* * *
Когда уснёшь, и если вдруг душе
Приспичит в рай наведаться, то, что же
Найдёт она? – я думаю, уже
Нет сада – сквер, и, всё-таки, дороже
Берут за вход, чем раньше, и стократ
Счастливей те, кто загодя проникли
За лёгкую ограду, там, у врат,
Вручив за жизнь прикопленные сикли.
А тут – ты спишь, ты, в общем, не готов –
Тебя зовут оставленные стены,
Твоих трудов, твоих семи потов
Для рая мало, если бы не цены…
А ночь летит, приятна и легка
Дорога в рай, но утро наступает,
И ждёт душа, и топчется, пока
Пристрастный ключник медленно считает
И сводит дней таинственный баланс,
И бесконечно долго проверяет
Сколь тяжек дел несделанных запас.
И тает ночь, и ночь летит и тает…
И находя, что твой не кончен путь,
Он гонит прочь бесстыдную летунью,
И вслед гремит железом и латунью –
Вставай, вставай, меня не обмануть!..
* * *
Из трёх заоблачных ткачих,
Две – трудолюбие, а третья –
Лентяйка, младшая из них,
Уже которое столетье
Им холст закончить не даёт –
Туда, в заоблачье, взгляните:
Всё нити путает да рвёт,
Всё рвёт да спутывает нити.
Ах, сказки! – правильно, не верь!
Но как оправдывать иначе
Всю эту летопись потерь,
Все промахи и неудачи,
Всё то, чему никто не рад? –
Не страшно ль жить на белом свете,
Когда никто не виноват
И сам всегда за всё в ответе!?
И потому сюжетец тот –
Твоё спасенье от безумья,
Пусть нити путает и рвёт
Судьба-плясунья-хохотунья,
Мешая выполнить заказ
Под сводами небесных арок,
Ведь мир закончится как раз
С работой двух усердных парок.
* * *
Где отыщешь ту гору с норой в преисподнюю? –
Обойди всю Италию миля за милей –
Только Дантовы сны, но в долину бесплодную
Не проводит Вергилий.
Что нам Гвельфы, дела их забытые, смутные?
И живому закрыта, бесследно завалена
Та пещера, а наши – молчат, беспробудные,
Например, возле Саблино.
В эту синюю глину, в песчаник коричневый,
В мокрый воздух, где время прошедшее копится,
Заползаешь, ослепший от искорки спичечной,
Без оглядки, как водится.
Где оно, развесёлое царство аидово? –
Там не скучно, там люди работою заняты;
Здесь – один на один со своею обидою,
Что таскаешь, как знамя ты.
Здесь, почти что в могиле, где мгла перемолота,
Где от жизни осталась лишь тягость заплечная –
Пустота, ничего – ни жары и ни холода…
Скукота бесконечная.
* * *
Сколько ж фанатов, на росчерки скорых! –
Стены в зенитовских красках апрельских.
И Баратынский писал на заборах,
Ну, не заборах – на скалах карельских –
Керн вспоминала: на Иматре где-то
Встретила имя его над водою.
Так что, ищите автограф поэта
С буквицей Е или с Б завитою…
Чем он? – наверно, не масляной краской
Там выводил свои буки и веди –
Мхом заросли и подёрнулись ряской,
Что долговечней гранита и меди
Вензели – или гранит не позволил
Вывести чинно – пропали, плутая,
Впрочем, на белом размашистом поле
Так он писал, запятых не считая…
Ну а на камне – какое старанье,
Что за манеры в такие-то годы!? –
Выбелит солнце, мы знаем заранье –
Не превозмочь человеку природы –
Выветрит ветер, проглотят овраги,
Да жилконторовец встретится строгий…
То и останется, что на бумаге –
Чёрные литеры, чинные строки.
* * *
И вечность, в сущности – бумага,
Когда уйдёт последний гунн,
И небо крышкой саркофага
Придавит песни вещих струн,
Скрипи пером, о криптос, стилос,
В глуши работай за гроши,
Твоя душа тебе приснилась –
Да-да, silentium, пиши
От мрачных истин в полушаге,
Купи чернил, купи бумаги…
Всё, что осталось за границей
Листа – исчезнет и умрёт,
Но вот папирусною птицей
Щебечет память и поёт,
И пустота из мрака лыбясь,
Уйдёт на несколько минут –
Перелетает Лету ибис
И Клеопатру в Риме ждут.
