Булыжник мертв. И на рассвете мокнет,
В поту влюбляясь в каменную слизь.
Лет сто назад, бывало, прыгал в окна
И доводил до брызг и слез сервиз.
И дрожь времен доверив школьным партам,
Вминая бунт в тома Карамзина,
Наш смирный век рассматривает карты
Заросших троп гордиева узла.
Указкой тыча сослепу в предметы,
Губами парус надувая в штиль,
Он позабыл, как носят эполеты,
Пока копил лекарственную пыль.
Пока хрустели пачками законы,
Оправдывая пошленький уют,
Наш общий предок резал по резонам
На площадях и в сумерках кают.
Когда бросок перчатки что-то значил,
И было ровно семь прекрасных нот,
В судах отцы не нянчились со сдачей,
А души дедов дыбил эшафот.
Булыжник мертв. Разинутыми ртами
Глазеет плебс в учебниках на жмых.
Как поваренок, век гремит котлами,
Остатки славы слизывая с них.
И, семеня с оглядкою на трезвость,
Он отвечает вздохом на звонки.
Да он забыл, что под ногами – бездна,
И что за ним идут ученики.
Топчась на перекрестках и дорогах
И находя на них свои следы,
Не слышат песен вымершие боги,
Послушных пешек выстроив ряды.
А что с них взять в эпоху реставраций,
Когда глаза иконы шелушат?
Да как же так? Да при таком богатстве –
Опять в лаптях и с ватою в ушах.
Клянись же петь. Такой ужасной клятвой,
Чтоб не посмели даже труп зарыть.
Так любит смерть живые позы статуй,
Так верит кровь в запекшуюся прыть.