зазеркальный
Мир попал я – почти болею
Той советской, наивной верой
В то, что способны на самом деле
Приобщиться массы к стихам… Не первый –
Многие, помнится, опьянели,
Кислород свободы вдыхая, строки
Повторяя запретные… А отсюда
Видно – Кузмину подражала, боги
Неподсудны. И всё-таки, видишь, чуда
Не произошло, и герой, как парус,
Растворился – осталось пальто из драпа,
Да вот этот пафос… А, знаешь, Пафос,
Он и был-то служкою у Приапа.
Но по телевизору: вносят розы,
Возле фотографий кладут горою –
Оттепель, подъём, метаморфозы,
И опять поэма нужна герою.
* * *
Я больше не хочу красивых этих слов,
И о холодных днях, страдающих одышкой,
Читать и говорить; и жизни всей улов –
Тетрадка странных снов никак не станет книжкой.
Я не хочу тебя разоблачать, ловить
На мелких пакостях – по-разному мы дышим,
Что есть, воспринимать таким, как должно быть,
А бывшее считать как бы небывшим…
И за окном полууснувший двор,
И детский сад напротив двухэтажный –
Я не желаю этот разговор
С тобою продолжать, но кажется, однажды
Я захочу его возобновить…
Нет-нет, к чертям! Вон – за окном мальчишки
Зашли за угол школы покурить –
Не мёрзнут, не пугаются одышки.
* * *
Вечер выдался тихим и чутким –
Не дождаться словца твоего…
Для чего нам слова и поступки,
Раз не значат они ничего?
Раз они забываются, значит,
Мы случайно, случайно вот тут?..
Ничего, время вылечит, спрячет…
Только дети, ты помнишь? – растут.
От минувшего то и осталось,
Что слова. На ином вираже
Ощущаешь усталость и жалость,
Что такого не будет уже.
Что досталось тебе, что открылось,
Что ещё достучалось в твой лоб? –
Что не счастье любовь, что не милость,
Что она – слепота и озноб?!
Всё потери, потери и беды…
А квартира? – да ну тебя с ней! –
Неужели Господь заповедал
Только это? В окошке огней
Стало больше, потом – погасили…
Вечер, кажется, в ночь укатил…
Что нас держит, не то же ль усилье
Держит твердь с мириадом светил?!
* * *
Поэт всегда, всегда в Эдем,
Едва листа коснись,
Стремится, строки ж, между тем,
К сегодня унеслись:
Другую даль откроет взгляд –
Попробуй, одолей! –
Среди иных течёт Евфрат,
Асфальтовых полей.
И нынче всё не так, и всё
По-прежнему, как встарь:
Что этот вечер принесёт?..
Включён луны фонарь;
И за окном так далека
Дорога наугад,
Где густогривая пурга
Укутывает сад…
* * *
Море, что на картинах внушает трепет:
Скалы и маяки, и рыбачьи сети,
Ветер ваяет тучи и волны лепит –
Как невозможно прекрасны марины эти
С видами башен Палермо и сицилийских
Сцилл и товарок их, занявших все пейзажи…
Балтика затерялась в коротких, низких
Облаках – неинтересны ландшафты наши:
В Лахте зелёной слизью тростник подчёркнут;
Скучно; болотом пахнет. В какой же рамке
Можно всё это повесить? – Да ну их к чёрту!
Там-то и портовские шлюхи – сицилианки!
Счастье… Я даже не знаю, что значит это.
Вот на полотнах лазоревая погода,
Солнце и море, и, значит, встречают где-то
Счастье – пустынное слово среднего рода.