И нет потери, нет урона
Бумажной лодочке Харона…
* * *
«Мерс» саданули под задницу слева,
Битый подфарник лежит.
Из «Жигулей» вылезает несмело –
Здравствуйте, – голос дрожит…
Влип же ты, дядя, попал, словно в ощип,
Снимут, ей-богу, портки.
Вышел. Ну, как бы сказать вам попроще? –
Мол, разберутся братки.
Вы же подре… – Ты смотри на дорогу!
Правда? – Нелепый вопрос.
Правила надо забыть понемногу,
Босс, он и в Африке – босс!
Нет, дураки в «Мерседесах» не ездят,
Тоже ведь нужен талант.
Вот проскочил перекрёсток под двести
В чёрном авто коммерсант –
Всё ему можно, и автомобильных
Пробок не страшен затык…
Весело в брюхе затренькал мобильник –
Слушаю… Тихо, старик!
Ждёт. Достаёт сигареты. Бездумно
Смотрит, в глазах его – ночь.
Что будет дальше представить нетрудно.
Глупо, но нечем помочь.
* * *
ПЕСЕНКА
И никого, никого, никого
вечно любить невозможно.
А. Пурин
День-то, ах, день-то – безумно пригож,
Радостных нот не унять.
Что расчирикалась, что ты поёшь,
Птичка-не-знаю-как-звать?
Стая твоя, твой побитый косяк,
Помнит и дождь, и пургу –
Радость твою, твоё счастье никак
Я объяснить не могу.
Мало ли ястребов было и лис,
Скольких сородичей нет…
Что ты чирикаешь? – Цыц, схоронись,
Что ты орёшь на весь свет?
Только ль весна? – Да ума твоего
Мало, молчи, дурачок!
Ведь никого, никого, никого…
Впрочем, об этом – молчок.
* * *
Едва прочтёшь – и позабыл,
Что за нужда влезать в детали? –
Нам узнаванья труд постыл
И розы Пестума опали.
Никто Сабинских деревень
Не потревожит жадным оком…
Всё лень, бессмысленная лень…
А счастье, островом высоким,
Опять вдали, вдали – скорей,
Его не вынесешь за скобки…
Но кто, чужой, протянет ей
Микстуру в мутноватой стопке?
Вы (правда страшная!) не те –
Она вошла, но, бога ради,
Что ищет в этой пустоте,
В твоём уже привыкшем взгляде? –
Ты знаешь... И понятно вам,
Что всей романтики дороже,
Сказать ли? – этот вот диван,
Который – одр… который – ложе…
А что – любовь? – несносный труд,
На вкус – то клюква, то брусника…
Но соловьи весной орут,
Поди, сердешным, объясни-ка…
* * *
Механизм, от натуги горячий,
Раскрутил эти скопища звёзд –
Всё устроено как-то иначе,
Божий мир удивительно прост –
Зря науками душу измучим:
Что, другое, откроется в нём?..
Этот мир удивительно звучен,
Удивительно скор на подъём,
На внезапное счастье, на горе,
На короткий стремительный стих –
Никаких, никаких аллегорий,
И метафор почти никаких! –
Всё открыто и слуху и взору,
Ничего недоступного нет…
Только, то, что узнаешь ты скоро,
Никакой не расскажет поэт!
* * *
Писать четырёхстопным ямбом, который русским свыше дан, – почти что прозой. И когда бы укрыть могли мы барабан размера, ритма в длинной строчке, лишённой стихотворных прав – катренов, терций и октав, их раскидав поодиночке в романной вяжущей строке, поэты наши налегке перебежали б к романистам. Прости, Евтерпа, эту блажь. Наш не тернистым, но – тенистым был путь к умению. Когда ж, постигнув многое, и многих порастеряв на полпути, мы эти странные дороги в стихах сумели обойти, и в этом городе из праха воздвигли музам мавзолей. Лежит собор, как черепаха на камне в Греции своей. То грозный Пётр, то бедный Павел, то Александр, то Николай – он уважать себя заставил, но холостой «Авроры» лай перебудил почти полсвета, и вот теперь наверняка поэта песенка пропета – ведут Евтерпу в ВЧК.
Но скачет конь и машет гривой, и с четырёх его копыт своей рабфаковке сопливой стихами кто-то говорит о том, что любит, любит, любит, и в такт кивает головой, ладонью влажный воздух рубит, застигнут страстью стиховой.
