Зовёт перо. О, что это за сила,
Которая и раньше возносила,
Опять с таким же жаром льёт чернила
На белые бумажные поля!
Ловлю души прекрасные порывы,
Чтоб, правя сквозь приливы и отливы,
Нестись вперёд бесстрашно и пытливо
Под всеми парусами февраля.
Отхлынут мысли. Пауза. Накатят.
Возьму лишь те из них, что будут кстати.
Но в этой поэтической регате
Мне нужно показать, отбросив смех,
Не струсив свиста, точно и речисто –
Не Гамлета, не графа Монте-Кристо –
А столь неясный образ ирониста,
Неясный, к сожалению, для всех.
Откуда он? И что же он за птица?
Быть может тот, чьё дело – веселиться?
Увы, не так. Ирония – частица,
Которой всё на свете нипочём.
Её мечта – одна лишь бесконечность.
Объект её насмешек – быстротечность,
Где и нужда, и сытость, и беспечность
Сжигаются безжалостным лучом.
И иронист среди житейской мути
Стегает всех, кто продался минуте.
Он сам есть отрицание, по сути,
И нам не уловить его романс.
В действительности он, как в пресном тесте,
А из души летят другие вести…
Как только он всё это сводит вместе,
Вот тут и возникает диссонанс.
Не будучи хоть кем-нибудь услышан
(насколько б ни был честен и возвышен),
Чтобы не стать размякшим и раскисшим,
Он эту трудность взялся разрешить:
Поскольку вещи видятся так гадко,
Комическое – вот его прокладка
Меж абсолютным и всем тем, что шатко!
И он язвит, и продолжает жить.
Но как же нам узнать его походку
В толпе других насмешников? А вот как:
Ирония для них скорей находка,
Удача, вдохновенье, некий стиль…
Порой они острят, порою – нечем,
Насколько позволяет чувство речи,
А иронист в насмешке бесконечен,
И, нет, не потушить его фитиль.
Сановник ироничен с тем, кто ниже,
Над скромным потешается бесстыжий,
Смешны крестьяне жителю Парижа.
Но эти же герои, чуть копни,
Иначе ходят и иначе дышат,
Когда столкнутся с тем, кто рангом выше;
И смеха больше нет, и тише мыши
Становятся вдруг сразу же они.
Но иронисту ранги безразличны,
А всё, что преходящее, комично,
И этика людей так неэтична,
Как бутерброды с чёрною икрой.
Ирония – одно его лекарство.
Что варварство ему и что коварство,
Что притязанья рода, государства
И что ему правитель и герой.
Ещё одна особая примета:
Какую б роль он ни сыграл для света,
Но он конечен сам. И зная это,
Он сам – объект иронии. Пока
Другие озираются пугливо,
Он жалит и себя. Какое диво!
Покамест всё из этого мотива
Не выжмет до последнего смешка.
Он тленность попивает, как пиявка,
Глядит на мир, и для него он – давка,
Где всё на миг - деревья, птичка, травка,
И только бесконечность – отчий дом.
Живя внутри, он холоден к обиде,
Тогда как мы, всегда нуждаясь в гиде,
Хотим быть кем-то, лишь когда нас видят.
Когда ж не видят, мы и не живём.
Мы сами для себя так мало значим,
Лишённые (хоть любим, грезим, плачем)
Императива, внутренней задачи,
Которая взирала б из глубин.
Ведь наши каждодневные решенья
Помечены отсутствием движенья.
Ирония – такое положенье,
В котором ты обязан быть один.
Нормальный человек забавен очень.
Узрев несовершенство, он до ночи
С утра вам будет петь, что так нет мочи,
Мир изменить взывая и трубя.
Но иронист такого уничтожит,
Он крикуну всего-то и предложит:
«А почему бы не начать, быть может,
менять весь мир с любимого себя?»
Он понимает также и другое,
Что всё, что не даёт ему покоя -
Конечность, бесконечность, всё такое -
Других здесь может и не занимать.
Ирония – сведенье высшей страсти
С вещами, что реальны лишь отчасти,
Обресть её, увы, не в нашей власти;
Она – недуг, который – благодать.
Но стих, как солнце, движется к закату.
Мой иронист уже ушёл куда-то.
Толпа рычит, мол, ничего не свято
На свете для героя для того.
Позвольте тут не согласиться с ними,
Ирония и есть его святыня!
Для них же важно многое, а ныне
Так много - это значит ничего.