Но скачет конь, не уставая, не зная хоженых дорог, и кумачи в начале мая поёт отчаянный седок, бородачи висят в простенке, как основатели основ, течёт Нева, сомкнув шеренги, под портупеями мостов.
Но скачет конь, у стен музея встаёт атлантов чёрных рать, везут в Воронеж Одиссея пространств российских испытать. Рабочим днём и днём парадным конь в мостовую будет бить, и даже заревом блокадным его нельзя остановить. Четыре такта как копыта – прощай, романная строка, пока Евтерпа не убита, пока жива она...
Пока…
* * *
Не существует делений
У времени, вечно настороже
Дни твои легче любых оленей,
Раз – и исчезли уже;
Только вчерашние ветки
Память щекочут, царапают зря,
Так беспощадны, умны и метки
В этих краях егеря.
Им твои мысли знакомы,
Сны твои, каждый случайный стих,
Там, в уголке, в позабытом загоне
Пятнышки пятниц твоих.
Утром встаёшь, пришивая
Дня лоскуток к одеялу дней,
Ночь отодвинулась сторожевая,
Кто-то остался в ней…
* * *
Оставь, усни же! Ну, чего ещё –
Какой поделишься виной?
Я – просто трезвое чудовище,
Стою над жертвою хмельной.
Глазами страшными и пьяными
Ты смотришь, словно видишь сон –
Какими чёрными туманами
Твой мозг усталый напоён!?
Усни, не мучаясь, не мучая,
Погасим свет, давай, ложись;
Ты несогласная, колючая,
Ты несчастливая… А жизнь
Сама пойдёт, сама поправится…
Ах, сколько ж нервов и возни!
Нам хватит счастья, нам останется.
Я успокоился. Усни.
* * *
Ты смотришь так, как смотрит человек,
Как будто всем нам говоришь – поверьте,
Что этих звёзд огромных тихий бег
Над головой по неподвижной тверди
Был ради вас задуман, предрешён,
Чтоб вам жилось светло под небесами.
Но божий мир в сон странный погружён,
И пустота раскрылась между нами.
А может мы, безмысленные, спим,
А ты толкаешь спящего рукою?
Разливы рек движением твоим
Разбужены, и страшному покою
Пришёл конец – и первый трепет век,
И радость узнавания, и встреча…
Ты смотришь так, как смотрит человек,
Но глубина в тебе нечеловечья.
* * *
Снова Пётр, и скакун его бронзовый
Тяжело по граниту бежит,
А Васильевский остров берёзовый
Перед ним, незастроен, лежит –
Только топи да гати, подмочены,
Только гати да топи болот,
И вдоль чёрной печальной обочины
Караваны неспешных подвод.
Что за прихоть? – погода прескверная,
Остров Заячий низок и гол,
Но вбивает гордыня безмерная
Свай дремучих густой частокол,
И растут этажи деревянные,
В круглый борт утыкается борт,
И проспекты гудят безымянные
Под широкой походкой ботфорт.
Вот и всё, что в наследство получено –
Эта местность, дожди и туман,
За плечами Коломна и Купчино,
Скачет к северу конь-великан,
И рукой ездока потревоженный
Воздух гландами в горле болит,
И на стройке, лесами стреноженной,
Снова властвует теодолит.
* * *
Интеллигенты-скромники –
Очки да пиджачки…
Но любят форму дворники –
Кокарды и значки,
Но любят форму девицы
По восемнадцать лет,
Ах, как они надеются…
Но где ж вы эполет
Серебряные кисточки,
Кирасу-самовар,
Ну, где ж вы, где ж вы, кисочки,
Увидите гусар? –
Курсантики прыщавые,
Да подворотнички,
Да фантики слащавые,
Да те же всё очки…
Под складочку, под ниточку
Шевроны – как не лень?
Смотри, идут в обнимочку,
Пилотки набекрень…
* * *
Лишь бы мы не забыли, что лирика лире сродни.
Абрикосовой нежностью щёк поперхнуться –
Разве в лето моё облетевшее можно вернуться?
Индевеют щетиною щёки мои.
Сколько можно надеяться, сколько ж гореть,
Антрацитовых тайных глубин достигать? Обернуться –
Шёлк листвы, и закатное солнце на треть
Уползло… Никого, ничего не дождутся
Шелестящие ивы и вербы охапки – весна
Уплывёт вместе с ладожским льдом, в нефтяной роговице
Неоттаявшей веткой прибрежная машет сосна –
Откликаются руки, летят бестолковые птицы…
Всё стихи, это слов золотая казна,
Ароматных надежд небылицы.
* * *
Как ни любил бы я поэзию,
Как ни взлетал бы на Парнас,
Не за стихи – за геодезию
Мне деньги платят в месяц раз.
Пока ж бесплатная и трудная
Цепляет мысль гортань мою,
Вот неотвязная, занудная!
Но что там, в рифму-то? – пою…
Зачем – спроси у моря нашего,
У этой мокрой тишины,
Я тоже, было время, спрашивал,
Но все слова предрешены –
Всем миром подбирали, в складчину,
А я нанизывал, как мог.
И что ж, труды мои оплачены,
Но делом рук, а не за слог.
* * *
Артезианской свежести глоток.
Льняная девочка струною укололась.
Евтерпа отворяет потолок:
Кровь капает, колеблет воздух голос,
Срывается с горы поток.
Атлет античный вазу обежал.
Над Вырицей кричат слепые птицы.
Давно ль титан твердь хрупкую держал,
Роняя пот? – теперь небес крупицы,
Как соль, в ладони сжал.
Утраты нет, день звонок и певуч,
Шмель режет луг на запахи и строчки,
Надежда счастья, словно тёплый луч…
Европа спит, а русской речи ключ
Рифмует мир, разъятый на кусочки.
* * *
Вода обнимает нестойкую сушу,
Акация рвётся из парка наружу.
Слитно шуршанье дождя и машин,
И солнце не смотрит с небесных вершин.
Линейка дороги, лекало канала –
Истории тесно, а времени мало…
Йодистой тонкой чертой на гранит
Радужный свет перелит…
Утро ли, вечер – неважно, поверьте,
Самое лучшее место на свете –
Аничков тесный мирок:
Кажется, дальние башенки – близко,
Около Невского плачет флейтистка,
Видно, от слёз я промок.
* * *
Медленно мысль поднимает пуды
Архиважнейших, насущнейших знаний,
Копятся груды, несметны труды,
Сколько словесной – ты помнишь? – руды…
Истина требует напоминаний.
Может поэтому в слякоть и в грязь
Шлёпаешь утром к троллейбусам злючим?
В сонной толпе без следа растворясь,
Едешь куда-то, а мысли, роясь,
Цапают за душу чем-то колючим.
* * *
Египет греческий, и в нём жила Елена –
Любимый наш сюжет возможно изменить:
Европа любит не быка, но как прекрасна пена
Надежды розовой, как может опьянить
Атлет курчавый с мягкой бородой –
Немое солнце в полдень золотой.
Еловый Павловск – антики в тенистой,
Вечерней, призрачной – какой ещё, скажи,
Заре…В пруду пустом и в речке волокнистой –
Горячих облаков гуляют миражи,
Любое дерево десятки помнит слов,
Язык их позабыт и оттого так нов.
Дуплистых лип опавшие дукаты
Остались там, в аллеях, нам пора
Вернуться… не молчи – они не виноваты,
Ахиллы вросшие – в рубцах веков кора…
* * *
Портрет Алексея Толстого: должно быть – обед,
Два сорта вина перед ним, ветчина… да не хлебом и мясом
Питается совесть – что скажет громоздкий поэт,
Кормивший буржуя то рябчиком, то ананасом?
Ах, ели же, ели, конечно, ещё и не так –
Рабле, вот любитель веселья и жрачки да пьянки,
Ещё де Костер был, ты помнишь? – ну, Ламме Гудзак…
Кустодиев с пышной купчихой – да чай, да баранки…
Всего и не вспомнишь, и яств нескончаем парад,
Но год был какой? – посмотри-ка на мрачную дату:
Жёг книги в буржуйках и с голоду выл Ленинград,
И не было сил у страны, чтоб помочь Ленинграду.
Прости за нотацию, голод – не тётка, вина
И мы не откажемся выпить… толчёмся у кассы…
Но лучше б он с книжкою сел на диван или встал у окна,
Уж лучше бы спрятал к чертям все свои ананасы!
* * *
Влажное ложе ещё не успела покинуть денница…
Господи, если бы так начинался мой день! –
Бьётся будильник, душа, не проснувшись, стремится
Спрятаться в сон, под подушку… по кнопке попасть бы… надень
Тапки холодные… Где она, розовоперста?!
Где шевеленье аркадской ленивой воды,
Нимфа пугливая, полдень ленивый – сиеста?
Жизнь, это – чай спозаранку, совсем не труды,
А ежедневная служба, а проще – работа,
Ворох квитанций за свет, телефон и жильё…
Зря Аполлон хороводит – стихов позолота
Пооблупилась давно. Твоя муза, ты помнишь её? –
Всё ещё ходит в тунике, не скинула нимба,
Все коммунальные службы повыгнала вон?
Платит ли Зевс хоть обол за уборку Олимпа?
У Афродиты звонит ли ещё телефон?
* * *
Летучий снег не скоро приплывёт
К соседней крыше, к ржавому забору…
Я осень не люблю, но в эту пору,
Когда на лужах только-только лёд
Становится, и школьники с разбегу
Скользят, стараясь не упасть,
Едва асфальт появится и грязь
Под гладкою подошвой, словно в негу –
Простите это слово, но душа –
Опять простите, сходит утомлённой…
И жизнь в томленье этом хороша.
И обещанье светлой, заоконной,
Другой природы грезится уже,
Где ярче день и, вместе с тем, короче…
Я у окна, на пятом этаже,
Ты за стеклом и смотришь прямо в очи…
* * *
Я жил бы даже при царе –
Так не люблю ветра и штормы,
С любой погодой на дворе
Согласен, лишь бы не реформы.
Нелепый ветер перемен
Безумен, глупо-своенравен,
Я предпочту слов этих плен,
В котором сам себе я равен,
Который лучше всех свобод –
Солдата с ленинской берданкой,
Матроса с лентой… чёрт поймёт,
Какой купили нас приманкой,
Какой объявлен был аврал,
Как полстраны под зад коленом…
Когда ты профессионал,
Ты знаешь цену переменам.
* * *
Где-то в мёрзлой Якутии холод невообразимый,
А у нас снегопад, минус шесть, новогодний настрой,
Возле станций метро уже ёлки стоят, распушились корзины
Занесённых кустов, мишурою горят магазины,
В тесном парке дубы не расстались с осенней листвой –
В общем, даже тепло. Под тяжёлым укрытием снежным
Не замёрзнет никто. На дорожке – раскатанный лёд:
Не захочешь – прокатишься… Морем холодным, безбрежным –
Рассыпаются белые волны – троллейбус плывёт,
С мачт наклонных его опадает прохладная пена,
На бортах его розовых соли белёсый налёт,
Расступается даль, разгоняется он постепенно,
Но недолго, и если сказать откровенно –
Не туда, куда надо, везёт…
* * *
На заливе – тоска молодой облипающей пыли,
Рыбаки на снегу не улова, но радости ждут,
Странной страстью исполнены. Льдом эти дали заплыли,
Спит весёлая корюшка в мутно-хрустальной могиле,
Но весною воскреснет – начнётся безудержный труд:
Разбегутся по мокрой, ещё не согретой, равнине
То ли лодки, то ль чёрные чайки – прожорливы, злы…
Неужели под снегом в песчанике жёлтом и в глине
Долежат до апреля в такой безнадёжной пустыне
Дорогого терпения влажно-живые узлы!?
Доберутся ловцы, опьянев в ледяной самоволке,
До кошмарного марта, копчёных прогалин-подков…
Там, глядишь, и весна, ледяные сметая осколки,
Разбудила звезду на просоленном млечном просёлке,
Галилейских припомнив, не знающих льда, рыбаков.
* * *
По-маяковски крикнет – слазь!
И сразу – хрясь прикладом в рыло,
Чтоб точно знали – наша власть
Своих сограждан не забыла,
А не прикладом, так рублём
Вконец добьём.
* * *
Бог помнит всё и всё хранит –
Есть, верно, место во вселенной,
Где век минувший говорит
С грядущим речью сокровенной,
Архитектура поз и лиц –
Везде гранит неколебимый,
Преступный град цареубийц
Так ненормально мной любимый.
За что? – и думать не хочу…
В пространстве тяжком и крылатом,
Где Монферран зажёг свечу,
Где в сумраке зеленоватом,
Тройным подхваченный лучом,
Фрегат не знает пьедестала…
И даже Пётр здесь не при чём –
Здесь всё само собою стало.